Читать книгу: «Год Майских Жуков», страница 6

Он развёл руками, давая понять, что, увлёкшись высоким стилем, совершенно забыл предложить гостю хотя бы стакан воды.

– Спасибо. Я ничего не хочу, – скороговоркой произнёс Марик, испугавшись, что рассказчик опять потеряет нить своей истории.

Миха взглянул на ходики, висевшие над кроватью.

– Заговорил я вас. А вдруг родители придут, да и бабушка будет волноваться.

– Не будет, – сказал Марик, умоляюще глядя на дворника. – Она добрая.

– Да и я немножко устал. В одиночестве я практически не пью, а в компании очень редко бываю. Поэтому не будем искушать судьбу.

Напоследок вот что хочу сказать: в тот день, прощаясь с Германским, я дал себе завет: предаваться скорби лишь до определённого предела. И вот почему: время, разумеется, лечит. Оно как бы перебинтовывает раны, даёт швам зарубцеваться, но при этом притупляет свежесть воспоминаний. А моя задача – рассказать о Германском всю правду, хотя кое-где я буду добавлять детали, которые, возможно, покажут героя в более выгодном свете. А иначе нельзя. Кому нужна голая правда? Хотя и на неё есть любители. Им голую правду легче подсматривать через замочную скважину, не заботясь о том, как подсвечен фон и каковы детали интерьера. У меня же другая задача – очищать правду от налипших комков грязи, но, затирая пятна, не отбеливать, а пришивая заплаты, не камуфлировать. Такова моя позиция, и я от неё не отступлюсь, даже если все критики скопом набросятся на меня. Ах, вам не нравится моя фантазия! Что ж, идите и дышите зловонием вокзальных сортиров. Всё. Точка. Я хочу, чтобы даже смерть была приукрашена, очищена от скверны злословия и зависти. Именно в своем послесмертии человек раскрывается и оценивается по-другому. Да, собственно, не об этом ли писал поэт, объясняя смерть: "Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей".

14. Маршальский жезл

Едва прозвенел первый звонок, Женька, сосредоточенно глядевший в никуда, пропел речитативом: "Где мои семнадцать лет?" Марик подошёл к нему, подпевая: "…на большом Каретном". Это был их условный язык. Когда возникала необходимость поделиться каким-то секретом или просто обменяться парой слов, один из них начинал куплет известной песенки, а другой заканчивал строчку куплета.

– Ну что, лёд тронулся? – спросил Марик, подсаживаясь к Женьке за парту.

– Готовься. Послезавтра день икры. У меня дома. Отца не будет допоздна, мать дежурит в больнице, так что бери бутылку и подгребай.

– Жаль, придётся подсолнечное тащить…

– Я тебе про другую бутылку. Портвейн тащи. Будем отмечать…

– Портвейн! – будто услышав волшебное "сезам отворись", перед ними возник Уже-не-мальчик.

– А ты быстрый, – сказал Женька.

– И ушастый, – дополнил Марик.

Чуть понизив голос, Женька напомнил Рогатько:

– За тобой 40-процентные сливки и желатин. Только учти сам и мамаше скажи: сливки не разбавлять. Это не на продажу. Понял?

– Клянусь!

– И желатин по дороге не съешь – это не леденцы, – сказал Марик.

– Для сохранения секретности каждый получает от меня подпольную кличку. Ты, Марчелло, с этой минуты Кондуктор, а ты Че-че – Катализатор.

Рогатько сначала заулюлюкал по-тарзаньи, а потом, углубляясь в свои непроходимые джунгли, заверещал амазонским попугаем: "Кра-кра-кра – чёрная икра"!

– Как бы наш Катализатор на радостях не натворил чего, – шепнул Марик.

– Я его усмирю, – сказал Женька. – Будет как шёлковый.

Уже-не-мальчик совершил обезьяний прыжок и, приземлившись возле Женьки, жарко пропыхтел ему в ухо: "Бутылку портика у бати стырю, у него в подвале запасы на случай войны. Эх, гуляй, Маруся!"

* * *

На следующий день после уроков маршал Рыжов собрал командующих южной и северной армиями во дворе у запасного выхода, чтобы проверить боевую готовность и дать решающие указания. Генералы Рогатько и Лис с нетерпением переминались с ноги на ногу, не сводя глаз с маршальского жезла. Рыжов медлил…

– Фланговые удары будем наносить одновременно. Угол атаки – прямой, а неожиданный удар по биссектрисе я проведу лично, чтобы застать бастион врага врасплох.

