Читать книгу: «Блабериды-2», страница 7

– Они говорят, будто у нас сознание от пра-людей, а тогда откуда оно у самих Тортонов? – спрашивала она. – Хотя и у людей оно откуда?

Я молча улыбался, а такие аргументы заводили Олю сильнее открытого спора.

– Ну, чего ты лыбишься? Да не спятила я! Просто рассуждаю. Я тебе ещё одну чудесную новость расскажу: твой Гриша Мостовой стал главой пресс-службы у Шефера.

Оля смотрела на меня торжествующе. Я фыркнул:

– Ну и что? Удачи ему и всяческих благ. Почему-то я совсем не удивлён.

Она расхохоталась без причины, и я рассмеялся вслед. Мы ржали, словно надышались веселящего газа. Кругом была пробка, с неба падали снежные перья, стекло потело, радио хрипело, сложности были позади, а нас ждали пусть небольшие, но каникулы.

Я смотрел в боковое окно. Раньше я всегда смотрел только вперёд или в зеркала, но вдруг обнаружил прелесть боковых стёкол, за которыми жизнь текла во всех мелких подробностях. В соседних машинах жестикулировали, ссорились, молчали, сморкались в бумажные салфетки, смотрели одним глазом в смартфон, задумчиво изучали магнитолу…

Услышав в прихожей мой голос, Васька громко забарабанил пятками и выскользнул из-за угла, буксуя. Он запрыгнул на меня с разбегу и повис, как бабуин. Домработница попрощалась с Олей и ушла.

Весь вечер мы провозились с огромным радиоуправляемым грузовиком, подаренным тестем на Новый год. Васька грузил в него кубики и, пробираясь между диванных подушек, ворчал голосом деда:

– Понаставят своих корыт, не проедешь!

В полночь, уложив Ваську, мы долго болтали на кухне. Рикошет лежал у моих ног. Вантуз, сверив мою личность, успокоился и куда-то исчез.

Скоро нас охватила странная нервозность, и мы кинулись друг на друга, словно на первом свидании.

Потом Оля долго шумела водой в ванной, а я лежал на полу спальни и думал о том, что не хочу проводить в палате с новым соседом даже дня.

Оля склонилась надо мной и щекотала лицо кончиками мокрых волос. Я снова потащил её в постель, она стала упираться и заявила, что ещё девушка и на первом свидании такого не позволяет. Я пообещал ей быть терпеливым, как доктор, но обещания не сдержал.

* * *

К тестю мы приехали почти вовремя, но вовремя в таких случаях означает слишком рано. На площадке перед домом стояла лишь пара машин. Парень наших лет ждал у крыльца.

Он курил и нервно шлёпал пальцем по экрану смартфона. Снег лип на его аккуратную причёску, и Олю это развеселило. Они были знакомы.

Лицо парня было типовым, как проект многоэтажного дома. Я протянул руку, он вяло её пожал.

– Кто это? – спросил я, когда мы зашли в прихожую.

– Это Егор. Он у папы за финансы отвечает.

– Лет пять назад трудно было представить такого человека рядом с твоим папой.

– Он хороший, ответственный, – ответила Оля, стряхивая снег с воротника. – Его мама позвала. Вечно ей неймётся. Папа вообще хотел узким кругом посидеть.

Гости прибывали. Дядя Олег тискал Олю, поднимал её и ворчал, как сильно она растолстела. Оля хохотала и обещала исправиться. Чудин, давний друг тестя, держался в стороне. Его свирепое лицо и неожиданный кремовый костюм придавали ему сходство с телохранителем.

Олина сестра Катька суетилась, помогая матери, но внимание всё равно доставалось Оле. В ярко-синем платье она была великолепна, как актриса, которую видишь лишь по ту сторону экрана. Катька и я ревновали, но ревновали по-разному.

Тесть появился внезапно, и гости ответили дружными аплодисментами. В чёрном костюме-тройке он был наряден, как рояль. В руках он вертел подаренную накануне трость с серебряным набалдашником. Он здоровался со всеми по очереди, приглашая за стол. Обстановка быстро разрядилась.

Оля сидела справа от меня. Комплименты отражались на её щеках румянцем, и завтра она скажет что-то вроде: «Я вчера такой дурой была: вела себя как школьница», но всё равно будет довольна. В отцовском доме она оставалась принцессой.

