Последний день лета

8

Крюгер не мог объяснить даже себе самому, почему он так вызверился на Пухановича. Он даже, честно говоря, не считал своего друга жирным. Он просто… Он просто не нуждался ни в чьем сочувствии! Еще чего не хватало! В жопу его себе засуньте! Он был одиноким волком безо всяких эмоций, холодной машиной смерти и справедливости – как Чак Норрис, только еще круче. В сто раз!

Крюгер заплакал.

Время тянулось медленно, словно ранний сентябрьский вечер был медом, льющимся из одной банки в другую.

Наконец Витя слез с дуба, развилка в ветвях которого была его генеральным штабом, яростно пнул камешки, неосмотрительно валявшиеся на пути одинокого волка, и решительно направился к пятиэтажке, где жила его семья.

Нахер семью! Кому она нужна!.. Тьфу!

Вчера он просидел в генеральном штабе несколько часов, пока не стало темно и холодно. Крюгер читал детектив Агаты Кристи, стараясь не ерзать по жесткой ветке. Улица Подбельского словно вымерла; иногда по ней проходила бабка с коляской или проносилась ватага визгливых детсадовцев, – Крюгер морщился, не желая отвлекаться от приключений Эркюля Пуаро.

Оторваться, впрочем, однажды пришлось – когда мимо генерального штаба прошли районные отморозки Сися, Бурый и еще какой-то левый чертила невысокого роста. Бурый заметил Крюгера и кинул скомканной сигаретной пачкой (не попал); он собирался было пнуть дерево, чтобы стрясти Витю вниз, но левый чертила что-то недовольно ему сказал. Вопреки ожиданиям Крюгера, Бурый не огрызнулся и даже не засмеялся характерным гопническим смехом (отдельные гортанные выкрики «Гха! Гха! Гха!»), а дернулся, как от удара, и отскочил от дерева в сторону.

Крюгер высказал этим недоделкам всё, что он о них думает (предварительно убедившись, что они отошли достаточно далеко от зоны слышимости). Правильно, валите к херам, пока по жопе не получили! Крюгер с ненавистью заскрипел зубами, до боли сжал кулаки и вернулся к Пуаро. Чтение шло туго; каждое предложение приходилось по несколько раз начинать сначала, чтобы понять, о чем идет речь. Скоро стемнело, но Крюгер всё равно торчал в генеральном штабе, стуча зубами от холода, – он надеялся, что к моменту, когда ему всё же придется идти домой, там все уже лягут спать.

Ага, щас.

Это было вчера. Сегодня он пару (шесть) раз прошелся вокруг квартала, чисто чтобы размять затекшие на дереве ноги; десять (сорок) минут посидел на скамейке у подъезда, после чего злобно плюнул себе под ноги и все-таки пошел домой.

О чем немедленно пожалел.

– Еб твою мать, Сергей, ты же всю жизнь мне обосрал! Всю, сука, жизнь! – вопли мамы были слышны еще из подъезда. – Пьянь! Бесполезная скотина! Уебывай из дома, чтобы я тебя больше не видела!

Отцовского голоса Крюгер из подъезда не слышал, но прекрасно знал, что́ он сейчас говорит. Что-нибудь типа «ну и выходила бы замуж за этого пидора Васю». Или, например, «Света, ты прекрасно знаешь, что идти мне некуда». Или «я взрослый человек и могу себе позволить выпить».

После короткой паузы мама снова взревела:

– Что?! Да когда ты себе позволял что-то, кроме выпить?!

Точное попадание в цель.

Крюгер открыл дверь своим ключом, стараясь не шуметь, и просочился в темную прихожую – если всё получится, он скользнет в свою комнату и, в чем был, залезет под одеяло, притворившись спящим.

Не тут-то было.

– Света, может, ты хоть при ребенке заткнешься? – устало сказал отец.

Но Света набрала уже такие обороты, что затыкаться не планировала.

