Детский дом – это всегда Голгофа, какие бы условия ни создавались там стараниями персонала. Вот кто-то скажет, это всё равно лучше, чем жить в семье, где оба родителя – алкоголики, но Антон к своим двадцати пяти годам уверился, что ничем это не лучше. Во всяком случае, сам он давно простил своих родителей и бы отдал все, чтобы хоть одним глазком взглянуть на них.

Почему-то считается, что сироты ненавидят своих родителей. Да, должны бы ненавидеть, но любовь, она всегда почему-то больше… Да, ненавидеть должны, и стараются ненавидеть, но он-то лучше других знает, что все дети, у кого только остались семейные фотографии с папой или мамой, – бережно хранят это сокровище кто под подушкой, кто в шкафчике. Возможно, эти снимки – единственная веревочка, позволяющая не потеряться в жизни, не осиротеть окончательно. Единственная дорожка, по которой еще можно вернуться в прошлое и найти родных людей.

В их приюте находились дети разных возрастов, с разными историями, – объединённые, разве что, только той пугающей общностью, что их родители жили и здравствовали, лишенные родительских прав; истинных сирот было единицы. Поэтому дети, уже кое-что понимавшие в жизни, надеялись, что рано или поздно родители опомнятся, завяжут с порочной жизнью и вернутся, чтобы забрать их отсюда. Не то, что бы здесь было совсем плохо… Но всё-таки все мечтали уйти из этого мрачного, унылого, холодного и сырого дома. И ждали не усыновителей, а именно своих, родных маму с папой, – но никто не приходил.

Конечно, кто-то из этих нерадивых взрослых погибал, заморенный сам собою, но у детей надежды было не отнять, – и каждый ждал, ждал по-своему: кто-то – тихо растворившись в своем ожидании, кто-то громко, с плачем и истериками. А все потому, что даже самому маленькому человеку нужно, чтобы его кто-то любил и в нем нуждался. Никому не нужный человек погибает.

Антон сам вышел во взрослую жизнь из этих стен, – и в эти же стены был вынужден вернуться. Когда он был маленьким, он тоже ждал. Всё его существование здесь превратилось в ожидание. Это было не так уж и плохо, потому что он развил в себе такое недюжинное терпение, которому мог бы позавидовать любой медиум. Но к нему, так же, как и почти всем детям здесь, так никто и не пришел. Плакать, стенать, пытаться привлечь хоть чье-то внимание к своей боли было бессмысленно, – тут у каждого была своя боль, а воспитательницам не хватало душевного тепла и великодушия, чтобы согреть ими детей.

Многие из них были профессионалами в педагогической науке, внимательными, тактичными. Но вот профессионалов в человеческой науке, науке человеческой души, катастрофически не хватало. И потом, у них были свои семьи, свои дети, – одним словом, своя жизнь, главная, основная, куда они стремились всеми своими помыслами, – и протекала она далеко за пределами этих стен.

У Антона не было любимой воспитательницы. Можно сказать, что он намеренно не стал ни к кому привязываться, чтобы не создавать конкуренции, оставляя другим детям больше шансов на внимание. И потом, ему было стыдно за себя, и он не верил, что может внушить кому-то симпатию. В детском доме, куда он попал по распределению, содержались дети с различными отклонениями и пороками развития, хотя его недуги не были обусловлены дурной наследственностью. Он родился совершенно здоровым. И только накатывали иногда полустершиеся детские воспоминания о том, что кто-то, чей облик скрывала темнота, нещадно бил его. Антон помнил только пальцы, которые хватали его за разодранный уже воротничок детской рубашки, – это были женские пальцы с длинными кривыми ногтями, с которых почти облупился темно-красный лак. Эти пальцы мотали, дергали его из стороны в сторону, хотя он не понимал, в чём был виноват, что он сделал не так…

Антон не помнил, что плакал или кричал в тот момент, – он как будто молчаливо раздумывал всё это время, за что его бьют, и не находил ответа. Хотя нет, он всё-таки защищался, пряча голову под детские ладони и кольями выставляя вперед острые, худые локти.

Оборона не помогла, и результатом того боя в темноте стала потеря правого глаза. От сильного удара Антон потерял сознание, а очнулся уже в больнице. Шевелиться он не мог – всё тело вспухло и ужасно болело, – чувствовал только, как из правой глазницы из-под повязки что-то сочится на правую щеку. Он думал, это слезы, но его глаз сохранить не смогли.