Егор сидел наискосок от нас и чувствовал себя лишним. Он больше молчал, смеялся с запозданием и без веселья, нервно поглядывал на смартфон и вид имел строгий и почти злой. Иногда он откладывал телефон со вздохом, словно тот принёс плохие новости, потом брался снова, наглаживал его пальцем и хмурился.

Оля вернулась после танца с дядей Олегом, расправляя сбившееся платье.

– Ты чего грустишь? – заметила она отсутствующий вид Егора. – Кстати, если курить захочешь, все на лоджию ходят. Там теплее.

– Я бросать буду, – ответил тот с нотками торжественности, словно все ждали этого заявления. – Дыхалки уже не хватает.

Он постукал себя кулаком в грудь. Оля рассмеялась:

– Конечно, не хватает. К третьему сету зелёный бегаешь. Я тебе сразу сказала, надо бросать. Вообще не понимаю: зачем заниматься спортом, если потом всё в табак уходит?

– Нервы просто, – ответил тот.

В голове у меня начал складываться пазл. Значит, вместо великолепного Саввы Оля играет в теннис с этим дрищём, чьи кроссовки запечатлела в своём «Инстаграме».

Почему-то я не почувствовал облегчения. По рассказам Оли я представлял Егора добродушным мужиком лет пятидесяти, который относится к дочке босса, как к своей собственной.

Я посмотрел на Егора пристально. На его бледном лице виднелись следы подростковых оспин. Он был худым. Моя мама называла таких людей «узкой костью». Смущение он маскировал резкостью.

– Как твоё здоровье? – спросил он Олю тоном, словно она была его подчинённой.

Она села рядом со мной и махнула рукой:

– Дышать тяжело. Слышишь, говорю, как Слонёнок из «38 попугаев»? – сказала она в нос и расхохоталась. Слово звучало у неё как «съуонёнок».

Егор заулыбался:

– Надо восстанавливать форму. Можем через стенку потренироваться. Ты в среду придёшь?

– Посмотрим.

Снова сели за стол, начались тосты и смех, тесть спел в караоке песню Шуфутинского, а Чудин сказал речь, состоящую из коротких, угольных фраз, таких проникновенных, что тесть прослезился.

Мы с Олей подарили тестю ружьё для подводной охоты, которое выбирали ещё летом, в те месяцы, когда я остывал после поездки со Скрипкой на «Зарю».

Я тоже сказал короткий тост. Гости неожиданно захлопали, и тестю пришлось встать и откланяться. Он жал мне руку, представлял гостям и вспоминал забавный случай двухлетней давности, когда мы с ним поехали на рыбалку и застряли на его «Ленд Крузере».

– Пошли в баню, проверим, – шутил кто-то из гостей, требуя передать ему ружьё. – У тебя бассейн есть?

– Не сметь! Пьяные уже! – волновалась тёща. – Юра, положи, утром посмотришь.

Егор, опьянев, нашёл себе собеседника через два места от него:

– Подводная охота – ерунда, – он лениво махал рукой. – В нашем климате – побаловаться раз-два за лето. И пневматика – это так, для дилетантов. Лупит мощно, а толку мало. Надо арбалет брать: проще и точнее.

«Знаток, блин», – с досадой подумал я.

После паузы все снова сели за стол. Егор начал произносить длинную речь, которую никак не мог закончить, словно самолёт пытался сесть при сильном боковом ветре. Тесть обнял его за плечи и сказал что-то на ухо: Егор разулыбался и вручил ему коробку с подарком – может быть, с часами.

В зале началось брожение. Курящие ушли на лоджию. Дамские украшения рассыпали в темноте яркие блики. Пятна цветомузыки вращались на потолке, словно в миксер бросили дольки разноцветных фруктов. Разбитый бокал вызвал приступ смеха.

Я сел на диван, утонул в нём и ощутил невесомость, неприятное колыхание, словно комната раскачивалась на резиновых стропах.

Оля была нарасхват. Иногда она оказывалась где-то близко, я ощущал запах её духов и мог привлечь её внимание, но не делал этого. Мне не хотелось ломать ритм её вечера. Оля была королевой бала. Тесть гордился ей отчаянно.

– Что делать… Случилось вот такое несчастье, – донёсся до меня голос тёщи.