– Давай, коне-е-ечно, прячься за сыном! Полюбуйся, на что он стал похож из-за твоего бесконечного скотства!

– Что?! Витяй ни на что не похож! Нормальный крепкий парень! Да, сынок? Ну-ка, иди к папе, покажи бицепс!

Судя по слегка заплетающемуся языку и выбранному тону, отец Крюгера был и в самом деле пьян – точнее, скорее всего, не до конца протрезвел после выпитого несколько часов назад. Витя притворился глухим, шмыгнул на кухню и открыл холодильник, скрежеща зубами от ярости. Родители продолжали собачиться в так называемом «зале» (одной из двух их комнат); смех мамы звучал фальшиво.

– Вот! Видишь? Видишь?! Он даже внимания на тебя не обращает. А знаешь, почему, Сережа?!

– Закрой рот! Ты сама нихуя не знаешь! Тупая шлюха! Витя, сюда подойди!

– А всё потому, Сережа, – продолжала мама, пропустив мимо ушей его последние слова, – что ты бесполезный алкаш и кусок говна!

– Виктор, иди сюда немедленно! Покажи этой овце, своей матери, что уважаешь папу!

Крюгер уставился внутрь холодильника невидящими глазами. Светлана последовала за ним на кухню и заговорила фальшивым ласковым голосом:

– Ты голоден, Витюша? Давай я сейчас быстренько что-нибудь приготовлю.

– Мне так хуй что-то когда-то приготовишь! – взревел из-за стены папа Сережа.

– Заткнись, погань!

Светлана нервно схватила со спинки стула старый свитер и накинула его на плечи, поверх цветастого платья – на пару размеров меньше, чем стоило бы носить замужней женщине в ее возрасте.

Крюгер почуял веяние легкого перегара – то есть не только отец позволил себе среди буднего дня. Мама работала в бухгалтерии обувной фабрики имени Микояна – там всё время отмечали дни рождения, непонятные отраслевые праздники и, конечно, все остальные праздники тоже; как говорила мама кому-то по телефону, «не пьем, а лечимся».

Помимо спиртного, сегодня от нее слегка несло мужским одеколоном.

Папа Сережа одеколоном давно уже не пользовался.

– Не, мам, я нормально, – буркнул Крюгер, ничего не евший в последние десять часов.

Он не глядя схватил кусочек заветренного сыра и мятый пакет молока недельной давности, грохнул дверью холодильника и направился в свою комнату, а настроение Светланы снова резко изменилось.

– Давай, конечно, – прошипела она в сторону Вити. – Хлопай холодильником, херачь, громи всё, на что я зарабатываю! Весь в мудака-папашу пошел – обоим лишь бы пожрать да посрать. А то, что я за вас всех горбачусь, – так это кого когда интересовало?! Да за что же мне всё это!..

– Хватит дергать ребенка! – крикнул Сергей.

– Кто б тебя дернул, алкаша кусок!

Крюгер бросился в свою комнату, прижимая к груди добытые на кухне объедки.

9

На следующий день Новенький в школе не появился – с учетом его недавней стычки с Гитлером это было неудивительно. Никто в здравом уме не привел бы родителей по вызову Ольги Валерьевны сразу после инцидента – школьники знали, что ей надо сначала немного остыть. Несмотря на это, Питона грызло интересное предчувствие: ситуация с Новеньким явно нуждалась в тщательнейшем расследовании.

На перемене он высмотрел Аллочку и двух ее подруг – Королевы Красоты (как называли себя они сами) или Злобные Твари (как за спиной называли их почти все остальные) сидели на подоконнике и сплетничали. Аллочка, одетая в моднейшие «мавины», преувеличенно громко хохотала, запрокинув голову и тряся высокой лакированной челкой; подружки хихикали, манерно прикрывая рты. Питона они не то что бы избегали – он просто не существовал в их мире; Чупров справедливо подозревал, что за шесть школьных лет Аллочка даже не удосужилась запомнить, как его зовут. Такое положение вещей его слегка оскорбляло, поэтому в прошлом году Питон осторожно распустил слух о том, что Аллочка отсосала за гаражами какому-то взрослому типу. К сожалению, шутка не удалась – Аллу побаивались, и слух широкого распространения не получил. Точнее, боялись не Аллу, а ее отца – Фармацевт, как шептались пацаны, был лютым отморозком и одним из самых центровых бандитов города, славящегося своими отмороженными бандитами.

