Жить

…жить совершенно не хотелось. Разлепив глаза, я почувствовал, как спазмом свело желудок. Или это и послужило причиной моего пробуждения. Никогда прежде я не испытывал такой боли. Меня тошнило, одновременно с этим хотелось в туалет. А что еще хуже – болела голова. Я застонал, увидел сквозь узкую щелку между веками девушку в зеленом чепце и тут же заснул. Боль, кажется, отступила…

Я снова проснулся и первым же делом просканировал свой организм внутренним глазом: нужно было знать, к какой боли готовиться. Но не обнаружил ее ни в желудке, ни в голове – нигде. Только тогда я открыл настоящие глаза и увидел сестру. Алина как-то сиротливо сидела на стульчике, почему-то в белом халате и с красными глазами: явно недавно плакала. Я хотел погладить ее по руке, пристроенной на краю моей кровати, но не смог. Подняв голову, которая все еще оставалась тяжелой, я увидел, что моя рука (вся в мелких царапинах) привязана к койке.

– Что это?

Сестра снова заплакала и закрыла руками лицо.

– Зачем ты это сделал? – Ее голос сквозь ладони звучал еле слышно.

Я снова безуспешно дернул привязанной рукой, откинулся на подушку, вздохнул и все вспомнил…

– Нет! Сука! – орал я, в бешенстве расшвыривая по квартире Ее вещи: дизайнерские вазы, рамки с совместными фотографиями, уродские статуэтки слонов, что я терпел только ради Нее.

С особым удовольствием я расфигачил фарфоровый сервиз ее бабушки, который Она берегла для особых случаев.

– Ну вот, дорогая, случай особый – не поспоришь! До этого я еще никогда не заставал чужого мужика в своей постели!

Когда последний фарфоровый осколок коснулся земли, моя улыбка погасла. Легче мне не стало. Наоборот. Этот сервиз нравился мне самому, а главное, мне нравилась Ее бабушка. Если небеса существуют, то баба Люся сейчас посылает мне оттуда проклятья. Хорошо, хоть я с ней точно не увижусь. Мне туда дорога закрыта.

Я присмотрелся к осколкам, взял один в руку и поднес к запястью. Нежно провел большим пальцем по острому краю. Один удар – и вся эта боль пройдет. Нет, наверное, будет еще минуту-другую больно. Но разве это сравнится с тем пожаром, что бушует внутри? Ожоги от него еще долго будут рвать на части мое тело и душу. Я размахнулся, зажмурил глаза…

– Разве это причина? – вытащил меня из воспоминаний голос сестры. – Сколько людей расстаются, а потом живут счастливо!

Я попытался согнуть ноги в коленях, но не смог. Я что парализован?! Или они тоже привязаны? Пошевелил пальцами ног, вроде получилось. Хотелось бы это увидеть, потому что своим ощущениям сейчас я не мог доверять сполна.

– Когда меня отвяжут? – Мой голос почему-то был слабым. Может, я охрип от криков? Говорить было трудно.

– Я не знаю, Вань.

– Мама знает, что я здесь?

Я закашлялся. Алина подскочила и подала мне стакан с трубочкой. С трудом глотнул, вода оказалось чуть подслащенной и ужасно противной.

– Нет, конечно. У нее и так с сердцем плохо. Почему-то ты не думал о ней, когда решил отравиться! – Стакан с громким стуком приземлился на белую тумбочку у моей кровати.

Я обвел глазами палату. Она вообще была полностью белой: полоток с квадратными лампами, стены, постель, моя одежда (спасибо не смирительная рубашка), халат на Алине. Только линолеум мерзко-рыжий. И никаких желтых стен, как я ожидал от психушки. Конечно, я понимал, что нахожусь в психиатрической больнице: всех самоубийц-неудачников везут сюда.

– Прости! – Алина тронула меня за предплечье. Ее глаза снова наполнились слезами. Губы задрожали. – Я не хотела.

– Так! Что это тут? – громко поинтересовался врач, зашедший в палату. – Никаких слез и страданий. Только позитив!

– Конечно-конечно. Я пойду. – Сестра торопливо встала, еще раз погладила меня по руке и вышла, оставив меня на растерзание докторам.

Громкоголосый врач показался мне очень высоким, хотя Алина, прошмыгнувшая мимо него, была ненамного ниже. Наверное, такой эффект создавался из-за того, что смотрел я на него снизу-вверх. Дядька лет шестидесяти в очках в тонкой оправе, с кустистыми серыми усами, небольшим брюшком, обтянутым белым халатом, и шапочкой, будто он хирург, а не психиатр.

За врачом пряталась медсестра в зеленом чепчике, ее лицо показалось мне знакомым, хотя я был уверен, что не мог ее знать – девушку с таким местом работы я б запомнил. Она держала в руке жесткую папку и приготовилась записывать все, что скажет доктор.

– Доброе утро! Я ваш врач, Владимир Дмитриевич Пасечников.

Я кивнул. После краткого разговора с сестрой горло будто горело.

