Читать книгу: «Инцесты», страница 2

Два примера, две судьбы непрерывной любви сына к матери, начиная с раннего периода. Именно так трактует Фрейд инцестуозное желание, с точки зрения ребенка, верного своей первой любви. При этом в обоих случаях позиция взрослого и его сексуальность, скажем, точка зрения Федры, не игнорируется полностью, она, по крайней мере, подразумевается. «Блудница» – это та которая вступает – пусть даже и один раз! – в сексуальную связь с другим – такого ни одной матери не прощается. Каждый ребенок рождается из предательства материнской любви! Что касается Катерины, матери Леонардо, женщины, «не получающей сексуального удовлетворения, ставящей сына на место мужа», то почувствовав себя матерью, она превратилась в воплощение самого сладострастия.

Беглое припоминание фрейдовских клинических образов, начиная с матери «маленького Ганса», которая никуда не ходит без своего сына, беря его в свою кровать и даже в туалет, и заканчивая отцом, который «делает все», чтобы завоевать любовь своей маленькой дочери, которой снится, что «ребенка бьют», – такое прочтение демонстрирует, что всегда присутствует образ страстно желающего взрослого, даже если он и остается на втором плане. Случается, что Фрейд в некоторых случаях переворачивает инцестуозную проблематику и открывает такие перспективы, на которые обратили внимание лишь впоследствии⁸.

Самым радикальным текстом является именно «Воспоминание детства Леонардо да Винчи» Оставляя в стороне своеобразную мать-соблазнительницу Катерину, Фрейд размышляет обо всех матерях, которые из-за невежества по своей прихоти путают любовь и заботу. Далее он пишет: «Любовь матери к своему младенцу, которого она кормит грудью и о котором заботится, есть что-то более глубокое, чем последующая привязанность к выросшему ребенку, подростку. Эта любовь по своей природе похожа на совершенную любовную связь, удовлетворяющую не только все психические, но и телесные потребности, и пока она позволяет переживать одну из высших форм счастья, доступного человеческому существу, мать чувствует себя вправе удовлетворять, без угрызений совести, давно вытесненные желания, которые мы обычно называем перверсными»⁹. Итак, это позиция взрослого, но, следует отметить, не взрослой сексуальности. И в случае ребенка, и в случае взрослого к инцестуозности стремится ребенок, а, точнее, присутствует инфантильная сексуальность. «Полиморфная» мать, которая ласкает, обнимает, убаюкивает, кормит грудью, согревая своим телом, воспринимает ребенка как полноценный заместитель сексуального объекта, а сама является ребенком собственной сексуальности.

* * *

Если мы переходим от инцестуозного желания ребенка к (педофильному) желанию взрослого, мы приближаемся, собственно, к инцесту, то есть к преступлению, к акту, нарушающему универсальный запрет. При этом весьма непросто понять переход из инцестуозной атмосферы инфантильной сексуальности к реальному совершению преступления. Согласно фантазму, инсценированному бессознательным желанием, преступление уже совершено, ибо желать – значит совершать, даже если каждый только мечтает об этом, хотя и по-своему. Мифы говорят о том же, идет ли речь об «Эдипе-царе» Софокла или о древних сказаниях индейцев: меры предосторожности, принятые для того, чтобы избежать инцеста, делают его неотвратимым¹⁰. Отказ от желания соития «всегда и везде» исключает переход к действию, хотя известно, как показывает статистика, что «исключение» встречается достаточно часто. Подобный разрыв непрерывности между желанием и актом его исполнения показывает, что акт не является естественным осуществлением желания. Можно ли тогда говорить о простом «переходе» от одного к другому?

Для продвижения вперед нам, бесспорно, придется оставить в стороне индивидуальные особенности редко встречающейся психопатологии и перейти к часто встречающимся видам. Существует большая разница между более сильным, чем дозволено, волнением, которое испытывает отчим к началу пубертата своей падчерицы, и отцом, который злоупотребляет, вплоть до насилия, над своим 4–5 летним ребенком, мальчиком или девочкой, а может, и над обоими. Материнский же инцест заканчивается скорее в отделении психиатрии, чем в суде.