– Алла, привет! – сказал Питон.

Королева Красоты покосилась на него и поморщилась. Подруги сделали такие лица, как будто чем-то завоняло.

– Съебись.

– Да я спросить хотел, вдруг ты в курсах… Но ты, по ходу, не знаешь.

– Что он несет? – спросила Ксюша, одна из Королев. Из-за известной песни ее давно уже прозвали Юбочкой из Плюша; со временем погоняло сократилось до Юбки.

– Да он ебнутый, – объяснила Алла. – Уйди, придурок, письками воняет.

Питон невинно улыбнулся – Аллочка не обманула его ожиданий.

– Ой, а ты откуда знаешь, как они пахнут?

Юбка помимо воли хихикнула, моментально заткнулась и в ужасе уставилась на Аллочку. Третья подружка владела собой лучше, поэтому выпучила глаза и оглядела мизансцену, приоткрыв рот в предвкушении скандала. Аллочка выждала секунду и хмыкнула; подруги поймали сигнал и с облегчением рассмеялись.

– Ниче пошутил, как там тебя… – Алла щелкнула пальцами.

Питон собрался было представиться, но его опередила Юбка.

– Питон он.

– Ниче пошутил, Питон, – повторила Аллочка.

Чупров собирался было перейти к сути вопроса, но Алла подмигнула ему, улыбнулась накрашенными (строго запрещено в школе) розовой помадой губами и вполголоса сказала:

– Еще раз так пошутишь – тебе пиздец. Понял меня? По-настоящему прям пиздец.

Питон умел отличать серьезную угрозу от пустых бабьих причитаний и отдавал себе отчет в том, что сейчас угроза прозвучала нешуточная. Впрочем, самоконтроль никогда не был его сильной стороной.

– Ой, и что ты сделаешь? Старшакам расскажешь, что я пошутил? Так ты шуток не понимаешь просто!

«Не понимаешь шуток» было одним из самых страшных оскорблений в арсенале Сережи Чупрова. В арсенале Аллочки было гораздо больше страшного.

– Нет, Питон. Я папе скажу, что ты меня лапал на физкультуре.

Чупров втянул и проглотил соплю, мысленно ругая себя за длинный язык. Алла продолжала:

– В курсе, что с тобой будет?

Питон нехотя кивнул.

– Съеби теперь.

Сережа сдулся и ретировался.

Про жестокость Фармацевта ходили самые красочные легенды. Он был бандитом новой формации – не мясным «физкультурником» и не пахнущим тюрьмой мужчиной неопределенного возраста с чернильными перстнями. Коля Фармацевт со своей бригадой «держал» вещевые рынки и автомастерские, ручкался с мусорами, не забивал себе голову воровскими понятиями и ни разу не сидел в тюрьме. Багажник его BMW был, если верить старшим пацанам, чем-то вроде волшебного портала – он переносил живых людей из точку А в точку Б. Последняя, как правило, находилась в лесополосе у Батайска; багажник доставлял туда людей уже мертвыми и расфасованными в черные полиэтиленовые пакеты. Что из этого было правдой, а что – выдумками впечатлительных подростков, понять было нельзя, но проверять это на себе Питон не хотел.

– Алё, вонючка! Как там тебя… Питон!

Он не хотел оборачиваться, но вспомнил про черные пакеты, шмыгнул носом и все-таки обернулся, подобострастно уставившись на Аллочку. Мимо с визгом пронеслась стайка третьеклассников – большая перемена должна была вот-вот закончиться.