После выписки из больницы домой Антон больше не вернулся, а попал сюда, в этот детский дом для социальных сирот. Здесь у него начал развиваться еще один недуг: со временем стала отниматься и усыхать правая рука ниже локтя. Никто не мог понять, отчего это; врач, который его осмотрел, говорил на каком-то неизвестном Антону языке, и всех слов которого мальчик понимал лишь предлоги. Антон ты адыг свой диагноз ещё до того, как вышел из врачебного кабинета.

Провожая его до двери, врач как будто участливо похлопал его по плечу и изрёк:

– Поменьше нервничай, пацан! Все болезни – от нервов.

Потом Антон пил выписанное уважаемым эскулапом горькое лекарство, которое вроде бы помогало, но которое впоследствии не смогли закупать в силу его дороговизны…

Глава 2

Антону не удалось толком выучиться – его признали негодным к учебе ввиду инвалидности. Он и правда быстро уставал, но вовсе не от того, что, как считали педагоги, страдал рассеянным вниманием. Напротив, он мог бы долго сосредотачивать внимание на одном предмете, тщательно изучая его, – если бы ни поврежденный глаз. Именно из-за него мальчик не мог долго сидеть за учебниками или смотреть на доску – перед здоровым глазом из-за перенапряжения начинали бегать черные мурашки.

Правый глаз зажил, но являл собой теперь жалкое зрелище. Вообще, человек без глаза – это, согласитесь, явление неожиданное и не ожидаемое. Оно повергает в какой-то первобытный ужас. Если вы все еще не верите, что глаза – зеркало души, то посмотрите на человека, лишенного одного или обеих глаз, – всё сразу станет ясно. Человек без глаза, – это как стена, через которую невозможно ни войти, ни выйти, обменяться переживаниями, получить те впечатления, о которых нельзя сказать словами.

Глазное яблоко стало похоже на высохший пузырь, заполненный чем-то наподобие гноя, и наполовину затянулось омертвелым веком, изредка дрожавшем в каком-то бессознательном импульсе. Этот глаз лихо уродовал Антона, хотя мальчишка понимал, что и без своего увечья он не был бы привлекательным. Широкое лицо с невнятными чертами, выступающий лоб с глубокой поперечной складкой посередине, – всё это не смогла скрасить даже наступающая юность. Антон избегал смотреть на себя в зеркало, он не любил своего отражения.

Несмотря на то, что он так и не выучился, Антон настолько натренировал левую руку, что у него был вполне понятный почерк. Писать и читать его учила одна воспитательница, доброй души человек, к которой он даже готов был привязаться, но которая, к сожалению, надолго у них не задержалась. Она по-настоящему жалела этих бедных ребятишек, но была слишком перспективным специалистом, чтобы остаться работать в таком гиблом месте.

Но мог ли он гордиться своим почерком или тем, что умел создавать невероятные изделия левой рукой? Нет, ведь это было просто результатом упорных тренировок, не больше. Антон понимал, что в его образовании зияет черная дыра, без следа пожирающая все его попытки стать хоть чуточку просвещеннее. Он не мог превозмочь притяжение этой дыры в одиночку, но не находилось никого, кто подал бы руку и вытащил бы его из невежества.

К сожалению, в детском доме не было ни хоть какой-нибудь захудалой библиотеки, ни, тем более, интернета. Здесь большинство детей годами учились управляться с ложкой и хоть мало-мальски себя обслуживать, – куда уж им было до книжек и учебников? Да и работа в последнее время пожирала всё его свободное время.

Жизнь Антона проходила в монотонном и тяжелом труде. Бывает, что счастливый случай улыбается людям, – в его жизни счастливого случая не представилось. Из этого детского дома он попал в приют для подростков, где пробыл до совершеннолетия, а потом вроде бы началась взрослая жизнь, но начинается ли она действительно у сирот – большой вопрос. Кажется, что они так и остаются на всю жизнь немощными, потерянными детьми.

Антон, как и большинство сирот его возраста, был ко взрослой жизни не готов. Вернее, в силу многих непреодолимых обстоятельств, одним из которых было отсутствие образования, он не подготовил себе в ней места. Между ним и этой жизнью лежала глубокая пропасть, и он не мог двигаться дальше, а мог лишь пятиться назад. Работу Антон не нашел и был вынужден вернуться туда, откуда начинался его безрадостный путь. Здесь денег ему толком не платили, но за его работу он, по крайней мере, был обеспечен пищей и кровом.