Я повернул голову. Она сидела на месте тестя во главе стола и беседовала с незнакомым мне человеком, которого я видел со спины.

– Я уж Юре говорила: давай, князь, решай что-то, а он… ты же знаешь… Не суетись, мать, разберутся сами. Вот, разбираются, – продолжала она.

– Ну, а за границу не пробовали? – спросил человек. – У нас в прошлом году бабушка начала заговариваться. Месяц в Германии, и помогло, ты понимаешь. Девяносто два года, обслуживает себя, ходит. В Мюнхене клиника. Если надо, я узнаю точный адрес. Этим дочь занималась.

– Не знаю, Саша, я уже что только не предлагала, – голос тёщи звучал отчётливо. – Они же упрямые оба: что Юрка, что Оля. Им же слова не скажи.

– А врачи как считают?

– А что они считают? Деньги берут и всё. Прогнозов никаких. Подержат его месяц-два, потом выпишут. Через полгода рецидив. А потом ему с этим волчьим билетом работу искать. Сейчас здоровые-то работу не могут найти.

– На учёте состоит, да? – сочувственно спросила спина.

– А как не на учёте? Уже месяц лежит.

Они говорили обо мне. Может быть, она хотела, чтобы я это слышал?

Нет у меня волчьего билета. И на учёте я пока не состою. Только здесь это никого не интересует.

Музыка сменилась на медленную, погас свет. Бабочки бликов медленно елозили по стенам. В зале кружилось несколько пар. Их контуры напоминали каменные столбы, которые мы с Олей как-то видели в Аризоне.

Среди танцующих были Оля с Егором. Он держал руки на её талии и двигался скованно, словно суставы потеряли подвижность. Я знал, что ей мешает его неуклюжесть, что она подстраивается под его мелкий шаг и не испытывает удовольствия от такого танца. Но она его и не прекращала. Лицо её смеялось. Дело ведь было не в танце. Танец был лишь поводом оказаться наедине.

Оранжевый блик пробежал по Олиной спине, и я ощутил на пальцах шёлк её платья.

Ревность – слишком очевидное чувство, чтобы отдаваться ему с головой. Я подумал о терапевте Лодыжкине. Он бы внедрил мне какую-нибудь остужающую мысль о том, что ситуация слишком стереотипа, чтобы воспринимать её всерьёз. Я ведь не ревную Олю к её врачу или её начальнику, спрашивали усы Лодыжкина. Не ревную. И этот Егор значит для неё не больше, чем почтальон. Просто у неё сегодня отличное настроение.

Они почти остановились, переминаясь на месте, как два нерешительных дошколёнка. Какой-то разговор захватил их целиком.

Навязчивые мысли, говорил Мец, ничем не отличают от обычных, кроме того, что возникают из ниоткуда. У навязчивых мыслей нет предыстории. Они не скрещиваются с нашим внутренним миром. Они вспыхивают в голове, освещая тени внутри нас. Прорастают корнями. Чем больше рвёшь их из себя, тем больше рвёшь свою плоть. Навязчивые мысли – это одомашненные волки: их нужно либо кормить, либо стать жертвой.

Взять нож и вспороть негодяю брюхо. Или хотя бы порезать. Но это не моя мысль. Это мысль Меца.

Чушь собачья. Ты же не думаешь об этом всерьёз? У тебя даже нет доказательств.

У меня есть доказательства. Я слишком отчётливо вижу их вместе. Я не знаю, в каком времени происходит это действие: в прошлом, будущем или прямо сейчас, – но я вижу Олю, привыкшую к скованности своего партнёра. Олю, которая сумела укротить свои подвижные бёдра, чтобы подстроиться под его ритм.

Это просто дурацкая фантазия. Мец говорит, что навязчивые мысли исчезают так же внезапно, как появляются. Нужно просто пережить этот ужасный танец.

Я резко встал и ушёл на лоджию, где висел табачный дым. Ледяной воздух из окна драл его в клочья.

– Дверь плотнее закрой, – кивнул мне тесть.

Здесь говори о рыбалке и аукционной цене спорного участка. Здесь всё было привычно. Моё бредовое видение утратило остроту.

– … помнишь, карпа поймали? – тесть обращался ко мне.