После этой тактической установки он приказал генералам взяться за два конца флуоресцентной лампы.

– На стекло не давить, только придерживать, чтоб не упало. Пока буду делать обрезание, дыхание затаить.

– Есть затаить дыхание, – тяжело дыша, в унисон ответили генералы.

Маршал Рыжов поднял свой алмазный жезл и произнес короткую молитву: "Шо будет – то будет". "К чёрту", – тихо и вразнобой чирикнули генералы. Вращая левой рукой лампу вокруг оси, маршал Рыжов прижал остро заточенную грань алмаза к стеклу. Стекло скрипело, как раненый зверь в прериях. Сделав полный круг, Маршал вытер пот со лба и начал деревянной рукояткой стеклореза постукивать по линии обрезания. "Кажись, нормаль…", – произнес он, укоротив последнее слово, чтоб не сглазить. "Теперь слегка тяните на себя, а я сделаю надлом". Раздался негромкий сухой треск.

– Поздравляю, – сказал маршал. – Обрезание закончилось успешно.

– Ура-ура-ура! – в унисон рявкнули генералы. Маршал Рыжов осторожно изъял из их рук две половинки флуоресцентной лампы.

Внутри они были покрыты чёрной окалиной, что говорило о напряжённой сверхсрочной службе в электрических сетях.

– Вольно! – приказал Маршал. Генералы расслабились. Каждый по-своему. Генерал Лис расстегнул подворотничок и батистовым платочком промокнул пот со лба, генерал Рогатько расстегнул штаны и шумно помочился на крыльцо запасного выхода.

– Теперь надо принять решение, от которого зависит судьба сбыта и сохранность продукта. Какую икру будем делать, белужью или осетровую?

Поставив вопрос ребром, маршал ущипнул себя за нос и двумя короткими залпами прочистил носовые сопла. Генералы подтянули животы и приняли боевую стойку. Маршал ждал. Генералы, с одной стороны, боялись зайти в пику маршалу, а с другой – боялись ошибиться мастью.

– Если дать хлорного железа самую малость, икра станет серой, как у белуги, а если дозу поднять, получим севрюжью, чёрную, – прервав их нерешительность, объяснил маршал.

– Риск чёрно-ядерного заражения слишком высок, чтобы вбрасывать дозу по максимальной шкале, – осторожно заметил генерал Лис. – Предлагаю впрыснуть чуток.

Генерал Рогатько взвился пружиной:

– Ну, почему чуток, почему всегда чуток! Почему не дать народу самую натуральную паюсную, 40-процентной жирности икру. Почему надо обделять беременных тёток и пацанов из семей с низким достатком?

Нет, только чёрную – и в неорганических количествах.

– В неограниченных, болван, – сквозь зубы поправил генерал генерала.

Маршал поднял жезл, успокаивая генеральский гонор, пошевелил кончиком носа и шумно прочистил форсунки во второй раз.

"Простудился, зараза", – сказал он без эмоций и сурово глянул на генералов. Генералы стали во фрунт и замерли, ожидая маршальского решения.

– Дадим по полной программе. Иди знай, когда другой случай представится. Да, ещё нужна чайная заварка, она имеет дубильные свойства, но заварка у меня есть. Так что, господа генералы, будем делать чёрную.

– Чёрную, так чёрную, – поиграв для блезира скулами, – нехотя согласился генерал Лис.

– Чёрная – она и в Африке чёрная, – показывая в широкой улыбке неполный набор передних зубов, изрёк генерал Рогатько.

– Вопросы есть? – спросил маршал.

– Нерешённые вопросы есть всегда, – для подстраховки внёс свою лепту сомнения генерал Лис.

– У меня вопрос, – выдвинулся на передний фланг генерал Рогатько. – Портвейна приносить одну бутылку или две?

15. Тает во рту

В назначенный день к четырём вся компания была в сборе. Женька объяснил, что процесс изготовления икры с подготовительной фазой займет часа два. После чего можно будет откупорить бутылку и принять на грудь, закусив это дело чёрной икрой собственного изготовления.

– Запоминайте технологический процесс. Действие первое: промываем внутреннюю поверхность лампы от люминофора, чтобы примеси не нарушили чистоту эксперимента. Это делаешь ты, Марчелло, у тебя холёные руки интеллигента и отвращение к микробам. У Рогатько работа будет посложнее…

Женька замолчал и, буравя Рогатько взглядом, спросил: – Справишься, Катализатор?

