Читать книгу: «Дети в гараже моего папы», страница 3

Самая длинная ночь

Егор застелил кровать свежим постельным бельем и половину одежды бросил в стирку, но это не помогло. Под его дверью лежал шмат желтого света из кухни. Сна не было ни в одном глазу. Он встал и побрел на кухню – чаю, что ли, выпить.

Мам, сколько можно курить, ты уже пачку сцедила. Ты так сердце посадишь.

Махнула рукой, но сигарету затушила. Ну и кумар – как будто в камере. У них на кухне никогда не курили, мама даже папе запрещала. Еще чего не хватало, чтобы вся мебель и стены провоняли. Теперь точно провоняют.

Мам, надо поспать, нельзя себя так изводить.

Молчит. Глаза красные – наверное, от дыма.

– Мам, почему ты мне не сказала?

– Нечего тут говорить. Господи, кошмар какой, надо же было на порядочного человека повесить такую дичь.

Если бы они его знали, размышлял Егор, хоть чуть-чуть, они никогда бы его не задержали. Папа очень любил детей – господи, ну не в том смысле «любил»! Почему теперь каждая мысль о нем обрастает какой-то мерзостью, как птица, которая провалилась в нефть и, вся черная, ползет по берегу?

Но папа правда очень любил детей: возился с племянниками, а когда Егор ходил в бассейн в детстве, всегда присматривал за другими пацанами. Просто присматривал, без всякой грязи. Папа был нормальным! Не без закидонов, но нормальным: мог вспылить, мог наорать, каждый день смотрел новости и верил каждому слову, но глобально – он был хорошим мужиком. Пару лет назад упал в православие, стал ездить свечки ставить и иконки по углам разместил, но это Егору не мешало. Бывает, возраст такой.

Воспоминания о папе крутились в голове, и Егор поймал себя на том, что думает о нем так, будто он уже умер.

– Вы с Ленкой нашли адвоката?

Мама вздохнула. Она не хотела об этом говорить.

– Нашли. Какой-то дружок Ленкиного мальчика, но вроде хороший. Мы с ним поговорили. Он говорит, что будет суд через три дня максимум.

– Погоди, уже? Я думал, суд бывает нескоро: через полгода там или через год даже.

– Это не такой суд. Они сначала должны решить, держать его дальше в СИЗО или нет. До основного суда в смысле.

– То есть могут и домой отпустить?

Мама покачала головой и посмотрела на Егора.

– С таким обвинением – вряд ли. Егор, иди спать, завтра в школу.

– Мам, в какую, на фиг, школу?

– В такую. У тебя экзамены скоро.

Егор вернулся в комнату, но не смог уснуть. Он включил Ленкин допотопный ноут, который гудел, как боинг, и начал искать новости о Тане Галушкиной. Ее он почему-то тоже ненавидел, но не мог ответить себе на вопрос почему. Просто ему мерещилось, что именно она, незнакомая мертвая девочка, тянет папу в могилу – наверное, потому, что ей тоже померещилось, будто он похож на ее убийцу.

Первые новости о Тане появились еще в марте. Волонтеры «ЛизаАлерт» собирали добровольцев на поиски девочки, которая вышла после уроков из школы, но домой так и не вернулась. Перечислены приметы: русые волосы, рост 140, серые глаза, нормальное телосложение. Была одета в желтую куртку и розовую шапку, на ногах – черные сапожки. Эту школу и эту девочку Егор не знал. И папа ее не знал. С чего вдруг кто-то решил обвинить его в убийстве ребенка? Кому это нужно? Почему именно его?

Следующая новость появилась пару недель назад: нашли тело Тани. Охотники наткнулись случайно. Сведения очень скупые, наверное, в интересах следствия нельзя было разглашать подробности. «Возможно, над ней надругались…» Что это могло значить? Что кто-то изнасиловал ее, убил и выбросил в лесу? Или что сначала убил, потом изнасиловал? Второе, конечно, лучше – так она, по крайней мере, ничего не чувствовала. Егор отложил ноут и подышал. Тело под одеялом ощущалось холодным и липким.

