Читать книгу: «Многие знания – многие печали. Вне времени, вне игры (сборник)», страница 4

Кирилл Баринов

Трудно написать портрет женщины, в которую ты был влюблен тридцать лет и три года назад. Невольно думаешь, а что сделало с ее лицом безжалостное время, как потопталось на нем, изрезало его… А может, кто знает, и улучшило: бывает сорт женщин – их немного, по моим наблюдениям, две-три на сотню, – которых время (и собственные усилия) делают лучше, чем прежде. Да, я бы хотел взглянуть на Лидию сейчас.

Общих друзей после смерти Пита у нас не осталось, и я стал искать ее через Интернет.

В первой соцсети, что я прочесал, ее не было. Во второй тоже. И я невольно соскользнул мыслями в прошлое. Ведь я однажды рисовал Лидию – во время московской Олимпиады, в день, когда хоронили Высоцкого. Интересно, что стало с тем рисунком? Вряд ли она его сохранила, а жаль, была бы память обо мне – мальчишке, больше ведь никаких моих рисунков и эскизов тех времен не сохранилось, только первая картина с похоронами Высоцкого.

Тогда я увел Лидию из скорбной очереди со словами, что надо где-нибудь помянуть поэта. Те времена – не нынешние, когда между идеей оскоромиться и ее воплощением проходит обычно лишь пара минут – достаточно завернуть в любое заведение, что раскинулись повсюду. А тогда на Верхней Радищевской не было ни одного кафе, бара или ресторана (кроме «Камы» рядом с театром, но тот ресторан был закрыт по случаю похорон). Ничего подходящего я не знал ни на Яузских воротах, ни на Солянке. Мы могли бы брести, куда глаза глядят, сколько угодно, и прошли бы часы, прежде чем отыскали пищевую точку – что-нибудь типа пельменной, потому что большинство тогдашних ресторанов по случаю наплыва иностранцев на Олимпиаду закрывалось на спецобслуживание. Любое развлечение в Белокаменной, в том числе выпивка с девушкой, требовало подготовки. Однако не зря я целый год отучился в далеко не последнем столичном вузе – появились знакомства, в том числе из тех, что на вес золота.

Радищевская была перекрыта, только на Котельниках появились машины, и первое же такси, которому я махнул, остановилось. Поистине бомбилы во все времена чуяли клиентов с деньгами – а я после стройотряда таковым и являлся. Я небрежно сказал шоферу адрес. Слава богу, ехать было недалеко. Я сел с Лидией на заднее сиденье и взял ее руку в свою. Ладонь у нее оказалась маленькой, она ее не отобрала, и я поздравил себя с первым успехом.

Водитель высадил нас у ресторана, я отсыпал ему щедрые чаевые. Швейцару, который сторожил вход в заведение, я сказал: «Мы к Мишане». – «Он сегодня выходной», – молвил несвежий дядя в галунах, однако манеры его смягчились, все-таки я был не просто человек с улицы, а знакомый одного из допущенных к раздаточной – официанта. «А чего вы хотите?» – спросил он, как будто и так не было ясно. «Посидеть, отдохнуть», – молвил я и плавно опустил трешку в его карман. Тот проводил купюру искоса, проговорил: «Блъгыдырсвуте, – и скомандовал: – Пошли». Ресторан оказался полупуст, швейцар передал нас пожилой официантке, и рекомендации цербера и Мишани сработали: она усадила нас за лучший столик и отнеслась, как к собственным детям (возможно, в ее материнском отношении к нам и было что-то личное – наверное, у нее такого же возраста сын рос, как я). Я чуть не впервые в жизни самостоятельно пользовался собственным блатом в ресторане. И чуть не впервые бросал на ветер лично заработанные деньги. И еще на глазах у самой прекрасной девушки (как считал я тогда), в полупустой, солнечной и умытой столице! Было от чего испытывать подъем – еще до всякой выпивки я себя чувствовал, как будто принял пару бокалов шампанского.