– Да-да, – закивал я, соглашаясь с размером, который тесть отмерил на подоконнике. Не карп, а целый сом.

– Как ты? Не устал?

– Есть немного. Мы, наверное, домой поедем.

Все загудели, словно я сказал что-то невообразимое. Может быть, им было жаль упускать Олю.

– Чаю выпьем и поедете, ага? – тесть хлопнул меня по плечу.

Мы вернулись в зал. Оля разговаривала с родственником из Норильска и казалась такой же беззаботной, как пять минут назад с Егором. Мне полегчало.

Пятьдесят пять свечей на торте тесть задул с первого раза. Официант ловко работал широким ножом с таким мощным лезвием, что я залюбовался. Нож разрезал мякоть торта безо всяких усилий, проваливаясь в белую плоть, как в сметану. Что бы Мец сказал насчёт такого ножа? Он бы одобрил. Впрочем, многое зависит от стали. Этот нож выкован где-нибудь в Баварии, и наверняка у него первоклассная сталь.

Звенели ложки. Веселье достигло пика, словно в ночь летнего солнцестояния люди ощутили полную свободу перед тем, как начать затяжной спуск через июльские ночи к августу, к похмелью лета. Опять говорили тосты. Кто-то расспрашивал меня про обстановку в «Дирижабле» и просил телефон Бориса Лушина.

Егор, перегнувшись через спинку стула, объяснял аккуратному юристу:

– Независимой журналистики не бывает. Это сказки всё. Кто больше даст, про того и пишут. Или не пишут наоборот. Там всё так делается. Эти акции – для показухи, а на деле всё решают деньги.

Он говорил справедливые вещи, но с такой безапелляционностью, словно ничем иным, кроме заработка денег, журналист не руководствуется в принципе.

Заговорили о Братерском и его губернаторских шансах, и все согласились, что он является тёмной лошадкой. Тесть лениво отмахивался: он считал Братерского выскочкой, которого сметут за полгода.

Егор опять наклонился к Оле через стол так, что скатерть пошла складками. Они продолжали разговор, начатый ещё во время танца.

– … потому что он рассчитывал победить, и, если бы не скандал, он бы победил, – убеждал Егор. – На тот момент он объективно был первой ракеткой.

Оля склонялась к нему, натягивая скатерть в другую сторону:

– Но если его дисквалифицировали за допинг, значит, по-честному он бы не победил.

– Я же не спорю, что это было ошибкой. Может быть, они перестраховались. Но объективно, на тот момент он был лучшими и без допинга.

Оля смеялась. Голос её лился через край. Я тронул её за локоть:

– Поехали?

– Устал? – она повернулась ко мне. Краем глаза я заметил, как поспешно Егор встал и отошёл в глубь зала, словно пойманный с поличным.

– Да. Тебе хочется остаться?

Секундная пауза ответила за Олю – ей хотелось остаться. Терапевт Лодыжкин сказал мне, что она хочет этого не ради Егора, а потому что это очень хороший вечер, и отец гордится ей, и всё это так напоминает детство. Но она тряхнула головой:

– Действительно, уже пора. Васька совсем перевозбудился.

Она встала, прощаясь со всеми. Зал снова задвигался. Люди пробирались к нам, обнимали Олю, кивали мне или жали руку. Кто-то предлагал остаться, кто-то звал в гости. Подошёл Егор и стал что-то долго объяснять Оле, а когда я попытался вмешаться, не обратил особого внимания. Он звал её играть в теннис. Он делал это настырно, и хотя мысли Оли были заняты чем-то другим, Егор шёл в лобовую атаку.

Я взял его за отворот рубашки, сжал кулак, а когда он начал дёргаться, приставил к его шее лезвие широкого ножа, оставившего на коже след взбитых сливок. Егор затих.

– Понял? – спросил я.

Я уже ослабил хватку, когда саблезубый тигр Чудин сжал мне запястье так, что нож вывалился из рук и, падая, разбил бокал с вином. Красное пятно расползлось по скатерти.

Чудин свёл мои локти назад и потащил в прихожую, втолкнул и прикрыл дверь. Его кривое лицо не выражало злобы. Скорее, ему было любопытно.

– Ты чего? Напился? – спросил он, удерживая меня за рукав.

– Чудин, отпусти! – сказал я, одёргивая рубашку. – Мы уже закончили. Ты же видишь, я нормальный.