– Че спросить хотел? – уточнила Алла.

В каком-то американском фильме Питон однажды услышал выражение «любопытство убило кошку». По его опыту, кошек убивало далеко не только любопытство, но сейчас эта поговорка была очень уместной.

– А, да не, ничего такого, проехали.

– Ладно, познакомлю тебя с папой, раз так просишь.

– Блин… Да это… А что с Новым? Ну, с Петренко? Чего он так задергался, когда Гитлер родителей вызвала? Она же, ну, всегда…

– Ой, да это все знают. Юбка, скажи ему.

Ксюша по сигналу затараторила, вываливая на Питона информацию, которой, по правде говоря, почти никто в школе не владел. Аллочке нужно было очередное подтверждение своего венценосного статуса – именно на это и был изначальный расчет Чупрова.

– Так он сирота, ну, в смысле, не детдомовский и ничего такого, а просто у него родаки недавно померли, а теперь он с бабкой живет, а она у него ебанутая от старости, и у них вообще ничего нет, как у бомжей, ни денег, ни жрачки, ничего вообще, а живут они на Нахаловке в сарае, на голой земле спят, а еще…

– Ладно, заткнись, – перебила Алла, и победно прищурилась на Питона: – Что ты там говорил, что я не по курсам?

К счастью для Питона, зазвенел звонок на урок. Королевы Красоты моментально потеряли к нему интерес и поплыли по направлению к кабинету физики.

Питон остался стоять посреди школьного коридора, глядя перед собой в пространство и шмыгая носом. Самая смешная шутка в мире, если не во всей вселенной, начала обретать форму в его воображении.

10

Новенький невидящими глазами смотрел в темную грязную стену их единственной комнаты. Баба Галя, к счастью, спала; ее глаза двигались под дрожащими веками, наблюдая какой-то другой мир. Ей было в нем комфортно: в последние дни бабушка спала по десять-двенадцать часов, с большой неохотой возвращаясь в реальность.

Несмотря на то, что Степан выглядел парализованным, его разум работал с бешеной скоростью – кажется, он нашел единственный возможный выход из бездны, в которую попал после… всего, что произошло.

Для выхода нужен был пистолет.

Оружия у Степана не было, и где его взять, он не знал, – это были минусы. Но Нахаловка кишела огнестрельным оружием – и это было плюсом. Охотничьи ружья, превращенные в обрезы. Автоматы Калашникова, добытые жителями Нового поселения в горячих точках трещащей по швам страны. Самострелы, собранные умельцами-цеховиками.

Всё это было не то. Для надобностей Новенького подходил обожаемый бандитами ТТ, «Тульский Токарев» – тяжелый, надежный армейский пистолет времен Великой Отечественной, при должном уходе бывший ровно таким же эффективным, как полвека назад. Либо «Макаров» – табельное оружие милиции, которым бандиты тоже с удовольствием пользовались, предварительно спилив серийные номера.

Так, посмотрим, думал Новенький. «Тэтэшка» была полуавтоматической – Степа знал это еще с тех пор, когда зачитывался книгами по военной истории. Лучшая – экспериментальная – модификация 1942 года обладала магазином на пятнадцать патронов – более чем достаточно для стоящих перед Степаном задач. «Тэтэшек» в городе было, что называется, как грязи – они валялись на военных складах и оптом продавались кем надо кому надо; Новенький этого не знал, но дополнительным преимуществом армейских ТТ в глазах целевой аудитории было то, что они не вносились в милицейскую пулегильзотеку – убийство из такого оружия было практически невозможно раскрыть при помощи стандартной баллистической экспертизы. В обойме «Макарова» патронов было поменьше – восемь в стандартной модификации, – но Новенький всё рассчитал и этого тоже должно было хватить.

Степа трезво смотрел на вещи – времени у него было на шесть-семь выстрелов, не больше. После этого, когда пройдет первая паника, его скрутят.