О чем мы говорили в тот день, я не помню. Видимо, я вещал напропалую – охмурял. Не помню, что ели. Осталось в памяти, что пили водку – я уговорил Лидию, что именно ею следует поминать покойных. А еще я написал тот самый ее портрет: в несколько росчерков, достав из заднего кармана брюк блокнот – с ним я тогда не расставался. Помню, что она была восхищена и даже поражена сверх меры. Я подарил ей изображение, поставив дату (28.07.1980) и подпись. Тут я понял, что надо действовать, и попросил счет.

На выходе она покачнулась, как будто перебрала – а может, и впрямь перебрала, – и я взял ее за талию. Лихорадку любви сменил трезвый расчет – все-таки уроки Пита, его околобабский бубнеж в стройотрядном автобусе, прошли недаром. «Куда везти ее? Домой? Родители вот-вот придут с работы. Общага? Никого знакомых там нет. Мастерская Уфимцева? Мэтра я не предупредил, да и вообще будет страшно неудобно. Поехать в лес? В Измайловский парк?» Кончилось тем, что я – новый, смелый и рассудительный я – увлек ее в подъезд близлежащего дома дореволюционной постройки.

Дальше рассказывать совсем неохота. Никаких домофонов, не говоря о консьержах, в подавляющем большинстве столичных парадных тогда не было. Мы проникли на последний этаж. Последовали страстные объятия и поцелуи на подоконнике. Я хватался за ее грудь, удивившую меня своим холодом. На последнем этаже квартир не было, только лаз на чердак, и никто нам не мешал. Короче говоря, именно там и в тех условиях я, наконец, стал мужчиной. Точнее сказать, испытал свой первый оргазм не в одиночестве. Утверждать, что в тот вечер познал женщину, я бы не стал. Куда-то тыкался, как слепой кутенок, и в какой-то момент неожиданно разрядился.

Потом я, как джентльмен, проводил девушку до дому – аж на «Кунцевскую». И мы договорились встретиться послезавтра: родители пообещали принести мне два билета на утренние соревнования по легкой атлетике.

Что говорить? Остаток того дня и весь следующий я летал словно на крыльях. Свершилось два великих (как я думал тогда) события: ко мне проявила благосклонность Лидия и я стал мужчиной! Следующую встречу я хотел провести на более высоком уровне и потому упросил Уфимцева при помощи бутылки коньяка уступить мне на полдня его мастерскую. Оставались мелочи: купить выпивку и сласти для нас, по благословенным олимпийским временам сложности это не должно было составить.

Мы встретились с Лидией на прохладной и полупустой станции метро «Спортивная», дошли до Большой арены «Лужников». В громадной чаше полыхал олимпийский огонь, и это наполняло душу чувством сопричастности. Мы сидели на трибунах на солнечной стороне, на деревянных скамеечках. На арене кто-то бегал, прыгал, что-то метали. Ни одного финала днем не намечалось, потому и народу на трибунах оказалось не очень много. Довольно быстро зрелище наскучило нам обоим, и мы ушли. Решили – лучше прогуляться. В этот день Лидия вела себя так, будто между нами позавчера ничего и не было. Обнять себя не позволяла и даже отдернула руку. Была рассеянна и холодна.

Всю олимпийскую неделю, что я провел в Москве, царила прекрасная погода. Не знаю, была ли она рукотворной, разгоняли тучи или нет, но не пролилось ни дождинки, светило солнце, кутаясь порой в облачка, и жарко не было: плюс двадцать, двадцать пять.