Чудин меня понимал. Через дверной просвет я слышал суету в зале и возгласы тёщи.

Скоро всё стихло. Глухой голос тестя навёл порядок. Я встал.

– Извинись там за меня, – сказал я. – Особенно перед Юрием Петровичем извинись. Я домой поехал. Оле скажи, пусть остаётся.

Чудин кивнул и проводил меня до двери, возле которой страдал пёс Чифир. Я потрепал его по большой голове.

Оля догнала меня во дворе. Машина стояла под снегом.

– Я на такси уеду, – сказал я, шаря по карманам в поисках телефона. – Завтра пригонишь машину.

Она потянула меня за ворота и вызвала такси сама.

* * *

Оля сидела на кровати, прижав колени к груди, и мерно раскачивалась. Я лежал на полу, наблюдая за её кривым отражением в окантовке полочной лампы.

Я не хотел извиняться. Я готов был извиниться только перед её папой. Придёт время – извинюсь.

Оля всхлипнула, принялась растирать нос, а потом долго сморкалась. Я повернул голову вбок. Её мокрые волосы заострились на висках. Она только что вышла из душа, закутанная в мой огромный халат. На лице её была невыносимая горечь, но это горечь была направлена внутрь неё самой, словно она раскусила чёрный перец.

– Иногда я вижу больше, чем хотел бы, – сказал я. – Почему ты не нападаешь на меня? Такое впечатление, что я прав.

Она молчала.

– Вы не особо скрывались, – сказал я. – Хотели показать, как всё обстоит на самом деле? Главную мысль я уловил. Правда, мне непросто смириться, сама видишь. Мне в самом деле хочется его убить. Но, возможно, я могу с этим справиться.

– Да ничего не было! – разрыдалась Оля, похожая в этом халате на молодой бутон.

– Я тебе верю. Мы ведь говорим в сослагательном наклонении: что было бы, если бы… Своими действиями я лишь приближаю это «бы». Но бездействие приближает его ещё скорее. Какой-то тупик, ей богу. Васька спит?

– Ничего не было! – снова разрыдалась она.

– Кое-что было, но ты можешь не рассказывать. Не думаю, что меня обрадуют подробности. Завтра я смогу убедить себя, что это не имеет значение.

Оля распрямилась и заговорила быстро:

– Это никак не связано с твоей болезнью. Просто я ему нравлюсь, вот и всё. Ты и раньше знал, что я нравлюсь мужчинам. Это что, преступление? Ничего не изменилось. Он ещё год назад мне строил глазки. Не принимай на свой счёт.

– Я и не принимаю. Но его глазки довольно настырны, и ты, по-моему, слегка засомневалась. Он правда того стоит? Я без сарказма спрашиваю. Он похож на Буратино.

– Хочешь правду? – заявила она с вызовом.

– Не хочу, но раз уж у нас такой доверительный разговор…

– Мне действительно предлагают подумать о нём! – выкрикнула она.

– Я даже знаю, кто тебе предлагает.

– Мы ужинали один раз! Понятно?! Всё! Мы только друзья. Просто некоторые считают, что он…

– Предсказуемый и надёжный, – продолжил я. – Самое паскудное, что я тебя понимаю.

– Что ты понимаешь?! – завопила она, вскакивая.

Шершавая подушка больно хлестнула меня по лицу.

– Псих ненормальный! – орала Оля, метеля меня подушкой. – Я сказала, что ничего не было! Не было ничего!

Скоро она выдохлась и упала на кровать. Я сел, закрывая ладонью ожог на щеке.

– Тебе предложили подумать, – повторил я. – Так ты подумала?

– Я не знаю.

– Это ведь тоже ответ.

Она взорвалась:

– Ты пропадаешь постоянно! Мы тебе не нужны! У тебя одни теории на уме! Я не знаю, что думать. Я не психиатр. Что с тобой происходит? Мы не понимаем друг друга. Я не давала ему никаких поводов! Я не давала…

Оля зарылась в подушку и зарыдала. На секунду мне захотелось разворошить её халат и заняться примирительным сексом, но это было как-то мелко. Её халат набухал теплотой, но эта теплота предназначалась не только мне. Я жуткий эгоист. Я единственный ребёнок в семье. Я не привык делиться.