Какие желания исполняются путем совершения этих актов, если предположить, что такая «готовая» формула не является сама по себе препятствием для понимания совершенных актов? Каждый криминальный случай явно подтверждает, что такого рода преступления не вписываются в ряд преступлений, связанных с реализацией эдипова желания. Для того чтобы эдипова трагедия была сыграна, предполагается такое развитие психического аппарата, при котором достигается хотя бы одно психическое различие, а именно между Я и объектом, констатация потери объекта и появление «объектализации» как его прямого результата. Потеря одновременно предупреждает о присутствии другого, который станет третьим, но это позже, после катастрофы, после «окончательного» установления различия между полами и между поколениями.

Существуют инцестуозные акты, «соблюдающие» дифференциацию между полами и поколениями – и даже автономию объекта, – которые чаще всего избегают судебной участи: акты между братом и сестрой. Обратимся, например, к средиземноморской культуре, где отношения «брат – сестра» глубоко пропитаны традицией и где долг брата состоит в том, чтобы быть хранителем целомудрия сестры и чести семьи.

Однако от хранителя до обладателя всего лишь один шаг.

Такое правонарушение, несомненно, оставляет свои следы, не сравнимые все же с губительными психическими последствиями, вызванными инцестом взрослого по отношению к ребенку, особенно когда дело касается однополых отношений. Датский фильм «Торжество» Т. Винтерберга предлагает, используя для этого метафору семейного праздника саморазрушающейся семьи, тонкую репрезентацию возможного диапазона несчастий, спровоцированных инцестуозным поведением отца со своими детьми независимо от пола, на глазах у не столь потакающей, сколь шизоидной матери.

Эдиповы фантазмы нарушают уже установленные или только создаваемые границы. Они возводят барьеры и в то же время расшатывают их. Инцестуозный акт, во всяком случае акт взрослого, воспринимающего ребенка как «объект», свидетельствует о намного более примитивных формах психической жизни, в которой один плюс один не равняется двум.

Инцестуозность матери чаще всего удается реконструировать во время терапии ее сына-шизофреника. Фантазматическое измерение и здесь присутствует – а как может быть иначе? – даже если игра фантазма сводится лишь к простой фантазматической активности или принимает форму бреда. О каких фантазмах идет речь? Клод Балье подчеркивает частоту фантазмов матереубийства у инцестуозных отцов¹¹. Вероятно, в этом случае фантазм об убийстве одного является всего лишь обратной стороной фантазма об убийстве другого. Один или смерть… Отсепарироваться или умереть. Мы склонны здесь ссылаться на фантазм возврата к материнской груди, но такое представление о возвращении предполагает, что ему предшествовал уход, сепарация, каким бы примитивным ни казался этот фантазм, он допускает все же наличие определенной дифференциации. Расплывчатость таких бессознательных фантазий об Абсолюте или месте, где, как говорят, ночью все кошки черные, побуждает нас обратить внимание на размышления Наталии Зальцман относительно того, что в этих пограничных зонах психики сексуальное не единственное, в чем принцип удовольствия нашел свою «по-ту-сторонность» – смертоносную и разрушительную.

* * *

Итак, мы видим мало удовлетворяющее нас противопоставление, с одной стороны, фантазмов, столь же эдиповых, сколь и инцестуозных, со своими любовными и сублиматорными судьбами, а с другой стороны – жуткого акта, разрушающего как тело, так и психику. У первых есть преимущество ложа Иокасты, поскольку они поддаются аналитическому лечению, остальным достается лишь страдание и тишина одиночной камеры или приюта.

Возможно ли, пребывая как в тумане внутри опыта аналитического лечения или психотерапии, выйти из этого противопоставления? Понятие «психического инцеста» или «инцеста между психическими аппаратами», безусловно, не является простым мостом, соединяющим эти крайности, поскольку это понятие позволяет периодически смещать границу между ними.