Если бы это все было просто книгой или там фильмом, Егора бы такие детали не смутили. Он в целом равнодушно относился к боди-хоррору – в кино это выглядело в основном скучно и противно, но поджилки от такого не тряслись. Хотя книгу Паланика, где у главного героя из жопы выходит кишка, он бросил. Мерзко. Но там речь не шла о реальных людях, у которых были имя и фамилия и которые пропали в его городе.

Он пытался представить себе Таню Галушкину и одновременно запрещал себе представлять ее. Она вышла из школы? А ранец у нее при себе был? У них в школе первоклассницы ходили с розовыми и зелеными рюкзаками, на которых картинки пони или кошек. Что было нарисовано у нее на рюкзаке? Куда преступник его девал? А что с ее телефоном? Он был у нее при себе? Когда Егор был в первом классе, ему купили дешевый кнопочный аппарат, чтобы быть на связи. Папа говорил, что он всегда должен быть включен. Да, и на уроках тоже, даже если учителя возмущаются.

Егор нашел еще короткие заметки о том, что ведется расследование смерти Тани, а потом – новость про папу. Ее написали тем же решительным сухим слогом, каким в учебниках излагают факты. «Москва была основана в 1147 году», «Все стороны квадрата равны», «Михаил К. может быть причастен к убийству семилетней Тани Галушкиной»… Никто ведь не заметит этого «причастен», никто не вникает, все читают просто: «Задержан убийца». Человек, убивший и изнасиловавший семилетнего ребенка. Даже если (когда, поправил себя Егор, когда) его оправдают, никто не обратит на это внимания, все запомнят лишь, что его вывели из подъезда в наручниках, и весь город будет думать, что он педофил. От такого никогда не отмыться.

В заметке говорилось о других детях, но при чем тут они, Егор совсем не понял.

Если он сейчас будет искать фотки Тани в социальных сетях, это будет совсем кринж? Хотя какие социальные сети, ей же всего семь. Он отложил ноут и до самого утра лежал неподвижно. Свет на кухне так и горел всю ночь. Несколько раз Егор порывался встать и проверить маму, но так и не решился. Он не знал, о чем с ней говорить.

Следующий день

1

День, который начался в ту минуту, когда Егор поднялся на свой этаж и увидел полицию в подъезде, все длился и длился, перетекал в ночь, потом в утро и никак не заканчивался. Глаза горели, в голове жужжали осы. Дорога до школы казалась немыслимо длинной. Перед звонком он думал, что, может, ну его, лучше пропустить сегодня. На фиг сейчас сдалась эта школа.

Но если пропустить, то надо возвращаться домой и там сидеть в отравленном сигаретным дымом кухонном воздухе, смотреть на мать, у которой в глазах лопнули сосуды, и стараться не открывать новостные порталы.

Возле класса он остановился. А кто-то знает? Кроме Эли, в смысле. Перед ГИА все ходили как штык, даже те, кто полгода где-то болтался, так что класс был полон. Слишком много людей, и помещение плохо проветривается. Пахло дезодорантом и туалетной водой, под которыми прятался плотный запах пота. Обычно Егор к нему быстро привыкал, но сейчас что-то никак, даже подташнивать начало. Сам себе он напоминал кота, который крадется мимо шумной толпы на полусогнутых, ожидая, что его шуганут или швырнут в него чем-то. Егор бы совсем не удивился, если бы все разговоры стихли и на него бы все уставились, как в тупых сериалах.

Но никто не прекратил разговаривать. Обсуждали экзамены. Обсуждали летние поездки. Сплетничали – не о нем, о каких-то типах из параллели. Дорожки их голосов объединялись и миксовались, расходились, меняли громкость и бит.