– Ааа, – врач улыбнулся, и его усы поплыли вверх, как у Якубовича. Того и глади, достанет две шкатулки: «Голос или ноги, Русалочка?». Собственно, ни то, ни другое мне не нужно. Я только что хотел избавиться от них обоих и назвать слово целиком: смерть. Звучит страшно, если боишься того, что ждет после нее. Но меня ждало одно – избавление. А теперь, когда закончится действие таблеток, меня снова настигнет адская боль, от которой уже никогда не избавиться до конца этой гребаной жизни.

– Слышите меня? – Доктор пощелкал пальцами перед моими глазами. Я утвердительно моргнул. – Это всего лишь ларингоспазм. Такое бывает после промывания желудка. Пройдет, не переживайте. Вы помните, что с вами произошло?

Я снова кивнул. Мозг от резких движений головой заболел, казалось, он бьется о стенки черепной коробки при каждом кивке.

– Ладно, Иван Николаевич, мы с вами поговорим, когда к вам вернется голос. Пока ваша задача отдыхать.

– А… ру-у-уки? – просипел я. Е-мае, голос стал еще хуже.

– О, нет. Это нам рановато. – Доктор снова улыбнулся, похлопал меня по ноге, укрытой белой простынкой, и вышел, сложив руки за спиной.

Сзади он больше напоминал пингвина, чем Якубовича. Хотя последнего я сзади никогда и не видел. Медсестра закончила строчить и улыбнулась мне. Я не ответил и закрыл глаза, снова погрузившись в сон. Последнее, что я успел подумать, накачен ли я сейчас снотворным или действительно хочу спать?

На следующий день оказалось, что Якубович действительно был не психиатром, а эта светлая красивая комната – не психушка. Всего-то токсикологическое отделение областной больницы. В этот день меня перевели в настоящую психушку. Моего мнения никто не спрашивал, наверное, так положено. А может, сестра что-то там подписала. Я видел ее, когда меня выводили из палаты. Она снова плакала, прикрыв рукой рот. Меня это жутко выбесило, потому что плохо было мне, а ревет она.

Огромный амбал держал меня за руку, как маленького мальчика на прогулке. Провалявшись бог знает сколько времени на кровати, я чувствовал тягу к подушке, как к магниту. Голова была свинцовой, а ноги отказывались работать автономно. Чтобы сделать каждый малюсенький шаг, мне приходилось напрягать мозг, создавать сложный алгоритм действия и «вручную» посылать сигнал то левой ноге, то правой. Я не паралитик, ура! Но кажется, что-то в нервной системе сломалось. Кажется… Ха-ха. Ты пытался самоликвидироваться, придурок! Конечно, нервишки поломались, а они, как известно, не лечатся.

Полчаса в скорой без мигалок, и я оказался перед моим новым домом – психиатрической больницей имени святой Таисии. И почему психушки называют в честь святых, а обычные больницы – в честь самых именитых медиков? Что, среди психиатров не было достойных людей?

В санприемнике меня раздели, заставили помыться в душе без перегородок и дверей, выдали стиранную-перестиранную синюю робу, в которой до меня – жутко представить – побывал не один псих.

…Я размахнулся, зажмурил глаза… И не смог. Рука сама остановилась в сантиметре от кожи. В организме, видимо, стоит какая-то базовая защита от самого себя.

Я заорал так громко, как только мог. Пусть соседи вызовут полицию, они приедут и пристрелят меня, как бешеную собаку. Я бросил осколок упал на пол и зарыдал. Зарыдал так, как не плакал последние лет десять. Мелкие осколки впились мне в голое плечо, в поясницу. Я наслаждался этой болью, она была приятнее, чем душевная, и жалел, что не могу умереть прямо здесь и сейчас.

Не знаю, сколько прошло времени. Кажется, я отрубился. Когда пришел в себя, за окном уже светало. Я встал, пошатнувшись на затекших ногах, невольно подумал, что надо подмести осколки, потом махнул рукой и прошел в комнату. Фарфоровая крошка впивалась в ступни, но я стиснул зубы и терпел. Интересно, будут ли патологоанатомы выковыривать из меня эти осколки?

Непрошено пришла картина, где я в гробу – это меня не пугало. Но вот за гробом стоят мама и сестра… Сердце болезненно сжалось, что не имело отношения ко вчерашним событиям. А чуть поодаль стоит Она, стоит и плачет. Нет, рыдает, пытается прорваться, чтобы в последний раз поцеловать меня, но Ее держат двое мужчин в черном. Кто они? Может, и правда стоит прежде договориться с парочкой таких ребят? Я ухмыльнулся и удивился тому, что еще на это способен.

Вот и наша спальня. Кровать смята. На полу одежда. Их одежда. И кровь. Его кровь. Удар вышел у меня чуть смазан: руки дрожали, голова не соображала. Если б я занес руку чуть ниже, то мог бы вогнать носовую кость ему прямо в мозг.