Я нашёл под махровым воротником её лицо и поцеловал в горящую щёку:

– Не давала, и чёрт с ним. Папе извинения передай.

В клинику я вернулся в полтретьего ночи. Дежурная Марьяна выглядела сонной, потусторонней и совсем не удивлённой, словно приведения вроде меня возникают на пороге клиники регулярно.

* * *

Вечером воскресенья меня перевели в одноместную палату на втором этаже.

Ситель, объясняя резоны, выглядел сбитым с толку, отчего голос его звучал громче и задорнее, чем следовало бы.

Он не говорил об инциденте, но я догадался, что это звенья одной цепи. Кто-то ему рассказал. Может быть, тёща умоляла примотать меня к койке.

Новая комната располагалась на втором этаже недалеко от вип-номеров и семейной палаты. Окна выходили в торец здания, открывая вид на физиотерапевтический корпус и мрачную пятиэтажку диспансера. Через коридор была комната отдыха.

Палата оказалась маленькой, светлой и, в общем, уютной. Её стены были отделаны особым материалом, похожим на туристическую пенку. Окна открывались на миллиметровую щель. После десяти вечера палата закрывалась на ключ, а для вызова персонала имелись большие красные кнопки. Вода в умывальнике текла небольшими порциями после нажатия на рычаг.

– Вы же сами чувствуете, что ещё не готовы вернуться к полноценной жизни, – объяснял Ситель. – Но мы видим ваш прогресс, поэтому карантин не продлится долго.

В мой рацион добавили пару новых таблеток, причём одна из них была довольно интересной, с чётко отпечатанным клеймом – ювелирное изделие, а не таблетка.

Отсутствие в палате розеток Ситель ловко увязал с необходимостью хранить мой смартфон в подсобке возле комнаты отдыха, где были специальные ящички и множество розеток, чтобы санитары следили за их зарядкой. Пользоваться смартфоном мне разрешили по часу в день и только в комнате отдыха. Чайника не было. Вместо него – кулер с тёплой водой в коридоре.

В первую ночь я долго не мог заснуть из-за фонаря, который светил в окно. Я хотел передвинуть койку ближе к другой стене, но она оказалась прикрученной к полу.

Я лежал и думал о произошедшем. Ситель упоминал заведующего диспансером Цвикевича, который «готов помочь в силу своих возможностей», не уточняя, о каких возможностях идёт речь. Я вообразил, какую порку от Минздрава получил Цвикевич за то скандальное видео, которое опубликовал «Дирижабль», и мысленно отказался от его помощи, что бы он там ни предлагал.

Утром я принялся разбирать сваленные на столе вещи, которые вечером перенёс из старой палаты. Примитивный плеер, авторучка, несколько блокнотов, пакеты с чаем и быстрорастворимой лапшой, папка, которую передал Скрипка и фотография Оли с Васькой, сделанная летом пошлого года. Я полез в карман толстовки, чтобы найти наушники от плеера, и нащупал капсулу с радием, от которой нужно всё-таки избавиться, пока она не потерялась сама собой.

Мой переезд в новую палату не остался незамеченным. Утром в столовой Гарик громко анонсировал этот факт и через весь зал спросил, привязывают ли меня на ночь и удобно ли мне на месте короля. Его компанию это очень смешило.

Среди его кодлы я заметил новое лицо – парня примерно моих лет, бывшего военного, который попал в клинику с тяжёлым эмоциональным расстройством. Медсёстры звали его «лейтенантик» и говорили о нём сочувственно. Несмотря на тяжёлое потрясение, полученное, по слухам, в Сирии, лейтенант довольно яростно смеялся шуткам Гарика и смотрел на меня с таким презрением, словно я его крупно подвёл.

У выхода из столовой я встретил Галю и спросил её о Меце. Она посмотрела на меня в своей внимательной манере, словно видела мою ауру:

– Медсёстры говорят, заболел он. Совсем плохо стало.

– Плохо? В смысле?

– Сердце, наверное, – она приложила руку к своей груди и замерла, пытаясь расслышать под ней пульс Меца.

Чёрт возьми, Мец! Неужели это всё из-за того урода на внедорожнике? Так не должно быть. Вся твоя злоба – она не настоящая. Эта чужая злоба досталась тебе от твоего отца или братьев, как одежда, которую нужно доносить. Почему ты не хочешь её снять?