Они ничего не знают, понял Егор. Совсем ничего. Они прожили вчерашний день так же, как тысячи дней до того. Он мечтал, чтобы они ничего не узнали, но вместе с тем что-то было не так. Как будто ждешь у стоматолога, когда тебе удалят зуб, но у врача ломается инструмент, и он говорит прийти завтра. Зуб не вырвали сегодня, но его все равно нужно будет удалить, а боль никуда не денется.

Он сел на химии с Элей. Перед уроком она спросила: «Ну, как ты?», но что-то в ней изменилось. Вчера она смотрела так, будто была готова встать с Егором плечом к плечу, стать частью той короткой цепи людей, которые загораживают папу от беспредела, от тупых обвинений, от всех, жаждущих крови невинного человека. А сегодня – замкнулась, словно что-то себе придумала, переварила и пришла к другому выводу, который Егору не понравится. Интересно, обсуждала ли она с кем-то папу?

Да нормально. Плохо спал сегодня. То есть вообще не спал.

Это игра вдолгую, сказала Эля, доставая из сумки ручку одну за другой и чиркая на последней странице тетрадки в клетку. В двух ручках из трех не было чернил, так что они оставляли на бумаге только вдавленные шрамы, как белые полоски на коже от ножа. Надо готовиться, что все это затянется, понимаешь? Она нашла ручку и выпрямилась. Не месяц и не два, это все может длиться год. Слушай, я просто хочу, чтобы ты знал. Эля взяла паузу. Что бы там ни было, я на твоей стороне.

Ты о чем?

Ну, просто. Если вдруг захочешь поговорить, я послушаю. Но ты только себя не закапывай, ладно?

В каком смысле?

У тебя экзамены сейчас. Надо решить, что делать после девятого класса, нельзя о себе забывать. Маску сначала на себя, потом на всех остальных.

Егор не успел спросить, что она имеет в виду, потому что начался урок, и он провалился в него с благодарностью. Он знал, что это короткая передышка, что скоро его снова швырнут на ринг, но пока у него в запасе целых полчаса на то, чтобы думать про валентность хлора и окислительные способности брома, про вещества и реагенты, про соли и электролиты. А еще внутри него поселилось тугое неуютное чувство: что-то будет. Произойдет такое, что разорвет его на клочки, размажет по полу. Внутри тикали часы, и с каждым тиком внутрь засыпался песок, натягивая кожу, пока не порвется.

Прошло два урока. Никто из учителей ничего у него не спросил, даже не взглянул в его сторону, и так Егор понял, что они знают. На второй перемене Стас взглянул в телефон и цыкнул языком.

– В родительских чатах истерика, – сказал он, и Егор напрягся.

– На тему?

– Ну, сам-то как думаешь?

Слушай, сказал ему Елисей, no pressure. Просто если вдруг захочешь обсудить – мы на твоей стороне. Да, подтвердил Стас, я реально не представляю, что делал бы на твоем месте, это полный пиздец. Если что, сказала Мари, Элина подруга, никто не думает, что ты к этому имеешь какое-то отношение.

Песок бродил по венам, наполняя их, и они вспухали, а он прокладывал себе дорожки дальше и дальше, мешал мышцам сокращаться, колол и резал, создавал преграды под кожей. Во рту тоже был целая горсть песка, а язык распух и высох. Егор сидел здесь, но его тело лежало на раскаленных дюнах в пустыне, и его обметал горячий ветер.

– К чему – «к этому»? – Он хрипел, потому что песок был уже в горле и в легких.

К педофилии, Егор. Мы просто хотим сказать, что все ок, никто не думает, что ты педофил. В смысле, из нас никто так не думает. Мы верим, что ты не знал.

Как такое можно не знать, спросила Саша. Ну, в смысле, понятно, что он, наверное, не у вас дома это проделывал, но все равно – прям совсем никаких красных флагов не было?

– Мой отец – не педофил.

Он произнес это очень четко и твердо. Как-то – он сам не успел понять как – из мягкого «папа» отросло величественное «отец», и Егор решил, что теперь будет называть его именно так даже в своей голове.