Разговаривая о том, о сем – однако, не касаясь того, что позавчера произошло меж нами, – мы, отмахав изрядное расстояние, оказались на старом мосту над Москвой-рекой. Ни одного человека не было на многие мили, и я потянулся Лидию поцеловать. «Не надо», – сказала она и резко отстранилась. Я потащил ее к перилам посмотреть на воду. Она ощутимо побледнела. Проговорила: «Я боюсь высоты». Что ж, пришлось быстренько с моста уматывать. Мы очутились на набережной, шли в сторону Парка культуры, и я обрисовал ей широкими мазками программу, которую для нас подготовил: «Поедем в мастерскую к моему старшему другу, там выпьем немного, и я постараюсь тебя написать – настоящий портрет, в полный рост». – «Нет, я не хочу», – заявила она строго. «Ладно, давай без выпивки. И без портрета. Просто посидим у него, поболтаем. Я тебе его картины покажу – забавные». – «Нет», – отрезала она. «Но почему?!» – вскричал я. На ее глаза почему-то навернулись слезы. «В чем дело, Лидия?» – упорствовал я – и получил. Пусть со слезами на глазах, но она, гадина, выдавила: «Понимаешь, Кирилл, ты мне не нравишься – как мужчина». Меня словно окатили холодной водой. Я почувствовал оторопь – но ничего не сказал, только ускорил шаг.

Довольно быстро (и, кажется, молча) мы достигли станции «Парк культуры». Так и попрощались.

Не скажу, что больше с ней я не виделся. Мы встречались в коридорах института еще, наверно, с полгода, кивали друг другу, я даже ей как ни в чем не бывало улыбался. А потом она куда-то делась, и я не стал ни у кого выяснять, куда.

А вскоре и мне попалась милая женщина, постарше лет на десять, которая фактически и стала моей первой учительницей в столь сложных вопросах плотской любви: терпеливой и ласковой. Я выбросил Лидию из головы – но, как оказалось, память о ней саднила. Однако сейчас, спустя кучу десятилетий, писать ее портрет я не хотел. Никакой любви или ностальгии у меня к ней не осталось – а нет хуже наказания, чем писать ту модель, которая тебе не нравится.

…Непонятно зачем, однако я все же продолжал поиски Лидии. Может, меня загипнотизировал Данилов, и я не мог не выполнить его просьбу – тем более что она касалась, как он уверял, моей будущности. И вот Лидия появилась в одной из соцсетей, в сообществе нашего института. В аватарку она поставила свою черно-белую фотографию былых, еще студенческих времен – плохой признак, значит, она сегодняшняя весьма нехороша собой, либо считает, что нехороша. Я не знал, что по этому поводу чувствовать: злорадство? Сострадание? Решил, что испытываю всего помаленьку, плюс еще сожаление о быстротечности времени и гнев на старость, которая не щадит никого: ни уродов, ни красавиц, ни тех, кто ни то ни се, серединка на половинку.

И все-таки, несмотря на предостережение экстрасенса, я написал найденной Лидии короткое личное сообщение. Холодное информативное письмо: я такой-то, мы учились в одном вузе, встречались в стройотряде «Зурбаган-80», а потом на похоронах Высоцкого. Как ты поживаешь?

Она ответила через службу мгновенных сообщений на следующий день: мол, все хорошо, живу в Москве, люблю свою работу, дети выросли. Лидия в данный момент как раз находилась в сети.

– Может, увидимся? – забросил удочку я.

– Зачем? – ожидаемо ответила она.

– Я покажу свои картины, а ты фото своих детей.

– А где ты был все тридцать лет и три года? – последовал от нее предполагаемый вопрос, ответ на который я тоже заготовил:

– Знаешь, я недавно узнал, что скончался Пит Горланин – помнишь его? Хотел рассказать тебе про Петю (и про других наших друзей).

Вряд ли женщина устоит перед искушением узнать, что стало с ее любовником – а в том, что Петрундель все-таки был ее любовником, я нисколько не сомневался. (Себя таковым я считать решительно не мог.) И она – повелась! Вот что значит – вырасти в ментальном и профессиональном смысле, сказал я себе. А самое главное, перестать желать Лидию и нуждаться в ней – тогда она (как и любая женщина) начинает плясать под твою дудку. Эх, мне бы с ней в восьмидесятом так! Она еще пыталась делать строгую мину, написала: «Дай мне свой номер телефона» – притом не называя собственный. Я написал.