Этого не понять тем, кто не имеет злобы. Тем, кто родился без чёрных мыслей.

Я пошёл в курилку, подставил табурет и сунул руку за трубу. Нож был на месте. Мец вернул его. Значит, он планирует вернуться. Просто ему нужно время.

* * *

Я лежал на кушетке и мочал. Говорить не хотелось. Танцырев ждал, и своим молчанием создавал нужную интенсивность вакуума, в который мои признания польются сами собой.

– Начните описывать вечер субботы, – попросил он. – В котором часу вы приехали?

В котором часу… Старомодное выражение, столько же неубедительное, как венская обстановка танцыревского кабинета. Я даже не помню, в котором часу.

– Вы думаете о чём-то сейчас. Расскажите. Всё что угодно.

– Рассказать? – переспросил я. – Хорошо. Я думаю, что вы шарлатан. Продолжать?

– Конечно.

– Видите? Вас даже не задевает. Разве это нормальная человеческая реакция? Вы не воспринимаете меня всерьёз. Кто я? Ещё один идиот с богатыми родственничками. Просто случайный попутчик.

– Я так не думаю.

– Думаете, думаете. Вы думаете: «Как интересно, у него появилось сопротивление. Какой любопытный симптом! Мы наверняка близки к разгадке». А вы не считаете, что ваши интерпретации и выводы – это просто фантазии? Что нет никакого символизма?

– Иногда банан – это просто банан, – согласился голос Танцырева.

– Иногда? Всегда! Если дать человеку выговориться, ему станет легче. В этом весь метод. А вся психоаналитическая мура нужна только для того, чтобы брать побольше денег. Вы продаёте людям овёс по цене пармезана, упаковывая его, как пармезан. Мне надоело вам подыгрывать.

– Разговор действительно является хорошей терапией. Но иногда нужно читать между строк.

– Вы даже не слушаете меня. Вы думаете о своём доме, который построите следующим летом, угадал? Вот ваша настоящая страсть.

Танцырев усмехнулся:

– Вы ревнуете к моему будущему дому?

– Нет. Но вы ведь не женаты? Для кого вы строите эти хоромы? Для медсестричек?

– Некоторые ваши слова действительно меня задевают.

– Ну и что? Вы сами напросились. Я не понимаю, как нормальный человек может стать психоаналитиком. Слушать чужие бредни про эрекцию, поллюции, мастурбацию…

– Это тоже часть нашей жизни. Хирурги не испытывают отвращения от вида кишок.

– У вас на всё готов ответ! А я знаю, что вас привлекло. Вас привлёк этот венский кабинет. Посмотрите на себя: причёска, как у доктора Фройда, борода, как у доктора Фройда. И деньги! Много денег! Вы ведь даже получили диплом какого-то немецкого университета. Кстати, а почему не венского? Какой нелепый просчёт.

Я услышал движение за спиной. Танцырев вышел из-за стола, поставил напротив кушетки стул и сел на него верхом, облокотившись на спинку. Я поднялся рывком. Закружилась голова.

Танцырев несколько секунд смотрел на меня. Кажется, мне удалось его задеть. Он заговорил:

– Я поступил на факультет психологии, потому что думал, что психология – интересная наука. Я быстро разочаровался и перевёлся в другой институт. В психоанализ я попал случайно благодаря одному старому профессору. У меня состоятельные родители. Я действительно учился в Германии. В молодости я считал себя знатоком человеческой натуры, но это оказалось заблуждением. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы разобраться со всем и найти своё место. Большая часть работы психоаналитика – это извлечение пустой породы. От этого действительно устаёшь. Но единственный драгоценный камень стоит всех усилий.

Он отпил воды и продолжил.

– Вы правы: мне хорошо платят. Психоанализ в моде. Я действительно строю дом и много думаю о нём. Иногда я спрашиваю себя: остался бы я в профессии, если бы мне платили меньше? И отвечаю: остался бы. Вы считаете себя случайным попутчиком, но я смотрю на всё по-другому. Люди кажутся одинаковыми лишь при поверхностном знакомстве. Чем больше узнаёшь человека, тем больше в нём уникальности. И, поверьте, случаев вроде вашего в моей практике ещё не было.