– Сорян, – сказала Саша, – я не верю.

– На него просто повесили левое дело. Менты в этой стране не работают, это все знают.

– Да с чего вдруг-то? Твой отец что, оппозиционер? Или на митинги ходил?

– Я ходил, «За честные выборы».

– Да куда ты там ходил, Егор? Ну, серьезно. Ты один раз у метро пять минут постоял и пару постов написал. Вот это ты высказал гражданскую позицию! Ладно, короче, я не буду спорить. Это реально такая мерзость, даже трогать не хочется. Окей, я готова поверить, что ты в глаза долбишься и ничего не заметил. А мама твоя куда смотрела?

Песок его переполнил. Он насыпал тяжесть в сжатые кулаки, особенно в область костяшек. Этого песка будет достаточно, чтобы разбить Саше губы и, может, даже выбить зуб, хотя Егор никогда в жизни никому не выбивал зубы и никого не бил по лицу – точно не девушек. Но Елисей зачем-то встал между ним и Сашей, а Эля вцепилась ему в локоть.

В руки себя взял, скомандовала она, и Егора неожиданно затопила благодарность. Господи, наконец-то кто-то пришел и сказал ему, что надо делать. Он не будет бить Сашу и никого не будет бить – это совсем утопит отца, если начнут говорить, что у Егора тоже проблемы с контролем гнева, что он бросается на людей, что его тоже надо в СИЗО. Саш, ну серьезно, сказал Стас, ты чего такая резкая. Она всегда такая, Егор, выдохни.

– Егор, можно тебя на минутку?

В дверях стояла Анна Вадимовна, классуха. Она была похожа на сестру Рэтчед у Кена Кизи. Даже не из-за красной помады и огромной груди, а просто по вайбу. Глядя на нее, Егор никогда не мог понять, о чем она думает, – хотя не то чтобы он уж очень пытался. Эля говорила, что у нее просто resting bitch face, типа, стервозное выражение от природы, а не потому, что она сука. Егор так и не разобрался, сука она или нет. Вот сейчас и пойму, решил он, шагая рядом с ней. Песок из кулаков сыпался за ними следом.

Они прошли по коридорам и свернули в глухой карман, где был кабинет психолога. Психолог работала по вторникам и четвергам, а сегодня среда, так что на месте ее нет. АВ достала ключ с оранжевым пластиковым ярлычком и открыла дверь, впустила Егора вперед. Они остались вдвоем. В кабинете, таком тесном, как будто его переделали из школьного сортира, было душно и места хватало только на стол и два стула.

Откуда все узнали?

В родительский чат кинули ссылку. Ты же понимаешь, такие новости разносятся быстро.

Ну, и чего вы от меня хотите? Узнать, педофил я или нет?

Не хами, не в твоих интересах.

Плюхнула стопку одинаковых зеленых тетрадей на край стола, вздохнула. Мешки у нее под глазами мягкие и такие, как будто в них поместятся еще мешки. Очки давили на переносицу и оставляли красный след. Она сама понятия не имеет, о чем говорить, понял Егор.

Он объяснил на всякий случай, хотя это казалось ему очевидным:

Мой отец – не педофил, вы же понимаете. Вы же нас знаете.

Егор, я не буду сейчас это обсуждать, полиция разберется.

Конечно, наша-то полиция разберется.

Егор.

Он замолчал, сел на стул, сгорбился, принялся разглядывать свои кисти. Боже мой, какие огромные, подумал, нелепо огромные, как экскаваторные ковши. И под ногтями грязь, буэ. Спрятал руки, вздохнул. И АВ вздохнула.

Я же тебе помочь хочу, Каргаев.

Как? Хотите узнать, не растлевал ли меня папа?

АВ сдвинула очки наверх и надавила себе на веки, вздохнула с присвистом. Очки бликовали от окна, и казалось, что у нее на лбу отросли новые глаза. Потом она положила ладонь себе на сердце и тяжело навалилась на стол, как будто у нее сейчас будет инфаркт. Она так часто делала, когда в классе творилась какая-то дичь. В пятом классе еще работало, сейчас уже все забили. Егор увидел кольцо «Спаси и сохрани» на ее указательном пальце.