По пуле в каждый глаз Питона.

Пуля в ногу Ольге Валерьевне. Убивать химичку он, в общем, не хотел, но против такого исхода не возражал. Как получится, решил Новенький.

Насчет четвертой пули он пока сомневался. В нем не было ненависти ни к кому, кроме Питона, – да и к тому Степа не испытывал сильных эмоций. Он просто хотел, чтобы Чупрова не было. Так что, видимо, четвертую пулю нужно будет оставить про запас: если у него дрогнет рука или произойдет осечка.

С пятой и шестой всё было давно решено: он упрет ствол снизу в свой подбородок и дважды нажмет спусковой крючок. Как читал Новенький в книжке про красных разведчиков, это был самый эффективный способ не дать врагу взять себя живым – при выстреле в висок кость могла сбить траекторию пули, а допускать этого было никак нельзя.

Степа прокрутил в воображении весь план сначала, пытаясь найти в нем изъяны. Изъянов не было.

Баба Галя пошевелилась и издала во сне сдавленный звук. Ба… Степа переживал за нее, но старался смотреть на ситуацию объективно: что с планом, что без него исход был один. Было очевидно, что старушка умирает; это было вопросом времени – дней? недель? Недель у них всё равно не было. Еда закончилась еще вчера. Денег не было уже давно. Пенсию бабушке принесут только через десять дней. После того, как план осуществится, милиция превратит жизнь Бабы Гали в ад, – но, думал Новенький, ее жизнь и так уже ад. Сильно хуже не будет.

Машка, их пожилая полосатая кошка, сказала «мр-р-рау», прыгнула ему на колени и посмотрела в глаза со специальным кошачьим выражением, означающим «покорми меня». Степа, моментально вырванный из мыслей о сформированном плане, вдруг в голос зарыдал. Он не мог смириться с мыслью, что Машка окажется на улице, – она же домашняя, мамина, она и дня не протянет в лютом Шанхае с его дикими псами и еще более дикими людьми…

– Маш… Прости… У меня ничего нет…

Кошка умоляюще потерлась лобиком о его подбородок. Степа взвыл, захлебываясь слезами. Ба не просыпалась.

В дверь постучали.

Новенький аккуратно ссадил кошку на пол и на автопилоте побрел к двери – может быть, каким-то чудом пенсию принесли раньше положенного срока.

Вместо почтальона на пороге стояла Людка Бычиха, обнимающая огромную кастрюлю и какой-то мешок. Степа поднял глаза на ее лицо и даже в своем нынешнем состоянии опешил от контраста: свежий фингал под Бычихиным левым глазом никак не сочетался с ее широченной улыбкой.

– Малой, Галина не спит? – гаркнула соседка.

– У вас есть пистолет? – вдруг ответил Новенький вопросом на вопрос.

Бычиха ни на секунду не смутилась:

– Да дохера у нас стволов, прости господи, не при детях будь сказано. В подвале даже пара «калашей» припрятана, на всякий случай. А случаи бывают разные, га-га! Но вопрос в другом – спроси у бабули, вам картошка не нужна?

– А… – вякнул шокированный Степа.

– И селедка еще, килограмма три, если не больше.

– Откуда? – выдохнул Новенький.

Бычиха охнула, поставила кастрюлю на пол и бросила рядом пахнущий рыбой мешок.

– А оттуда, что Бык, ети его душу мать, не при детях будь сказано, кому-то бабла занимал, а вернули ему – картофаном и сельдью этой ебучей. Прикидаешь, на грузовике привезли. Уже есть это говно не можем, прости господи. Дети, блять, блюют уже селедкой, не при де… Короче, надо, нет?

Степа не мог поверить своим ушам.

– Но… У нас денег нет…

– Ой, да в жопу засунь свои деньги, мы соседи или кто?! – упоминание денег Бычиху, кажется, не на шутку взбесило.