Рогатько кивнул, сглатывая слюну и потея.

– Значит, берёшь бутылку подсолнечного масла, ставишь на темечко и удерживаешь равновесие в течение десяти секунд…

Марик прыснул, не скрывая злорадства.

– Братан, у меня и так от волнения срачка может начаться, – захныкал Рогатько.

– Ладно, это была преамбула. Запомни слово "преамбула", завтра повторишь. А ты, Кондуктор, поставь в морозилку полкружки масла. Прям щас.

Марик бросился наливать в кружку масло.

– Ты, Катализатор, налей в алюминиевую кастрюльку тоже примерно полкружки и поставь на маленький огонь. Марчелло, помогаешь мне закрепить лампу. Лепим её вертикально к табуретке липучкой, но без нажима. Потом будем заливать в неё масло, как в автомобильный движок.

– Вот оно что! – сказал Марик, делая вид, будто понял тайну технологического процесса…

– Рогатько, хорошо перемешай сливки с желатином, а я возьму шприц и огурец.

Женька, похоже, с большим удовольствием издевался над Уже-не-мальчиком, у которого тряслись руки и выступил пот на лбу.

– Не дрейфь, Катализатор, – усмехнулся Женька. – Я всё держу под контролем.

Он произвёл какие-то манипуляции, зачем-то заглянул под стол и достал с буфетной полки внушительных размеров шприц.

– Такими шприцами коням делают прививки. Отец у знакомого ветеринара попросил. Марчелло, хочешь быть подопытным конём?

– Только если Рогатько будет подопытным кроликом, – нашёлся Марик. Все дружно заржали. У Рогатько смех получился каким-то истерическим.

– Значит, технология такая: как только масло немного подогреется, сливаешь половину в эту посудинку и опять ставишь на огонь, чтобы масло прогрелось до температуры примерно ста градусов.

– Ага, чтоб закипело, – догадливо произнёс Рогатько.

– Это вода кипит при ста градусах, мальчик. Чтоб масло закипело, надо температуру поднять ещё градусов на сто с лишком. Но нам такое горячее не надо. Я термометром буду проверять и скажу, когда готово.

– Идём дальше… – Женька замолчал и задумался. Нос его, как домашний зверёк, независимо от мыслительного процесса хозяина делал свою самоочистку – шевелился, расширял ноздри, морщился и продувал каналы, забитые хронической соплёй. Друзья по несчастью томились и на всякий случай тоже шмыгали носами. Наконец, Женька перешёл к делу:

– Сначала заливаем в трубку охлаждённое масло, потом сверху тёплое и за ним горячее. Получается типа три слоя с разной температурой. Я тут же впрыскиваю смесь сливок с желатином в первый слой. Там смесь распыляется, образуя шарики, которые в горячем масле как бы запекаются, а потом, медленно остывая, опускаются на дно в область низких температур. Сразу после этого сливаем всё масло в раковину. Ты, Катализатор, будешь дуршлаг держать, а у тебя, Кондуктор, задача посложнее… первым делом компостируешь билеты…

На этот раз загоготал Рогатько, и минуты две не мог остановиться, сгибаясь пополам и держась за живот.

Женька терпеливо ждал. Марик смотрел на Рогатько, как солдат, он же генерал, на вошь. Наконец, Катализатор отсмеялся.

Женька продолжил:

– Теперь начинается самое главное. Марчелло, аккуратно снимаешь липучку и начинаешь медленно выливать масло из трубки в дуршлаг.

Когда икринки высыпятся, их сразу надо заваркой окатить, а потом хлорным железом обработать. Это моя забота. Понятно?

Рогатько с обожанием смотрел на Женьку. Из всего сказанного он мало чего понял, но Женькина решительность и спокойствие подействовали на него положительно. Он сосредоточился, при этом его лицо приняло блаженное выражение, потому что сосредоточенно он умел только онанировать.

Процесс пошёл плавно и споро. Женька отдавал отдельные отрывистые команды, Марик и Рогатько старались, не мешая друг другу на маленьком пространстве кухни, выполнять указания, и неожиданно дуршлаг заполнила горка белоснежных шариков, напоминающих по размеру пшёнку.

– Мать моя женщина! – ахнул Рогатько. Марик начал поливать девственную икру чифирной заваркой, а Женька, сверяясь по каким-то своим внутренним часам, подождал примерно полминуты, после чего стал опрыскивать зёрна хлористым железом. Зёрна сразу стали темнеть, приобретая сначала тёмно-красный, затем бурый и, в конце концов, чёрный оттенок.