– Господи, вот дожила. Господи, какой ужас. Егорушка, за что нам все это.

Кому – нам? И что «все»? Тут вроде только его отца увели в наручниках. Ему показалось, что она сейчас расплачется, и от этого стало смешно. Но АВ собралась, села напротив него – на том месте, где должен был сидеть аморфный школьный психолог, – и поправила очки. Как же его бесило это «Егорушка», не передать.

Если захочешь рассказать что-нибудь, всегда приходи.

Только не приходи, умолял ее взгляд. Не приближайся ко мне, не заговаривай.

А вы сами о чем-то хотели поговорить?

Переплела пальцы. «Спаси и сохрани» сверху.

Вот в чем дело… Хочу, чтобы ты узнал до того, как. К директору вечером идет делегация родителей, они уже и подписи собрали. Ох, как не вовремя все это, тут экзамены на носу.

Хоть где-то подписи быстро собирают, пошутил Егор, но, наверное, не смешно, потому что АВ не засмеялась. Лицо у нее сделалось скорбным. Так что за подписи-то? За что голосуют?

На Егора навалилась вдруг страшная усталость. Не будь тут АВ, он положил бы голову на руки и так бы и уснул. Заорал звонок на урок, но АВ не встала, и он тоже остался сидеть.

Тебя, конечно, прямо сейчас не исключат.

Егор сразу проснулся.

В каком смысле «прямо сейчас»? А что – потом исключат? С какого перепуга? Почему?

Тебе надо искать другие варианты.

Варианты чего, Анна Вадимовна? О чем вы вообще говорите?

Опции. Другие опции. Может, колледж, или вообще отдохнуть годик. Все-таки такой стресс, тебе не помешает переключиться. Спортом там заняться или к психологу походить. Хотя вот почему «или»? Можно же и спортом, и к психологу. Ты же в детстве чем-то занимался, да?

Да. В бассейне. Папа водил.

АВ запнулась. Слова скомкались у нее во рту, перемешались и вышли наружу несуразной кашицей звуков. Упоминание папы теперь действовало на людей, как удар битой между глаз. Им становилось страшно. Егор почувствовал странную власть над этой женщиной, нащупал в себе неожиданный стержень.

Я никуда из школы уходить не собираюсь. Я планировал в десятый, в десятый и пойду.

Ладно, сказала АВ, и Егор понял, что этот разговор не окончен, просто ей нужен перерыв. Давай завтра все обсудим. Я с директором поговорю, с мамой проведем беседу, может, вместе что-нибудь придумаем.

Не трогайте маму!

Он не крикнул это, но почти крикнул. Потом представил рядом с собой Элю и ее цепкие пальцы у себя на локте, которые мешали сделать шаг вперед, и ее команду «Ну-ка возьми себя в руки», которая звучала так твердо, что невозможно было не повиноваться. АВ взглянула на него испуганно, и чувство власти ушло в него еще глубже. Весь последний день он не ощущал ничего, кроме собственной беспомощности, а тут вдруг раз – и магическим образом он мог заставлять учителей сжиматься и моргать, создавать между ними и собой щит из зеленых тетрадей. Приятно, что хотя бы этот кусок вселенной он взял под контроль. Но это был маленький кусок, а весь остальной мир сыпался так быстро, что Егор не успевал найти место, куда поставить ногу.

Надо было ударить Сашу, подумал он. Надо было выбить ей зуб или раскровить рот. Какая теперь разница? Что бы это поменяло? Его бы тоже забрали в СИЗО? Он хотел уйти с физры, но передумал и вместо этого пробежал почти шесть километров – восемь кругов вокруг парка. Пять двадцать пять на километр, сказал физрук радостно, вообще огонь, Каргаев. Может, тебе в легкую атлетику? Физрук был единственным, кто не вдуплял, что происходит, и Егор был ему за это благодарен.