…Однако я, наверное, поспешил со своей горделивой радостью, потому что прошло два, три, четыре дня – она не звонила. А тут как раз подошло время очередного визита к моему экстрасенсу Данилову. К слову, я пока не определился, как к нему относиться: то ли он и впрямь обладает необыкновенными способностями и ставит их на службу заказчикам? То ли ловкий мошенник, обводящий всех вокруг пальца? То ли просто удачливый частный сыщик, а его сверхъестественные возможности – не более чем рекламный трюк?

Алексей Данилов

– И очень хорошо, Кирилл Павлович, что вы с ней не повстречались, – убежденно сказал я ему. – Зачем вам Лидия? Зачем лишнее общение? Если б оно хотя бы с приятными воспоминаниями было связано, так ведь нет!

Мы договорились, что Лидию я возьму на себя. Легко, конечно, сказать возьму, но – как? Какие нащупать к ней подходы? Я не следователь, на допрос повесткой вызвать ее не могу. Не оперативник (как моя дражайшая половина Варя) – красной книжечкой не козыряю. Наконец, я даже не частный сыщик. Самый обыкновенный гражданин…

В итоге я придумал не бог весть какую схему, однако надеялся, что она сработает. Тем более что Баринов уже начал Лидию разрабатывать. Я сказал ему, чтобы он отправил своей несостоявшейся возлюбленной короткий текст: «Я вижу, что ты, Лидия, не хочешь со мной встречаться, однако на днях в Москву из США прилетел наш бывший соотечественник. У него посмертное поручение от Петьки. Когда разбирали его вещи в американском доме, нашли послание, адресованное тебе, а также небольшой подарок. Посланник хочет с тобой встретиться и передать все лично в руки. Позвони ему, зовут его Алексей». Далее я указал мой прямой номер.

И она мне позвонила. Какая женщина устоит перед волшебным словом «подарок»! Кого не вдохновит тот факт, что письмо и сувенир, ей адресованные, – посмертные! Смерть возвышает любовь, облагораживает ее тривиальность.

Мы договорились встретиться в кафе на «Таганской» – она неподалеку работала. Мне Лидия сказала, что будет в черном платье – наверное, в честь скорби по Питу. Но когда я ее узрел, понял, что фишка в другом: дамы отчего-то считают, что черное скрадывает полноту. Маленькая хитрость, возможно, иногда срабатывает – но не в данном случае. Тут толщина была такая, что никакой черный цвет не поможет. И мне подумалось: вот почему гражданка столь старательно избегает встречи с Бариновым. Кому приятно демонстрировать, насколько ты переменился в худшую сторону! Да еще мужчине, который некогда в тебя был влюблен. Да, «девушка» весила теперь, наверное, килограммов сто пятьдесят. Просто глыба какая-то. Черный айсберг. Мы поздоровались, я сел. Она ела пирожное с капучино – видимо, никак не может остановиться, любит сладенькое, несмотря на свои размеры. И еще она сверкнула на меня оценивающим, очень женским взглядом. И тут же погасила его, видимо, подумав: «Мальчик, увы, слишком юн для меня». Однако главное, что я почувствовал в отношении ее, – то, что она, пожалуй, чиста и вряд ли имеет касательство к шести убийствам (если это, конечно, убийства). Но в то же время понял я и то, что Лидия может знать нечто, имеющее отношение к делу.