Снова давясь слезами и не в силах сказать ни слова, Новенький подхватил тяжеленную кастрюлю и потащил ее в комнату. Людка удовлетворенно кивнула и собралась было уходить, как вдруг остановилась на полушаге и цепко посмотрела на соседского пацана.

– А ты че хнычешь, Степаха? – она помедлила. – Ну, если не из-за… Ну…

Ничего рассказывать он ей, конечно же, не собирался.

Он всё ей рассказал, подвывая и вытирая глаза. О том, что его, по сути, исключили из школы. Что ему нужно было вести родителей к директору. Что он не знает, что делать. Что он хочет умереть, потому что не понимает, как дальше жить.

В какой-то момент Людка его перебила.

– Ладно, малой, ручка есть? Бумажку тоже дай, из тетрадки вырви или я не знаю.

– За… Зачем?..

Бычиха только сделала нетерпеливое движение рукой.

Он выудил из пакета свои школьные принадлежности и выдал соседке всё, о чем она просила. Людка опустилась на колченогую табуретку, подложила под листок учебник по природоведению и начала быстро что-то писать. Степа пытался подглядеть, но она недовольно рыкнула в его сторону; поэтому Новенький раскрыл мешок, достал оттуда рыбину, отрезал туповатым ножом треть и положил перед Машкой. Голодный зверек набросился на еду, дрожа и благодарно мурлыча; едва успокоившийся Новенький понял, что вот-вот снова зарыдает, как вдруг Людка громко щелкнула пальцами, привлекая его внимание.

– На́, директрисе передашь. – Бычиха дала ему сложенную вчетверо записку. – Скажи, Людка Коровина привет передает.

– А вы ее… откуда знаете? – выдавил ошарашенный Степан.

– Не твое собачье дело, малой! – весело ответила соседка. – Не проеби смотри, прости господи душу мою грешную.

С этими словами она встала и ушла, не обращая внимания на благодарное лепетание Новенького. Он стоял посреди комнаты, хлопал глазами и бережно поглаживал записку, слушая Машкино бодрое чавканье.

Баба Галя заворочалась и сонно сказала:

– Степа, кто приходил? Таня? Куда она делась?

– Скоро вернется, Ба, – ответил он с улыбкой. – Вареную картошку будешь?

– Степочка, но у нас нет…

– Всё у нас есть!

11

– Э, ебанько, сюда подошел.

– Да ты, ты, че ты башней вертишь. Тут из ебанько только ты.

Бурый захохотал своей собственной шутке. Сися тоже хмыкнул – эту шутку он слышал тысячу раз, из них несколько сотен раз – из собственных уст; он даже понимал, что технически это была вообще не шутка. Но особый кодекс чести (по крайней мере, как его понимали на отрезке Буденновского проспекта от Красноармейской до Нахаловки) требовал именно такой реакции на приколы дружественных пацанов в адрес лоха.

Новенький искренне удивился. Не то что бы его никто никогда не унижал и не бил – это как раз случалось довольно часто. Но чтобы к нему вот так докопались на улице – от такого Степа уже отвык. Гопники либо не замечали его, либо отводили глаза; в последние месяцы он и сам осознавал себя пустотой, способной затянуть любого неосторожного прохожего.

Сегодня что-то изменилось.

Степа сунул руку в карман, потрогал Бычихину записку и решил убежать, не вступая в диалог. Если бы Пух был рядом, он бы с уверенностью, основанной на многолетнем опыте, заявил: это – самая большая ошибка, которую может совершить жертва гоп-стопа.

Степа побежал.

Сися по-совиному заухал, а Бурый взревел в почти непритворной ярости. Лох явно не понимал правил игры и должен был понести за это суровое наказание.

– Стоять, сука! Я тебя после школы по-любому выловлю!

Как опять же мог бы подтвердить Пух, эта перспектива была вполне реальной. Новенький не останавливался. Неожиданно тональность гопнических воплей за его спиной поменялась.