– Кажется, получилось, – волнительно произнес Марик.

Женька при общем молчании подцепил ногтем пару икринок и попробовал на зуб.

– Соль, – коротко бросил он. Марик сразу дал солонку, и Женька, слегка перемешивая икринки ложкой, насыпал соль.

– Проба номер два, – объявил Женька и снова, подцепив несколько икринок ногтем, сделал пробу.

Марик и Рогатько, затаив дыхание, смотрели ему в рот.

– Ну, в общих чертах… – сказал Женька, после чего начал шмыгать носом и издавать резкие гортанные звуки, выбрасывая из горла мокроту, которую с отвращением на лице выхаркал в мусорное ведро.

– Ну, не тяни резину, – заныл Рогатько.

– Если б не так воняло подсолнечным маслом, был бы настоящий шедевр. Марчелло, нарезай хлеб, начинаем пир горой.

Рогатько стал яростно колотить себя в грудь и оглашать окрестности счастливым рыком хищника, забившего неопытную лань.

Все уселись за стол, и каждый начал намазывать на хлеб икру. Самый толстый слой положил Рогатько. Марик и Женька удовольствовались более скромным покрытием. Женька разлил по стаканам портвейн.

– Чтоб не сглазить, пьём без чоканья.

Женька и Рогатько выпили свои стаканы до дна, Марик только половину.

– Ну, вперёд и с песней, – сказал Женька, и они почти одновременно вгрызлись зубами в шедевр.

– Тает во рту, – сказал Марик и надкусил ещё один щедрый шмат ржаного хлеба с чёрной икрой. Рогатько, набивший рот так, что с трудом мог говорить, неразборчиво произнёс, что хорошо бы селёдочку под это дело, а то подсолнечное без селёдки… И тут Марик громко икнул. Следом за ним почти одновременно икнули Женька и Рогатько.

Икота сначала шла невпопад, трио распевалось, но постепенно учащалась и, похоже, не собиралась успокаиваться. Мальчишки испуганно смотрели друг на друга.

– Воду, пейте воду! – крикнул Женька и бросился к умывальнику.

Жадно глотая пахнущую железом воду, Марик вскоре понял, что никакая вода эту икоту не остановит. Рогатько пробовал улыбаться и, пуская икоточные йодли, выдавил из себя: "Щас оно рассосётся". У Марика к горлу стала подступать волна тошноты, и он побежал в туалет… после чего ему немножко полегчало, но икота не сдавалась.

Прошло ещё минут двадцать, прежде чем она начала постепенно сходить на нет.

– Это ты, Марко, виноват! – закричал Рогатько. – Не то масло купил.

– Тихо, – сказал Женька. – Дело не только в масле. Краситель подвёл.

Побочные действия хлорного железа я не учел. Надо было пивка взять, оно бы нейтрализовало, а портвейн только разворошил. Жаль, не догадался я.

– А у вас языки чёрные, – сказал, хихикнув, Рогатько. И тут же лицо у него сморщилось, и он побежал к зеркалу, на ходу высовывая язык.

Отчаянный вопль разорвал тишину.

– Хлопцы! Меня ж батя убьёт! Женька, братан, мне батька язык вырвет.

Женька, потный и бледный после эксперимента, несколько раз стукнул кулаком себя по лбу, вскочил и куда-то убежал. Он появился через минуту, держа в руках бутылку марочного коньяка.

– Дашь батьке, скажешь, от майора медицинской службы Виктора Рыжова в честь победы над фашистской Германией…

– Так день Победы через две недели, – растерянно всхлипнув, произнёс несчастный Уже-не-мальчик. – А язык…

– А язык на меня свалишь. Скажи, играли в войну. Генерал Рыжов чернильницей в меня бросил… Марчелло, придумай для Рогатько спасение, ты ж на выдумки горазд.

– У грузинов на базаре, – начал Марик, очень ко времени вспомнив Миху. – Так вот, значит, у грузинов на базаре хитрый Лис купил ягоду чернику. Целый кулёк. Нет – два кулька. А ты один кулёк сам сожрал, не поделился с товарищами, и Бог тебя за это наказал.

– А что, идея неплохая, – основательно шмыгнув носом, сказал Женька. – Чернику в апреле только грузины или таджики могут привезти, у них там всё цветёт и плодоносит по три-четыре раза в году.