Настала пора предъявить подарок и послание от незнакомого мне Пети-Питера. Я достал из портфеля картонную коробочку и письмецо в конверте. Первым долгом она, как и всякая женщина, открыла коробку. Там лежали два малых газетных свертка. Разочарование отразилось на ее лице. Она стала разворачивать первый. Я тщательно соблюдал аутентичность, даже купил для обертки в переходе под Тверской «Нью-Йорк таймс». Лидия извлекла первый предмет: то было ярко-красное яблоко. Надеюсь, она не определит, что оно куплено в ближайшем к моему дому московском супермаркете. Второй сверток оказался полностью идентичным первому – наливное яблочко. Женщина явно расстроилась. Видно, ни я, ни покойный Питер не оправдали ее надежд. Она взялась за послание. Я надеялся, что она если и знала, то успела забыть его почерк. Судя по рассказу художника, кем-кем, а романтиком погибший в Нью-Йорке Питер не был. Однако я знал, что любую женщину, сколько бы ей ни было лет, возьмет за душу щепотка романтики!

«Дорогая Лидия, – написал я за Пита от руки, – мы не успели собрать плоды с того яблоневого сада в Сибири в восьмидесятом. Как память о нем, прими эти яблоки из моего сада в штате Коннектикут. Как жаль, что мы так с тобой тогда нехорошо расстались, я помнил о тебе всю жизнь».

Мое послание от имени Пита пробило женщину на слезы. Она достала платочек и начала по-настоящему реветь, а потом извинилась и умчалась в туалет. Честно сказать, примерно на что-то подобное я и рассчитывал. Катарсис. А за ним должно последовать желание поговорить. Поделиться воспоминаниями. Я не циничен, просто, когда мне приходится работать, я всегда и во всем отстаиваю интересы моего клиента. Можно сказать, сродняюсь с ним. Лидия для меня никто. И она в свое время поступила с Бариновым подловато. Встретив ее сейчас, я почувствовал, я провидел, что так оно и было. За это я ее не то что осуждал. Просто оставался к ней и ее чувствам равнодушным.

Она вернулась, умытая и заново накрашенная. Глаза ее были красными.

– Выпейте виски с содовой, – предложил я ей.

Я успел заказать спиртное, и стакан, зазывно искрясь мельчайшими ледяными капельками, ждал на ее месте.

– Откуда вы знаете, что я люблю именно это?

– А я волшебник.

– Я за рулем.

– Ничего, сейчас ГАИ к двадцати граммам не придирается.

Она жадно отпила виски через соломинку.

Алкоголь в сочетании с газировкой действует практически мгновенно, и надо было начинать ее расспрашивать.

– Вы так расстроились, – сказал я ей сочувственно.

– Да, забыла уже, считай, человека, а тут вдруг он – как чертик из табакерки.

– Вы любили его?

Она пожала плечами. Взгляд ее был устремлен вдаль – в собственную молодость.

– А почему вы с ним расстались?

– Знаете, Алеша, случаются порой такие вещи, которые не можешь простить даже самому любимому человеку.

* * *

Все, что вы прочтете дальше, записано со слов Лидии Полозовой. Однако только словами я не ограничиваюсь. Не знаю, как это происходит, но, установив контакт с человеком, зачастую я могу слышать не только то, что слышат все обычные люди. Я могу определить, что человек НЕдоговаривает, НЕдорассказывает. Это не чтение мыслей. Однако загадочным для меня образом я могу настроиться на волну собеседника. На какое-то время оказаться в его шкуре. Вплоть до того, что ощущаю оттенки эмоций или воспоминаний об эмоциях. Работа это не простая, и я избегаю ею заниматься без крайней необходимости. Теперь мне показалось, что необходимость пришла.

Итак, рассказ Лидии Полозовой о происшествии, имевшем место быть 3 ноября 1980 года. Реконструкция Алексея Данилова.