Основное правило психоанализа формулируется следующим образом: «Говорите все, что приходит вам в голову, даже если это неприятно, даже если оно вам кажется незначительным, не касающимся темы или абсурдным…» Когда «Человек с крысами» услышал основное правило, он прекрасно услышал все. На соблазнительное предложение («говорите все…»), он тут же отвечает нарушением, не озвучивая, а удерживая только для себя на протяжении нескольких месяцев в согревающих объятиях виновности мысль, пришедшую ему внезапно в голову, когда Фрейд назвал ему гонорар: «Столько-то флоринов, столько-то крыс…» На сексуализацию ситуации правилом (говорить все, что приходит в голову) уже существующая у невротика сексуализация мышления тут же отвечает тем, что утаивает секрет, придерживая его в глубине для себя. Основное правило создано для него и для его собратьев по неврозу переноса не только потому, что оно является, собственно говоря, неприменимым (анализ можно закончить, когда пациенту удается следовать основному правилу и действительно озвучивать все, что ему приходит в голову), настоящей находкой для обсессивного пациента, но еще и парадоксальным: парадокс связан с правилом, призывающим к нарушению (говорить о том, о чем умалчивают), к эдиповой комбинации, в которой прекрасно сочетаются желание и запрет.

Аналитику сразу известно, что он направляется к другим местам назначения, к психической встрече другого рода, когда изложение правила предстает в такой несообразности, что он воздерживается от его формулировки. Психический инцест отвергает запрет, у излагаемого правила нет никакого шанса это изменить. Тем, кому слово не оставляет другой возможности, кроме выражения чистой правды, тем, кто погружен в молчание, которое, однако, ничего не скрывает, призыв «говорить все» указывает в лучшем случае на отсутствие тактичности – слово, которое Ференци использовал в определении «искусства» психоаналитика, а в худшем – на отсутствие способности слушать.

Именно в статье о негативной терапевтической реакции Ж.-Б. Понталис выдвигает идею «психического инцеста»¹². Наряду с ним и многие другие задумались над этой проблемой. «Инцестуозное», упомянутое Ракамье, или «материнское безумие», о котором говорит Андре Грин, находятся в близких друг к другу регистрах. Нужно отметить, что «накопление идентичного», являющееся для Франсуазы Эритье центральным пунктом того, что называют «инцестом второго типа», может служить самым удачным выражением и для исследования психического инцеста, о котором идет речь. Для него час дифференциации между полами и поколениями еще не пробил. Единственная заслуживающая внимания дифференциация, скорее, оспоренная/аннулированная, чем нарушенная, является как раз тем, что приводит в отчаяние «безумную мать», ибо при таких обстоятельствах почти всегда она, ее тень, проявляет свою силу за кулисами: отказ, немыслимость того, что один перестает существовать, делится пополам таким образом, чтобы появились двое. Это отказ от своей собственной сепарации, посредством которой должен создасться объект. Парадигматическая для инцеста второго типа пара «мать – дочь» могла бы прекрасно проиллюстрировать этот психический инцест. Одна иллюстрация может дать больше целого доклада. Такая, например, как одно детское воспоминание пациентки, всплывшее после упоминания об удовольствии ощущать прикосновение кожи к коже в женской гомосексуальности. Она вновь видит себя в кровати своей матери: два тела, прижатых друг к другу, свернутых калачиком, ее спина прижата к животу матери, и ритм ее дыхания полностью совпадает с ритмом спящей.