– Убьёт меня батя, – всхлипнул Рогатько и, пошатываясь, двинулся на выход.

– Митя, – сказал Женька, впервые назвав Рогатько по имени. – Я сам не знал, что так получится.

Рогатько молчал и смотрел на Женьку глазами побитой собаки.

– Я тоже пойду, – сказал Марик. – Меня опять тошнит.

– Марчелло, – Женька виновато пожал плечами. – Я честно не предполагал, что такой будет провал. Извини.

– Ничего, переживём, – голосом дистрофика прошелестел Марик и поплёлся домой.

16. Венецианский натюрморт

Он уже поднимался по лестнице, сдерживая подступающую к горлу тошноту, но тут перед глазами выплыл Миха с веточкой кинзы в руке. Марик остановился и решил, что Миха в этой ситуации может ему помочь… "Лучше вырву в его грязный туалет, – подумал Марик, – чем в наш коммунальный, куда Василь Голубец, страдающий недержанием, бегает каждые полчаса". И он бросился вниз по лестнице…

Миха сразу отворил дверь, видимо услышав его шаги, и с недоумением взглянул на запыхавшегося Марика. Путано рассказав историю с чёрной икрой, Марик тяжело вздохнул и спросил Миху, что ему делать, надо ли звать доктора.

– Меня тошнит… Бабушка может позвонить своей подруге, врачихе из поликлиники…

– Не надо никаких врачей. Это дело поправимое, – подбодрил его Миха и, продолжая говорить, полез что-то искать в своих закромах. Голос его то блуждал в сусеках кухонного шкафа, то поёживался, отталкиваясь от стенок холодильника, то обретал пугающее эхо в тёмном проёме духовки без дверцы, но при этом звучал Миха весьма бодро, как радиодиктор, диктующий число приседаний во время утренней гимнастики:

– Эксперимент, конечно, не удался, но авантюрная жилка в вас есть, а это хорошо. Германский вас бы взял в ассистенты. Кто не вкусил горькие ростки жизни, тот не оценит по-настоящему её сладкие, но редкие плоды. Не волнуйтесь, молодой человек. Тошноту и неприятные ощущения сейчас уберём старым народным способом.

Миха поставил на стол наполненную водой литровую банку и бросил туда щепотку порошка, который тут же окрасил воду в фиолетово-розовый цвет.

– Это марганцовка, – объяснил он. – Начинайте пить. Надо выпить всю банку. Пейте не спеша, раствор слабый, но, судя по вашему виду, от основной отравы вы уже избавились, а теперь мы выведем остатки.

Миха подошел к шкафу, где хранился дворницкий инвентарь и достал большое цинковое ведро.

– Пейте, не делайте страдальческое лицо. Это же надо! Икру, подкрашенную хлорным железом, бормотухой запивать… Такого я ещё не слышал. Да и вообще, почему хлорное железо, а не какие-нибудь натуральные красители?

– В рецепте рекомендуют железо, – морщась и судорожно глотая марганцовку, объяснил Марик.

– А кстати, известно ли вам, что прекрасный чёрный цвет без всяких последствий дают чернила каракатицы. Для этого вам, конечно, надо научиться разводить каракатиц; можно попробовать в ванной, но где же взять морскую воду для этих гадов… Я сейчас вспомнил, как в одном венецианском ресторане нам подали спагетти, окрашенные этими чернилами. Кажется, в моей кулинарной книге даже есть рецепт…

– Вы были в Венеции? – Марик чуть не захлебнулся от изумления, а подспудно в нём зашевелилась ещё и зависть, причём мелочная, ревнивая зависть к человеку, который просто не имел права оказаться в прекрасной Венеции раньше его, Марика.

Венеция… Город на воде, будто всплывающий со дна лагуны, подобно кистепёрой рыбе… Он видел фотографии Венеции один раз, когда был с родителями в гостях у Генриха. Там он листал роскошный итальянский альбом, который назывался "Венеция как на ладони". То, что открылось его взгляду, поражало своей неземной красотой. ДомЗ, по пояс погружённые в малахитовую акваторию каналов, гондолы, как челноки, ткущие зыбью воды удивительное кружево из отражений неба, фасадов и мостов…

И вот он сидит в убогом подвале, в переулке, напоминающем гнойный аппендикс, (Марик подверстал своё тошнотворное состояние к ни в чём не повинному Каретникову переулку), и говорит с человеком, который топтал своими башмаками венецианские мостовые, и, возможно, сидел, вальяжно развалившись, в гондоле, окружённый сказочным антуражем Венеции. И этот человек – дворник! А вместо гондольерского весла у него большая берёзовая метла в кладовке…