Когда человек уезжал из стройотряда, обычно он брал аванс – сколько конкретно, каждый решал сам. Я, к примеру, всегда просила немного, рублей сто – все равно они разлетались в каникулы и потом, ранней осенью. А выплату оставшейся суммы, заработанной в стройотряде, обычно производили довольно поздно, глубокой осенью. Не знаю, с чем это было связано. Наверно, начальники наши подсчитывали, химичили, отрезали самим себе, как положено, кусок пожирнее. Понять, почему ты получил, условно, пятьсот рублей, а не больше или меньше, было совершенно невозможно – мне, во всяком случае. Никто и не пытался понять. Тем более что в дальнем стройотряде всем платили по-настоящему хорошо. К примеру, я, как сейчас помню, в восьмидесятом году получила, уезжая из Зурбагана, сто рублей аванса, а осенью еще восемьсот пятьдесят. В сумме выходила почти тысяча – за два с небольшим месяца. Огромные по тем временам деньги, потому что моя мать, училка в школе, зарабатывала в месяц рублей сто семьдесят, со всеми надбавками и премиями. А я, когда работать после вуза пошла, устроилась на стандартные для молодого специалиста сто двадцать. Но о деньгах так, к слову.

Итак, в тот день, перед ноябрьскими, была в стройотряде выдача. В советские времена созывали собрания по случаю и без случая, и по поводу окончательного расчета тоже не преминули его устроить. Называлось это: подведение итогов работы стройотряда «Зурбаган-80» в свете решений какого-то там пленума или съезда. Сначала выступал командир, потом председатель ревизионной комиссии. Во славу, мол, завершающего года десятой пятилетки сданы такие-то объекты, столько-то залито кубов бетона, столько-то грунта вынуто, столько-то кирпичей уложено, столько-то рублей перечислено борющимся народам Афганистана и Никарагуа. Потом наступила кульминация, бойцы по очереди выходили к президиуму, расписывались и получали конвертики с деньгами, а кому-то еще выдавали вдобавок дипломы и памятные подарки в виде книг «Гвардейцы пятилетки» или барельефов Ильича – неликвид, мусор, что оставался на балансе стройотряда. Мне Ленина или почетной грамоты не досталось, однако сумма, которую я упомянула, с лихвой это искупала. Сидела я во время собрания не рядом со своими подружками с кухни (они мне и в отряде осточертели, я из-за них раньше из него смоталась), а подле Пита. Рядом с ним, с противоположной стороны, помещались парни из его бригады: Юрка и Сашка, игравшие в ансамбле, и два артиста, один Антон Марцевич, а второго я забыла. У него еще двое работали, только я не припомню, были ли они в тот день на собрании вообще. (Второй артист – это Виталий Селиверстов, а двое совсем неназванных – мой клиент Кирилл Баринов и Семен Харченко. – Примечание А. Данилова.)

Обычно день стройотрядной выдачи заканчивался мощной гулянкой. Часто даже специально под нее ресторан заказывали, но в тот раз, не знаю почему, традиция была нарушена. Возможно, руководители отряда в свете очередных указаний партии решили бороться с пьянством и алкоголизмом. В итоге с отмечанием в тот день устраивались каждый кто как мог. В зурбаганском отряде основная масса была общежитские, потому и обмывать громадную зарплату большинство собиралось в общаге. Я эту публику не любила и хотела тихо-мирно уехать домой, посидеть с матерью за бутылкой крымского портвейна. Но с толку сбил все тот же Петька и приятель его Марцевич. У Марцевича (он был москвичом) появился, по их тогдашней терминологии, «чистый флэт», или свободная квартира – короче говоря, родители его куда-то отъехали в преддверии праздников. Вот они и решили туда двинуть – все вместе: Марцевич, музыканты Пильгуй и Кутайсов и второй артист. Ну, и Петя со мной, конечно. А потом хватились: больше девочек-то, кроме меня, нет! Да и я – Петькой занята! Тут уж бросились артисты к нашей кухонной бригаде, уговаривать. Общежитских девчонок долго убеждать не пришлось, чтобы на гулянку склонить, к тому же не в обрыдлой общаге, а на квартире у парня-москвича. Да и собрались ребята видные, известные. Короче, двух девчонок парни убедили – кажется, их звали Галя и Юля, но их я плохо помню, потому что на встречи выпускников не хожу. Как фамилии их? А зачем вам? (Дальше я перестал расспрашивать, потому что понял, что слегка переборщил со своим любопытством, и решил, что, если эти две бывшие девочки мне понадобятся, постараюсь сам отыскать их в соцсетях. Раз уж такая, в принципе, нелюдимая, как Лидия, нашлась, может, и они где-то обнаружатся. – Примечание А. Данилова.) В итоге поехали мы ввосьмером: трое девчонок и пятеро парней. (Интересно, что ни Харченко, ни моего клиента Баринова они не пригласили. – Примечание А. Данилова.)