Ну как пищей? Ел он отдельно от детей, и не всегда то, что ели они; в основном ему доставались объедки с общего стола. Предварительно они проходили тщательную ревизию на кухне, – и до Антона доходили сущие крохи. Он недоедал. Его тело лишь каким-то чудом еще не высохло, – наверное, закалилось постоянным холодом, сыростью и тяжелым трудом. Он никому не признавался, что часто испытывает головокружения, – но кому здесь пожалуешься? И то хорошо, что не гонят на улицу.

Ну как не гонят? Ему отвели крохотную каморку под лестницей, рядом с подсобным помещением, где хранился рабочий инвентарь: ведра, швабры, вечно влажные и дурно пахнущие половые тряпки. Это был, в сущности уже подвал, где людям, по элементарным понятиям санитарии, жить нельзя, – но директор сказала, что другого угла для него нет. Антон согласился и на это, а что ему оставалось делать? Да, он слышал, что сиротам по достижению совершеннолетия государством выделяется квартира, но абсолютно не знал, как заявить о себе, какие бумаги подать и куда. Если бы он остался совсем один, он, наверное, погиб бы, потому что совершенно не был приспособлен к жизни обычных людей. Всё то, что для них было в порядке вещей, пугало его своей новизной и непонятностью, а здесь у него был какой-никакой дом и какая-никакая семья. Хотя бы какие-то живые души рядом. Он был благодарен Богу, что у него было чем заняться и где остаться на ночь.

В каморке стоял постоянный полумрак, небольшое, грязное окошко находилось под самым потолком. От этого стены казались очень толстыми и как будто сдавливали его со всех сторон. Антон старался поддерживать здесь чистоту, но антисанитарные условия усугублялись, несмотря на все его усилия. На стенах постоянно скапливалась сырость, – видимо, он находился где-то совсем рядом с канализацией, которая, в свою очередь, тоже не была устроена правильно и давала жуткий конденсат. Порой он, вымотанный до предела, возвращался к себе за полночь, а со стен текло так, что можно было подумать, что где-то над ним начался потоп. Приходилось, забыв о сне, что-то с этим делать, протирать стены тряпкой. Особенно ситуация усугублялась после дождя, а в этом году лето выдалось очень дождливое, и дня не проходило, чтобы ни лило.

В его каморке стояли невыветриваемый затхлый запах и постоянная сырость, – неудивительно, что и кашель его стал уже чем-то обыденным, хроническим. Но, вот странность, Антон никогда не болел так, чтобы с температурой слечь на несколько дней. Должно быть, мысль о том, что никто не будет за ним ухаживать, держала его на ногах. Он не болел уже несколько лет.

Глава 3

Антон был в детском доме за разнорабочего. Когда директор брала его на работу, ему так и не был озвучен список его обязанностей, и теперь он был вроде мальчика на побегушках. Делал всё, от самой тяжелой работы до самой незначительной, потому что не умел отказаться, сказать нет. Он боялся потерять то малое, что у него было, поэтому безропотно позволял на себе ездить. Грузил мешки с мукой, крупами и картошкой, мыл полы, чистил детскую обувь, дворничал и много чего еще.

Никто ни разу не спросил, устал ли он. Все только давали поручения. Он был этаким служкой для общего пользования. Как он сам к этому относился? Ненавидел ли этих людей, которые держали его в чёрном теле, почти в рабстве? Нет, ненависти не было в его душе, он был рад помочь всем и каждому, кто к нему обращался. Положа руку на сердце, кто смог бы помочь им, если не он? Хотя его никто не ценил, он знал, что в нем нуждаются, и это немного согревало его сердце. Мужчин среди персонала не было, одни женщины, – ну как бросишь их одних решать мужские проблемы? Может быть, вынужденные постоянно решать неженские задачи, они оттого и были вечно недовольные, неприветливые, а порой даже агрессивные.

Как бы то ни было, про себя Антон считал этих людей своей семьей, до мелочей изучив каждого из них. Угадывая их настроение, наперед мог сказать, всё ли хорошо у такой-то, или что-то не ладится. Он тонко чувствовал людей, благодаря своему длительному, молчаливому их изучению. Он оправдывал их, говоря себе, что они просто люди, со своими слабостями, – а себя в глубине души считал недостойным даже их пренебрежительного отношения.