Голос Михи прервал неожиданную вспышку мальчишеской зависти:

– А что вас это так удивляет? Мы с Германским объездили пол-Европы, и если бы не война…

Миха неожиданно остановился, уносясь мыслями в закоулки своих воспоминаний, и молчание его продолжалось довольно долго, но вдруг он спохватился и огорчительно покачал головой:

– Извините, Марк, у меня война вызывает какие-то аберрации памяти, потом не могу поймать нить разговора. О чём я…

– Каракатицы… – Марик произнес это кондово-русское слово, продолжая всеми пятью чувствами находиться в Венеции, поэтому он извлекал из каракатицы только итальянские корни:…мрамор Каррары, термы Каракаллы… Карнавал…

– Да, конечно, – спохватился Миха. – Сам ресторанчик, как мне помнится, находился примерно в двух кварталах от церкви святого Георгия, построенной, кстати, выходцами из Долмации… И знаете, что меня поразило, когда мы оказались возле этого места? Меня поразила картинка, увиденная в подворотне перед рестораном. Там на потемневшей от старости винной бочке, стояло небольшое керамическое блюдо с невысоким подсвечником посредине, а по кругу были разложены раскрытые ракушки каких-то моллюсков. Внутри они сияли перламутровой белизной, и в каждой, подобно чёрным жемчужинам, лежали небольшие темно-пурпурные виноградины, покрытые бархатистым серым налётом, будто слегка припудренные. Мы стояли и любовались этой красотой, но тут подошёл официант с огарком оплывшей свечи, воткнул его в подсвечник, вынул из кармана зажигалку и зажёг фитиль. И эти перламутровые виноградины заиграли каким-то пещерным, таинственным огнём. Казалось, творец этого шедевра похитил ягоды с перенасыщенного снедью фламандского натюрморта и обвенецианил их здесь, на такой же, как наша, тупичковой улочке… Что с вами Марк?

Марик посмотрел на Миху глазами полными слёз.

– Миха… это так красиво.

– Это всего лишь набросок из венецианского альбома… карандаш, уголь, гуашь, – взъерошив свой ёжик, сказал дворник. И, похоже, у него самого защипало в глазах, видимо, он расчувствовался, и его щека несколько раз дёрнулась.

– Помню, как Германский спросил официанта: "Это барбера?" – имея в виду сорт винограда. Официант протянул ему ягоду и сказал, улыбаясь: "Il sangue di Giove"² – кровь Юпитера…

В этот момент желудок Марика, словно очнулся от гипноза слов, и произвёл залп. Марик едва успел нагнуться над ведром, а Миха поддерживал его лоб. "Ой, мамочка", – шептал Марик в паузах, извергая из себя мутную жидкость с остатками икры.

– Теперь беги домой и потри язык питьевой содой или зубной пастой. Всё будет в порядке.

Он сделал паузу и почесал указательным пальцем жёсткую щетину на подбородке.

– Вы меня, Марк, так испугали, что я даже на "ты" перешёл. Это ничего?

– Ничего, – тихо сказал Марик, с благодарностью глядя на Миху.

Тошнота и неприятные ощущения в желудке почти исчезли.

* * *

– А почему ты такой бледный? – спросила бабушка. – Ты не заболел?

– Я бледный потому, что не вижу солнца целый день… Зубрю, зубрю и зубрю, как завещал Ленин.

– Лучше бы он завещал нам больше денег, тогда бы ты так не перегружался, мой мальчик. Ужас! На тебе лица нет. Папа звонил с работы, спрашивал, что ты делаешь.

– Я же сказал, бабуля, мы целых три часа с Женькой штудировали геометрию. Думаешь, легко всё запомнить? Прямой угол, биссектриса, пала…парапепеллипед… – с немалым трудом произнёс Марик, запутываясь в нагромождении "л" и "п".

Запершись в ванной, он выдавил на щётку зубную пасту и начал яростно тереть язык. Щётка потемнела, язык посветлел. Марик посмотрел на себя в зеркало. На него глядело знакомое, хотя и осунувшееся лицо повзрослевшего юноши четырнадцати, а по большому счёту, – без трёх недель пятнадцати лет.

– Король умер, да здравствует король! – сказал он громко, и спустил воду в унитазе.