2

Дома стоял какой-то тюремный запах. Во всяком случае, так себе его представлял Егор: затхлый, плесневелый запах сырости и липких клеенок на кухонных столах. Его никто не спросил про школу, хотя он рассчитывал, что мама поинтересуется. В коридоре он столкнулся с незнакомым мужиком в рубашке и брюках, с пухлым портфелем в руках. Тип вдевал ноги в туфли, помогая себе лопаткой для обуви. Егор весь подобрался – очередной мент, который явился что-то предъявить? Но мама мужика благодарила, а он отвечал ей что-то деловым и утешительным тоном. Что-то вроде «Вы не волнуйтесь, мы разберемся».

Папин адвокат, пояснила мама, когда он ушел.

Егору снова показалось, что она расплачется, но она просто развернулась и ушла на кухню. Он надеялся, что в холодильнике остались котлеты или суп. Кастрюля с супом была, но из-под крышки воняло кисло и мерзко. Егор взял палку колбасы, нарезал ее крупными кусками и стал накладывать их на хлеб. Кроме вчерашних Элиных бутербродов, он ничего не ел. Потом он остановился.

Мам, а ты ела вообще? Мам? Бутерброды сделать?

Он бы предложил заказать суши или пиццу, но надо экономить сейчас. Каждая копейка на счету.

Мама села за стол, полюбовалась на Егоровы бутерброды.

Ну как в рэсторане.

Давай я яичницу с помидорами пожарю, хочешь? Или яйца сварю.

Мама побарабанила пальцами по столешнице. Чашка с цветком, в которой она тушила сигареты, пропала, и пустых пачек Егор больше нигде не видел. Из открытого окна тянуло теплым ветерком. Вздымались шторы. На первые майские папа все звал их куда-то с палатками. Он в юности любил турпоходы и всю эту гитарную романтику у костра. И с мамой так познакомился, когда они были вожатыми в пионерлагере, хотя Егору в это верилось с трудом. И Эльку с собой возьми, говорил папа, давай, поехали, мы вам самую комфортабельную палатку устроим. Эля сказала, что ее не отпустят, но, как думал Егор, не очень-то она горела желанием ехать в глушь. А в туалет там как, спрашивала она. Ну, как, не очень уверенно отвечал Егор, в кустики.

Егор не поехал, потому что Эля не поехала.

А мама все мечтала уж в этом-то году высадить на даче рассаду. Какая рассада, говорил папа, там борщевик с тебя ростом, надо сначала выкорчевать все к чертям собачьим, а потом уже про помидоры думать. Они в последнее время часто из-за этого ругались, и Егор никак не мог понять, они всерьез или в шутку, просто чтобы поддержать бодрость духа.

Родители тоже никуда не поехали – это должен был быть семейный выезд, а какой семейный выезд, когда один ноет, что у него ГИА и вообще, а вторая причитает, что на даче никак ремонт не закончится. Они остались дома, расползлись по комнатам. Папа сутками напролет смотрел телевизор в зале, а мама – на кухне. Егор зависал у Эли, или она у него. Время остановилось, сделалось бессмысленным.

Сейчас он бы все отдал, чтобы поехать с папой к озеру. Рыбачить он никогда не умел и не любил, так что они просто разбили бы палатки, а ночью рассматривали бы звезды и жарили рыбу, купленную тут же на берегу, у рыбаков, и пекли бы картошку в золе.

Кусок в горло не лезет, пожаловалась мама, но Егор все равно достал из холодильника помидор, нарезал на мелкие кусочки, стараясь не выдавливать из него весь сок, а потом разбил в глубокую миску пару яиц и взбил вилкой. Да, это определенно лучше бутербродов всухомятку. Поставил чайник и только потом решился спросить:

– Что адвокат сказал? Как папа?

– Признался.

Егор размазал масло по сковороде, высыпал помидоры.

– В чем признался, мам?