Антон знал, что окружающие испытывают к нему отвращение. Очень хорошо это было видно по тому, как к нему относились дети. Они, как известно, своего отношения не прячут, не лицемерят и выносят свои вердикты, не жалея людей вокруг. Иногда они совсем не правы, но все же услышать о себе нелицеприятный отзыв из детских уст – достаточно больно.

Здесь были такие дети, которые в силу своих психических болезней, толком никого не воспринимали, боялись всех и вся, – но они, как считал Антон, были самые добрые. Они никогда никого не обижали, не оскорбляли, думая, что каждую минуту их собственная жизнь подвергается смертельной опасности. Они существовали в состоянии постоянного страха. Антон им симпатизировал, ему хотелось защитить их от невидимых врагов, утешить, но они не давались ему, избегая так же, как и всех остальных.

Зато другая категория детей не давала Антону спуску. Это были дети озлобленные, мрачные, с желанием разрушать всё вокруг, которые не узнали, что такое любовь, в их душе не сформировалось и не расцвело это чувство, они пришли в мир с психологией преступников. Пока они были еще маленькими, их преступления тоже были маленькими и считались злобными шалостями. Никем толком не пресекаемые, эти дети вырастали в твердом убеждении, что правда – на их стороне.

Для этих детей не существовало авторитетов, они взирали на взрослых, как на объект своих психологических опытов, будь то рядовая воспитательница или директор, – что уж говорить об Антоне! Они всячески издевались над ним: когда он подметал двор, они намеренно проносились по куче мусора или листьев, растаскивая и распинывая все в разные стороны, – и ему приходилось начинать работу заново. Когда он ел, даже не с ними за одним столом, а в отдалении, они кидались в него огрызками от яблок и рыбными косточками. Дразнили его страшилищем и лешим, – потому что он был невысокого роста, а главное, – отпустил бороду и редко стриг волосы, надеясь хоть немного спрятать за ними свое отвратительное лицо. Челку Антон намеренно отпустил ниже глаз, и сальные, скатавшиеся пряди бросали странные тени на его лицо, изредка обнажая блестевший, влажный левый глаз.

Когда его дразнили, он, казалось, весь стремился забраться, спрятаться под эту челку, и смотрел оттуда полным страдания взглядом. Он не должен был реагировать на оскорбления, ведь перед ним были всего лишь невоспитанные дети, – а они, чувствуя вседозволенность, распалялись еще больше. Потому что когда-то самые дорогие люди обошлись с ними жестоко, теперь они мстили всему миру, и на них не было никакой управы.

Ждать хоть какой-то защиты от директрисы не приходилось, да и унизительно было бы жаловаться, что, дескать, малолетние допекают его. Он, двадцатипятилетний детина, не мог найти управу на мелюзгу? Не мог, не умел обойтись жестоко с детьми. Да и потом, и директриса, и воспитательницы, конечно, все видели, но закрывали глаза на происходящее. У них было много других дел.

Антону приходилось терпеть; за семь лет он смог довести свое терпение до совершенства. И потом, он заметил, что терпеть проще, когда оправдываешь других людей и прощаешь их, даже если они об этом не догадываются. Таким золотым терпением он обладал не всегда: вначале приходилось очень сложно, он был, как загнанный зверь, у которого вырвали зубы и когти. Возвращался к себе в каморку, кружил взад-вперед в маленьком, замкнутом пространстве, с еле сдерживаемом желанием кричать, реветь, нередко разбивал костяшки в кровь, молотя кулаком по склизкой стене. А ведь ему нужно было беречь руки – они единственные кормили его…

Дети сменялись другими детьми, но ничего не менялось, и оскорбления продолжались. Как будто бы прежнее поколение передавало новому некий заряд ненависти. Но постепенно Антон понял, что не в нем дело и что ненавидят не его, а ту жизненную ситуацию, в которой оказались. Потому и брызжут злобой на всех окружающих – ведь они вынуждены контактировать с этим миром, но не знают другого отношения, кроме обид, упреков и ненависти. В глубине души Антон жалел их. Ему удалось в свое время сделать то, что не получалось у них – не заразиться этой беспричинной злобой, – и он начал относиться с пониманием к их поведению, как и подобает взрослому человеку.