В какой же степени это господство над психикой чего-то Одного может трактоваться как сущностная непрерывность, некая примитивная неделимость, следствие смешения первоначального недифференцированного состояния, «океанического», или, еще проще, «амниотического»? Если должным образом обобщить инцестные желания, исходя из эдиповой проблематики, не можем ли мы рассматривать «психический инцест» как продолжение связи с первичной матерью? Именно эти идеи получают развитие и обретают свои первые очертания у Фрейда, когда он пишет, что мать после того, как «удовлетворила все нужды плода, приспособив для этого свой живот, продолжает исполнять ту же роль и после родов, но уже другими средствами. Материнский психический объект заменяет ребенку зародышевое биологическое положение»¹³. Что это – простой биологический факт, как утверждает Фрейд, или конструкция, пропитанная фантазмом, возвращения к Mutterleib, в материнский живот? Не исключено, что райское наслаждение внутриутробной жизни является в значительной мере ретроспективой; что же касается гомеостатического равновесия между матерью и грудным ребенком, то оно может быть достигнуто, но оно точно не является данностью. Эта «симбиотическая связь», о которой пишет З. Фрейд в одном из писем, получит дальнейшие развитие в психоаналитической теории, в том числе благодаря работе Маргарет Малер.

Понятие симбиоза не выдержало испытания временем отчасти из-за того, что в результате психологических и этологических открытий основательно изменилось представление о маленьком ребенке. Произошел переход от нарциссического, безобъектного, аутистичного, как яйцо (или как беременный живот), младенца к сообразительному с самого начала грудному ребенку, способному менее чем через три дня различать голоса и отдавать предпочтение одному из них. Чрезмерная дифференциация новорожденного не уменьшает его Hilflosigkeit, неспособность удовлетворять собственные нужды, помогать самому себе. Совсем наоборот: рано открытый для окружающего мира, он сам и его психическое здоровье еще больше уязвимы, еще больше зависимы, в том числе и от получаемых «ответных реакций», то есть от объектных отношений.

Соображения Винникотта о психическом инцесте, бесспорно, имеют большое эвристическое значение. Его понятие «первоначальный материнский уход»¹⁴, появилось отчасти в противовес идеи «симбиотической связи». Винникотт говорит о зависимости со стороны грудного ребенка, о «безумной» (гиперчувствительной) идентификации матери с собственным ребенком, подчеркивает, что адаптация (физиологическая, психическая) одного к другому является результатом двух гетерогенных точек зрения.

Связь с нашими утверждениями состоит, прежде всего, в том, что Винникотт определяет эту материнскую идентификацию как «шизоидный эпизод», как «психиатрическое состояние», сильно подавленное убеждением, что оно заканчивается. «Нормальная болезнь», насколько необходимая, настолько и опасная, приводит Кого-то к «безумию», биологическому или психологическому. Хотя мы здесь говорим о последствиях «психическиого инцеста», это не означает, что последующие «инцестуозные» ситуации, которые мы уже не можем квалифицировать как «нормальные», на самом деле являлись простым продолжением первоначального состояния.

Более того, как указывает Винникотт, именно потому, что старт провалился, водворяется безумие.

С этого момента нам надлежало бы перестать говорить лишь в общих чертах и начать рассматривать особенности каждого «провала». Напомним лишь один аспект, подсказанный замечанием Винникотта: «Если ребенок умирает, состояние матери, – а именно первоначальная материнская озабоченность – сразу становится патологическим». Мертвый ребенок… У меня сохранился в памяти один психотический мальчик, в начале своего пубертатного возраста, голова которого взрывалась от убийств: расчлененные жертвы, разрубленные тела, мелко разрезанные, полностью уничтожить которые было невозможно. Его имя Матье-Жан, инвертированное повторение имени его старшего брата, которого звали Жан-Матье, умершего десять лет назад, когда ему было несколько месяцев. На его могиле мать опускалась на колени каждый день. Мертвый ребенок навсегда остался инцестуозным ребенком, с кем она больше никогда не расстанется. Вечный ребенок, о котором недостаточно сказать, что он незаменим – особенно замещающими детьми – или что мать не смогла проделать работу скорби. Он не только не «умер», как это выясняется в психозах остальных, но его еще и невозможно убить. Никакая смерть не властна над ним. Смерть его не касается.