Я провел рукой по стене, по тумбочке. Просто так, без особой цели. Движения выходили какими-то медленными, слишком плавными. Вязкими – вот точное слово. Я не слышал окружающих звуков, казалось, что за окном никого больше не существует. Только я и моя боль, как кислота, разъедающая не только сердце, но и мозг, и желудок, и легкие… Дышать было трудно. Я открыл ящик Ее прикроватной тумбы. И тут заметил такое, что заставило мой мозг хоть немного заработать. В верхнем ящике Она хранила снотворное, пила по одной таблетке, если не могла уснуть. Забавно, что именно Ее таблетки помогут мне уснуть навсегда. Пусть осознание этого ляжет на Ее совесть. Я подкинул пачку в руке, будто нашел какой-то клад. Хотя для меня это и было кладом. В случае с отравлением организм можно обмануть, скажу ему, что ем аскорбинки.

Я содрал простыню: не ложиться же на их… фу! Даже думать об этом противно! Лег прямо на матрас. Вытряхнул на ладонь два блистера мелких беленьких таблеток и… Вспомнил, что не налил воды. Снова идти на кухню по фарфоровой крошке, терпя боль в ступнях, как сумасшедший йог, не хотелось. На тумбочке стояла полупустая чашка с холодным чаем. Отбросив мысли, что из нее мог пить он, я сунул всю горсть таблеток в рот и запил несладким чаем.

Отбросил опустевшую чашку на пол – к сожалению, судя по звуку, она не разбилась – и распластался на матрасе. Очень быстро я почувствовал, как мысли стали еще более заторможенными, хотя куда больше. Боль осталась, но стала чуть дальше. Я хотел подумать о чем-то приятном, о детстве, о родных, о друзьях. Но в голову лезли только странные образы, будто я стал больше, надулся, как тетка в третьем фильме о Гарри Поттере, а сердце и боль, поселившаяся в нем, остались глубоко внутри…

Боль не прошла и после. Психиатр говорил, что теперь мне должно стать легче, я должен социализироваться и начать жить заново. Легко ему говорить, уверен, что фразы для всех самоубийц заготовлены одинаковые. Вот только причины для этого поступка у всех разные: у кого-то и правда помешательство при хорошей жизни, а у кого-то жизни больше нет, хоть они и продолжают двигаться, есть, дышать. Как я. Я уже был мертв, как бы меня не старались удержать в этом мире.

Меня определили в первичное отделение, его называли острым. Приличное отделение, с виду обыкновенная больница, вот только на окнах решетки и строгий надзор. Множество медсестер, которые неусыпно наблюдали за действиями каждого пациента, проверяли постель, чтобы ничего не было спрятано под подушкой или матрасом.

Были люди, казавшиеся вполне нормальными, пока резко не вскакивали и не начинали стучать себя по голове и кричать, что мы все умрем. Как можно вылечиться в такой обстановке? Я завидовал всем этим шизикам вокруг. Их взгляд блуждает где-то далеко, и что бы они не видели, это было лучше реальной жизни. Но самые везучие это… чуваки с манией величия. Один считал себя Лениным – счастливый человек. В своих грезах можно надумать себе всё что угодно. Я б стал пиратом, Джеком Воробьем, например, и бороздил бы просторы больничного коридора на своей «Черной жемчужине».

Первое время меня обкалывали разными лекарствами, пока не подобрали те, которые не убивали мою нервную систему, не сковывали шею так, не оборачивались повышенной температурой или ломкой.

Целый месяц я жил среди реальных психов, у которых текли слюни, случались приступы немотивированной агрессии или паники, звучали голоса в голове.

Целый месяц я ходил из угла в угол по длинному коридору, читал потрепанную классику из местной библиотечки и раз в неделю смотрел старые французские фильмы.

Целый месяц я говорил, говорил и говорил с психиатром. Он заставлял меня говорить. Это было очень сложно, не только потому что мне приходилось вспоминать всю нашу жизнь с Ней, но и потому что доктор провоцировал меня, говорил неприятные, обидные вещи. «Что-то у вас воняет изо рта. Вы что, забыли, где у вас лежит зубная паста?» Наверное, в этом заключалась тактика постановки диагноза. Что там в итоге написали в моей карточке, я не знаю до сих пор. Диагноз не сообщили даже мне, отдали сестре запечатанный конверт, который открыл только районный психиатр.

Единственное, что я вынес из психиатрической больницы: таблетки – хреновый способ самоубиться. Статистика из плаката на стене приемной гласила, что отравление – женский метод. Четверть женских самоубийств совершается именно этим способом, потому что он зачастую не смертелен. Знал бы я это раньше, решился б воспользоваться фарфоровым осколком.

Мне не хочется вспоминать этот месяц: стеклянную дверь в туалет, очередь из психов за таблетками, выцветшую сине-серую робу и эти бесконечные беседы с психиатром о ценности человеческой жизни, о смыслах и домыслах. Не хочу вспоминать. И вам это неважно знать.

Прошло четыре месяца. На работу я не вернулся. Все знали, что я натворил, не хотелось ни с кем разговаривать. Будут вопросы. А люди церемониться не станут. Им не понять, что можно ощущать после неудавшегося самоубийства. А я знал. Доктор сказал, что я вот-вот снова почувствую вкус к жизни, найду радость в мелочах. Но этого не произошло. Всё, что я находил в этих самых мелочах, – новые и новые способы распрощаться с этим отстойным миром, где нет места счастью. Моему уж точно.