Однако, оставались некоторые вещи, с которыми Антон так и не смог смириться. Он мог примириться со своей внешностью, с равнодушием персонала детского дома, с издевательствами детей, с бытовой неустроенностью, – но было нечто такое, бессознательное, что его душа так и не могла принять.

Начало лета было больше похоже на осень. Каждый день шел дождь. Обувь ребят, которую Антон должен был сушить и чистить по вечерам, была ни на что не похожа. Теперь ему требовалось в два раза больше времени, чтобы привести ее в порядок. Работать на улице тоже было невозможно: земля превратилась в месиво, в котором завязали ноги; на асфальте стояли лужи. Резиновых сапог у Антона не было, а его старые башмаки пропускали. Пока они еще не очень просили есть, но в скором времени обещали совсем разинуть беззастенчивые свои рты…

Нужно было готовиться к переезду в летний лагерь, но летнего настроения ни у кого не было. На душе у Антона, продрогшего до костей, скребли продрогшие кошки. В этом ливневом июне он вдруг почувствовал себя таким одиноким, никому не нужным! Еще и кашель этот усилился, душил его по ночам. Лекарств никаких не было. Антон думал о том, что нужно будет срочно вырезать и попытаться продать очередные шахматы, чтобы купить лекарства, проблема только в том, что у него не было ни минуты свободного времени. Да еще и дерево закончилось, нужно было где-то доставать…

Он всю жизнь был одиноким и никому не нужным, – так что же случилось с ним сейчас? Он перестал справляться с гнетом своего одиночества? Он держался из последних сил, и ему чудом удавалось не сорваться. Антон чувствовал себя таким усталым, как будто по его следам несколько дней к ряду шли преследователи, а он бежал от них, бежал, как старый волк, и совсем выбился из сил. Вместо дыхания из горла – сиплый хрип.

Он вернулся к себе в каморку по обыкновению за полночь. Стены в его комнатке снова плакали. Он машинально взял в руки тряпку, занес ее вверх, но не выдержал и повалился навзничь. Хорошо, что под ним оказалась кровать; Антон выключился сразу, не отдавая себе отчета, что надо бы переодеться и лечь в более подходящую позу. Он лежал на животе с неестественно вывернутыми руками и далеко выброшенным вперед подбородком. Его позвоночник изогнулся какой-то невероятной дугой. Но у Антона не было сил, чтобы пошевелиться; он вообще перестал что-либо понимать. Не чувствовал он и того, как из его левого глаза выбралась и шустрой змейкой побежала по щеке слеза. Все остальные чувства ушли, оставив место одному-единственному желанию. О Боже, как ему хотелось, чтобы на этом свете нашлась хотя бы одна душа, которая любила бы его!..

Глава 4

…Лет пять назад с Антоном случилось одна история, которая до сих пор не давала покоя его сердцу. Стояла осень, и он сгребал опавшую листву в глубине сада, у решетчатого забора. За решеткой кипела, шумела, разливалась совсем другая жизнь, куда-то спешили прохожие, им не было никакого дела до Антона. Антон старался не обращать внимания на этих людей, но рассматривал каждого из них исподтишка против своей воли. Они волновали его, завораживали, были для него, словно пришельцы из другого мира. Он пытался представить, по каким делам спешат они, кто ждет их дома, кто любит их. Он так хотел, чтобы хоть кто-нибудь из них остановился, обратил на него внимание, спросил, как у него дела. Когда он разговаривал с кем-то в последний раз? Антон не мог даже припомнить. Не так, чтобы по работе перекинуться парой фраз, а полноценно поговорить по душам… В его жизни такого никогда не было. Невысказанное за двадцать лет накипело внутри так, что он готов был взорваться, как проснувшийся вулкан. Антон стал замечать, что зачастую говорит сам с собой вслух, – и очень смущался от этого.

Вдруг к забору с другой стороны подошла женщина и, улыбаясь как-то приторно-сладко, поманила его к себе, не кистью даже, а кончиками пальцев. Очень это у нее вышло кокетливо, хотя кокетливость абсолютно не шла ее облику. Антон замер, потом нерешительно оглянулся вокруг, – может, она звала не его, а кого-то другого…

– Тебя зову, тебя… – подбодрила его женщина. Антон подошел, стараясь через железные прутья получше рассмотреть гостью. Она была невысокого роста, неопределенного возраста, ну лет, может, пятидесяти. Хотя… такие женщины, как она, стареют очень рано, могут и в двадцать быть совершенными старухами. По ее выродившимся чертам лица невозможно было сказать, была ли она когда-то красива. Лицо ее съежилось, заплыло, неприятно было видеть эти маленькие, красные, лихорадочные глаза.