Он так разгорячился, что даже покраснел.

– Спасибо, что объяснили, – ответил я, глядя в пол.

Мне стало слегка стыдно.

– Стоп! – Танцырев привлёк моё внимание жестом.

Он смотрел прямо на меня. Прямые брови держали на весу его тяжёлый косоватый взгляд, словно крылья самолёта.

– Вы ещё злитесь. Продолжайте злиться. На кого вы злитесь?

– На вас. Вы же пристаёте.

– На кого ещё?

Я пожал плечами. Танцырев вдруг стал резким, как военрук:

– Ну-ка, сосредоточьтесь! О ком вы подумали? Продался за деньги? Борода, как у Фройда? Ну? Посмотрите на меня – у меня нет бороды.

Он провёл рукой по гладкому подбородку.

– О ком вы думали? – допрашивал он. – Кто из ваших знакомых носил бороду? Ну? Человек с бородой? Кто это?

– Отец?

– Вот, – подытожил Танцырев, обмякая.

Шея его покрылась аллергической краснотой. Я повалился на кушетку и сказал мухе:

– Отец носил бороду, но он никому не продавался. Он в университете преподавал.

– За что же вы на него так злы?

– Это ложный след.

– Ладно, – выдохнул Танцырев. – К этому мы ещё вернёмся. Поговорим о субботнем вечере.

Моя строптивость куда-то исчезла. Я пересказал Танцыреву всё, что произошло, стараясь не упускать деталей, вплоть до момента, когда я приставил нож к горлу Егора. Танцырев попросил описать Егора.

– Не знаю… – задумался я. – Клерк с болезненным эго. Болтает всякую чушь. Он вроде важная шишка. Целый коммерческий директор. Что ещё? Клеился к моей жене. По-моему, он не в её вкусе, но сейчас я уже не уверен. По крайней мере, она его не гонит.

– Что вас спровоцировало?

– Он влез на мою территорию, меня это взбесило. Это наша природа. Инстинкт.

– Это сделали вы или некая «природа»? – последнее слова Танцырев произнёс с презрением, словно бы я сказал ужасную глупость.

– А где граница? Где я и где моя природа? Что такое я в дистиллированном виде? Мы смотрим на мир через тысячи разноцветных стёкол. Вы говорите: давайте уберём стекла. Хорошо, давайте уберём. И что останется? Как выглядит абстрактное «Я», лишённое всякой окраски? Если я вижу мир в розовых или багровых тонах, кто в этом виноват: я или цветные стёкла? И откуда они берутся? Это я их вынимаю или природа сделала нас такими?

– Вы уклоняетесь от ответа.

– Я не уклоняюсь. Я пытаюсь разобраться. Если вам нужен крайний, я готов взять ответственность. Мне и сейчас хочется вспороть ему брюхо.

– Хорошо, подождите, – Танцырев молчал несколько секунд, а потом попросил: – Представьте себя сидящим на том диване. Ваша супруга Ольга танцует с Егором. Представили? Расскажите мне. Любые ассоциации.

Я погрузился в воспоминание. Розовый блик скользил по Олиной спине, превращаясь в руку Егора.

– Ревность, – сказал я. – Банальная ревность. И возбуждение. Почему-то меня это возбуждает. Как будто я ощущаю то, что ощущает он. Ощущаю через него. Это какой-то бред.

– Что вокруг вас?

– Оглушительная музыка. Воздух спрессован. Плотный тяжёлый воздух. В зале очень душно. Под потолком вращается такой блестящий шар, как на дискотеках.

– Что вы описываете?

– Это выпускной после одиннадцатого класса в школе. После смерти отца. Парни пьют водку, а девчонки красное вино. Мерцает стробоскоп. Контуры танцующих похожи на кривые деревья.

– Что произошло на вашем выпускном?

– Да ничего особенного.

– А всё же?

– Не знаю. Напился и переспал с одноклассницей. Утром обоим было неудобно. Вот и всё. Её звали Женя. Да, Женя Остапшина. Глупо получилось.

– Хорошо, Женя Остапшина. Опишите её.

– Она была племянницей нашей учительницы литературы Инги Михайловны. Мы с Женей проучились лет восемь, но я её почти не знал. Она казалась немного шальной. Может быть, в семье что-то не ладилось.