– Э, Сисян, это че за хуйня?

– Лови, еб твою, улетит!

Сердце Новенького пропустило удар. Нет! Нет-нет-нет-нет. Только не это. Пожалуйста, только не это. Он не осознал, что кричит эти слова вслух. Степа развернулся, до последнего надеясь, что неправильно интерпретировал изменившуюся ситуацию.

Он всё интерпретировал правильно. Бурый неловко присел и схватил записку, несомую по асфальту теплым ветерком, – Новенький выронил ее в процессе бегства. Сися нетерпеливо выхватил бумажку из рук приятеля, развернул ее и зашевелил губами. Степа рванул обратно, задыхаясь и крича:

– Отдай! Это не твое!

– Теперь – мое, – спокойно ответил Сися и ударил его кулаком в челюсть.

– Че там, че там? – подпрыгивал Бурый, не глядя на Степана.

Новенький замер, обхватив ладонями лицо; из-под его пальцев зазмеилась струйка крови.

– Да хуй знает, не пойму, – ответил Сися. – По ходу, шпора какая-то, непонятно написано.

– Отдай! Это мое! – брызги крови летели со Степиной разбитой губы. Он попытался вырвать записку, но Сися среагировал быстрее и пнул Новенького в колено, заставив с воем рухнуть на асфальт.

– На́, глянь, – Сися передал бумажку Бурому. – Реально, как жопой писали.

Тот схватил записку и прищурился.

– Не, братан, тут не шпора. «Прошу принять во внимание в порядке личного одолжения… В связи с семейными обстоятельствами…» Нихуя себе!

– Че там? – рявкнул Сися.

– Суки, – прошипел Степан с земли. – Ненавижу! Ненавижу!..

Из арки Немецкого дома вышел немолодой жилистый мужчина в кепке; в руках он нес пустой трехлитровый баллон – очевидно, несмотря на ранний час, шел покупать пиво на розлив.

– Помогите! – крикнул Новенький сквозь пузырившуюся на губах кровь.

Сися отвлекся от записки и посмотрел прохожему в глаза. Несмотря на разницу в возрасте, мужчина испуганно отвел взгляд, покрепче прижал к себе баллон и засеменил в сторону улицы Красноармейской. Вон какие здоровые лбы, даром что малолетки!..

– Правильно, пиздуй! – гыгыкнул вслед Бурый. – Тут ничего интересного! Короче, приколи, братан…

– Заебал, нормально говори, – рыкнул Сися.

– По ходу, мамка у него померла недавно.

– Да батя замотал, за положняк такая тема, – объяснил Сися. – Это, короче, тема была с типом из Новочека, прикинь, – у него дед по синьке бабку топором уебал насмерть, га-га! Прикидаешь! Вспомнил, что она сто лет назад от него бляданула! Тут, по ходу, та же хуйня!

– Не-не, Сисюль, там написано, батя тоже крякнул. А-а-а! Блять!

Новенький не мог встать, поэтому на карачках подполз к Бурому и зубами вцепился ему в ногу сквозь скользкую штанину спортивного костюма. Сися выхватил записку у завывающего от боли и неожиданности товарища, скомкал ее в кулаке и присел на корточки. Когда он заговорил с Новеньким, его голос звучал безмятежно, почти радостно.

– Вот теперь ты попал, уебок. Реально, по-настоящему попал.

– Пустите его! – донесся откуда-то знакомый голос.

– Че, блять? – прошипел Сися, выпрямляясь.

Пух несся прямо на него, сжав кулаки и выпучив глаза. Он начисто забыл о своем тактическом приеме вычеркивания гопников из реальности; если бы еще минуту назад ему кто-то сказал, что он сам, по своей воле кинется на Сисю с Бурым, Аркаша бы покрутил пальцем у виска и засмеялся.

Сися был настолько ошарашен неожиданным прибытием кавалерии, что позволил Пуху выхватить записку и начать поднимать Новенького с земли.