Она была одета очень жалко, в старое пальто, от которого, было заметно, что оторван воротник. Дряхлые толстые нитки торчали в разные стороны, навевая грустные мысли. Антон скользнул взглядом вниз, и увидел, что она обута в калоши на босу ногу, и это – в середине октября… Но главное – запах… Он словно кулаком ударил Антона в нос. Это был запах застарелой мочи, перемешанный с водочным перегаром. Когда женщина открыла рот, Антона даже на приличном расстоянии обдало таким зловонием, что его затошнило.

– Что вам нужно? – спросил Антон в нерешительности. Ему хотелось поскорее уйти, но то, что он услышал от женщины, поразило его до глубины души.

– Сынок, сыночек! Наконец-то я тебя нашла! – женщина принялась хныкать, картинно утирая согнутым, слегка кривым и узловатым пальчиком навернувшиеся на глаза слезы. У нее были длинные ногти, с остатками уже почти облупившегося красного лака, – и как только Антон увидел эти ногти, его словно кипятком обдало, – и он уже не мог смотреть ни на что другое…

– Я – твоя мама… – продолжала причитать женщина и разразилась исповедью про то, как его у нее отняли, как долго и тщетно она его потом искала. Похоже, она была не совсем трезва, но Антон бросил свои дела и жадно внимал каждому ее слову. Из складок жалкого пальто женщина выудила черно-белую фотографию какого-то ребенка и теперь легонько тыкала в нее Антону; тот скользнул по снимку взглядом. Изображенного на нем ребенка Антон не знал, как не знал и того, как сам выглядел в детстве. У него не сохранилось никаких фотографий, ничего, что связывало бы его с родной семьей. И вообще, история его рождения и первых лет жизни уже настолько размылись в его памяти, что Антон и не верил, что когда-то был маленьким.

А теперь появилась она, раскаявшаяся и способная пролить свет на многие вещи. Она искала его! Она сожалеет о том, что столько лет они жили порознь! Антон возликовал, отбросив сомнения и доводы разума. Душа, раздувшись, как большой шар, подмяла под себя и, в конце концов, с треском раздавила протесты здравого смысла.

Антон, толком не слушая, что говорила ему женщина, всматривался в нее уже без отвращения. Ну да, она была падшей, испитой алкоголичкой, но разве он ожидал чего-то другого? Разве представлял он, что мать явится к нему красивой, статной, ухоженной, хорошо одетой женщиной? Нет, это была бы, увы, не его мать. Зачем обманывать себя? Крепкий запах алкоголя навсегда связался в его сознании с образом матери. Возможно, когда она носила его во чреве, она тоже не отказывала себе в удовольствии пропустить стаканчик-другой, поэтому Антону с рождения, хотя сам он никогда не употреблял, был привычен запах алкоголя. Он был для него так же обыкновенен и обыденен, как запах земли, которую он скреб граблями, запах одуванчиков на прилегающей территории, запах мокрой пыли, запах плесени в его каморке – и много чего другого.

Ухоженных красавиц Антон изредка видел сквозь железные прутья решетки. Они выходили из припаркованных автомобилей и не обращали на него ни малейшего внимания, почти всегда сопровождаемые не менее восхитительными спутниками. Эти существа, назвать которых земными у Антона не поворачивался язык, были для него как из другого волшебного мира, с которым он никогда не смог бы соприкоснуться. Однажды Антон стоял у витрины кондитерского магазина, в которой на красивом круглом блюде было разложено воздушное безе. У него было в кармане несколько сотен рублей, но Антон так и не купил вожделенное лакомство. Не потому что не мог себе позволить, а потому что считал себя крайне недостойным съесть такое волшебное пирожное. Точно так же смотрел он на благополучных красавцев и красавиц – любовался ими исподтишка, то и дело опуская глаза, как будто совершал какое-то преступление. В глубине души он даже не хотел, чтобы его мать была красивой и ухоженной женщиной, – и та, что предстала сейчас перед Антоном, вполне его устраивала.