Дальше все, как обычно бывало на студенческих вечеринках: купили лучших продуктов, коньяку и вин, какие могли достать – мы в тот вечер были не просто богатыми, а супербогачами. Мальчики схватили такси – как раз в две машины восемь человек поместилось – и махнули, если не ошибаюсь, на Варшавку, где почти на краю города, у самой окружной, проживал Марцевич. Мы соорудили простенькую закуску: гренки со шпротами, вареные яйца с чесноком и майонезом, порезали вареную колбасу (олимпийское изобилие закончилось вместе с Олимпиадой, оставались только фирменные сигареты, вроде «Мальборо» и «Кента», которые в тот вечер, как символ богатства и свободы, мы курили). А дальше, как обычно в молодости: выпивали, закусывали, хохмили, танцевали под проигрыватель, у Марцевича даже фирменные диски обнаружились. Потом смотрю: мой Петька – которого я тогда, может, даже по-своему любила – начал уделять все больше внимания моим кухонным девчонкам. С одной потанцует, другой ручку пожмет, в шейку поцелует. А те и рады стараться: льнут к нему, хохочут, льстит им его внимание, да и меня им приятно позлить, унизить. Ах ты, думаю, засранец, решила я и начала назло Петьке с парнями кокетничать. Возможно, вино ударило мне в голову, и я, наверно, слегка перестаралась, когда стала изображать из себя женщину-вамп. (Тут я остро почувствовал, что Лидия чего-то недоговаривает – возможно, преуменьшает степень близости по отношению к парням. – Примечание А. Данилова.) В бутылочку мы начали играть…

А потом в какой-то «прекрасный» момент мой ухажер Петька зазвал меня в ванную и, не успела я слова сказать, как он засветил мне кулачищем под глаз! Я – в слезы! Реву, а он ушел в комнату и как ни в чем не бывало с другими развлекается. Стало мне ужасно противно и обидно – короче говоря, я потихонечку оделась и выбежала, а он вроде как и не заметил. Я еще полчаса внизу стояла, такси ловила, ночь была кромешная, холодная, никто ко мне из них не спустился, не остановил. Хотя, если честно, я Петьку ждала. Короче, приехала я домой в три часа ночи, вся в слезах и соплях, потом еще маме лапшу на уши вешала, что о косяк ударилась, в конце концов мозги ей запудрила, а про себя решила: все! С Петькой – конец. Какая уж там любовь, с ним должно быть покончено решительно и бесповоротно. Он потом и домой по телефону названивал мне, пытался извиниться, и в институте несколько раз подходил, и с цветами приезжал – я ему не открыла, а когда встречала в вузе, убегала и, когда звонил, трубку бросала. Так и не простила. А вскоре замуж вышла.

Что вы говорите? Они все мертвы? Про Харченко я знаю, что погиб, но все – это кто? Парни? Все четверо? И Марцевич, и второй артист – Селиверстов? И Кутайсов, и Пильгуй? А девчонки? Вы не знаете?

И она снова принялась плакать. И снова убежала в туалет. А под конец разговора я задал ей вопрос – мимоходом, совсем не обязательный, и понял, что методике опроса свидетелей мне еще надо учиться и учиться, не упускать подобных вещей. «Вы сказали, что вскорости вышли замуж? А за кого?» – словно бы праздно спросил я. И тогда она сказала:

– Как, вы не знали? За Харченко, он тоже был тогда в Зурбагане.