Только затем, чтобы упасть рядом, получив сильный удар в скулу. Бурый гыгыкнул и встряхнул правой кистью.

– Хорошо пошла!..

Сися снова присел рядом, аккуратно вынул у впавшего в ступор Пуха записку и щелкнул пальцами в сторону Бурого. Ничего объяснять тому было не надо – он выудил из кармана и передал другу синюю пластиковую зажигалку «Bic».

– Нет!.. Суки!.. – прохрипел Новенький – и вскрикнул, получив от Бурого пинок в рёбра.

– Тихо, – скомандовал Сися, щелкнул жигой и поджег записку от Бычихи. Секунду все молча смотрели, как язычки пламени пожирают бумагу. Когда она догорела, Новенький прошипел:

– Убью.

Брови гопника поползли на лоб.

– Что-что, дружище? Не расслышал.

«Дружище», шатаясь, встал, посмотрел обидчику в глаза и раздельно сказал разбитыми губами:

– За это. Я. Тебя. Убью.

Пух в ужасе уставился на Нового. Бурый не знал, как вести себя в таких ситуациях, поэтому на всякий случай громко гыгыкнул. Сися не смеялся.

Новенький зажмурился, ожидая очередного избиения, но вместо этого Сися преувеличенно аккуратно стряхнул грязь с его рубашки, улыбнулся и заговорил нехарактерно приветливым голосом:

– Слушай сюда. Тебя как зовут, напомни?

Степа открыл глаза и рявкнул, брызжа кровью:

– Нахуй пошел!

Даже на это Сися почти не отреагировал – только дернул уголком рта, над которым пробивались редкие усики. В его глазах блестело радостное предвкушение, какое бывает у детей за несколько часов до Нового года.

Бурый попятился – он знал пацана, которого ровно за эти слова пырнули в брюхо ножом восемь раз и оставили истекать кровью в грязном переулке в районе набережной Дона.

– Смотри, дружище. Видишь, вон там гаражи? – Сися показал вглубь арки. – Жду тебя завтра в четыре во-о-он за той зеленой «ракушкой». Не сегодня только, а завтра. Ты понял? Ровно в четыре, после школы. Не опаздывай. …А если не придешь, – продолжил после паузы Сися, не глядя на неловко встающего с земли Аркашу, – я найду, где ты живешь, и узнаю, с кем, и всех их порежу. И мне ничего за это не будет.

– Сука! – взревел Новенький, которого снова начала захлестывать черно-красная волна. – Если ты хоть пальцем тронешь Бабу Галю или Машку!..

Он осекся, ненавидя свою несдержанность почти с той же силой, с какой ненавидел этих двух подонков.

– Видишь, Бурый? – сказал Сися, не переставая смотреть на Новенького в упор. – Лох сам всё нам рассказал. Даже по району кружить не надо.

Он покосился на Пуха.

– Кстати, жиртрест, ты завтра тоже к четырем приходи. А то ты охуел что-то совсем, я погляжу.

– Ваще, братан! Берегов не видят! – привычно подвякнул Бурый.

– Рот закрой, – тихо сказал Сися.

Бурый закрыл. Пришедший в себя Пух постарался, воспользовавшись размолвкой мучителей, увести Новенького в сторону школы. Тот упирался – окровавленный подбородок, белые от ярости глаза, до синевы стиснутые кулаки.

– Пошли, надо перед уроками умыться, – тихо увещевал Аркаша. – Они забудут до завтра. Пойдем, Степа!

Услышав свое имя, Новенький словно бы моментально сдулся. Он вяло оттолкнул Пуха и побрел в сторону школы, хромая на ушибленную ногу. Бурый крикнул вслед:

– Пиздуй, Степашка! Приятно познакомиться!

Пух только сейчас сообразил, что случайно назвал Новенького по имени.

Сися добавил:

– Слышь, Бабе Гале привет передавай.