Читать книгу: «Грим», страница 2

Этого не могло быть, но… на том самом месте, кажется, бурое пятно навечно въелось в непрочные доски. Теодора отскочила, почувствовав, как к горлу подступает ком. Зажав рот рукой, она бросилась вон, и свет фонарика заметался по стенам и полу застигнутым врасплох грабителем.

Теодора твердила про себя, что это была она, но слышала не собственные разрушительные мысли, а его крик. Уже давно он не оглушал ее так мощно, невыносимо. В слезах она забралась в машину и заперлась, точно преследуемая чудовищем. Прежде чем завести мотор, Теодора еще долго обхватывала себя руками. Как будто так спасет себя от этого крика, от чудовища.

Она ехала, не разбирая указателей. Просто неслась вперед, наблюдая, как крепчают порывы ветра и бросают теперь уже крупные снежные хлопья в лобовое стекло. Она ехала, чтобы не думать, не вспоминать. Темную равнину лишь иногда подсвечивали окна домов, стоящих особняком от соседей. У одного, с колоннами у входа и большим садом, очерченным соснами, резвились собаки. Крупные, лохматые, они носились друг за другом в сиреневом свете фонарей. Одна все время тянула другую за хвост, не позволяя увильнуть от дружеской потасовки. При взгляде на них Теодору пронзила крупная дрожь. Та, что тянула за хвост другую, слишком сильно походила на волка. Теодора задержала взгляд на собаках чуть дольше, чем следовало, и потому не заметила, как с подъездной дорожки соседнего дома выворачивает автомобиль. От резкого торможения ее швырнуло на руль, послышался глухой, несильный удар.

Выругавшись про себя, Теодора зажмурилась, а когда распахнула глаза, сквозь мелькающие дворники и снег увидела высокую женщину в меховом манто до самых пят. Она гневно махала рукой, и Теодора, съежившись, выбралась из автомобиля.

– Вы совсем ополоумели?! – воскликнула дама, накидывая на голову платок и сверкая глазами в сторону Теодоры. – Пустая дорога, а вы умудрились устроить аварию, и где? У моего дома! Вы вконец совесть потеряли, милочка!

Несмотря на внушительный возраст, незнакомка выглядела крепкой, а такой осанке могли бы позавидовать многие молодые девушки. Ясные голубые глаза гневно сверкали на лице, неоднократно тронутом хирургическим скальпелем, но возраст упрямо выдавала шея, слегка обвисшая и морщинистая, которую прятали в платок, как уродца, которого не должны были видеть посторонние для собственного же блага, да еще руки, такие же сухие и пожившие добрые шесть, а то и семь десятков наверняка интересных, не лишенных удовольствий лет.

– Ради бога, простите! Снег пошел сильнее и… – Теодора поняла, что любые оправдания будут выглядеть нелепо. – Мне очень жаль. Я признаю свою вину и готова оплатить ремонт. Давайте взглянем на вашу машину?

Ровный тон только сильнее вывел пострадавшую из себя. Женщина взглянула так, что не будь у Теодоры за плечами многолетней практики и сотни проблемных пациентов, она, возможно, стушевалась бы.

– Нет, – отрезала дама с впалыми щеками и острым носом, наделенная, однако, какой-то хрупкой привлекательностью. – Мы будем ждать полицию. Они и взглянут.

– Возможно, в этом нет необходимости. Если повреждений нет, мы зря простоим на холоде.

– Как же нет! Если ты думаешь, что напала на наивную…

– Что тут происходит, мама?

Внезапно раздавшийся со стороны дома голос заставил обеих женщин синхронно обернуться и почти одинаково прищуриться. К ним приближался высокий человек в наброшенном на плечи пальто. Из-за снега и набежавшей на глаза влаги Теодора смогла рассмотреть его лицо, только когда он приблизился к автомобилю.

– Теодора? – В замешательстве Роман уставился на нее, на мгновение потеряв мысль. – Что случилось? Мама?.. Откуда ты здесь? – снова спросил он, оборачиваясь к коллеге.

– Так ты знаешь эту девицу? – воскликнула дама так, будто это нанесло ей личное оскорбление.

– Теодора моя напарница, мы вместе работаем уже много лет.

– Ах, ясно! Твоя напарница влетела в меня на пустой дороге. Хорошо, что я вовремя ее заметила!

– Я приношу искренние извинения, – сказала ошеломленная и дрожащая от холода и напряжения Теодора. – Давайте посмотрим, есть ли повреждения и…

– Эта пигалица намеренно не желает вызывать полицию, как тебе это нравится? – снова вскинулась женщина, но продолжить свою возмущенную тираду не успела – так и осталась стоять с набранным в грудь воздухом и приоткрытым ртом.

– Что ты себе позволяешь, мама? Она извинилась, одного раза было более чем достаточно, зная твою манеру вождения, а я услышал уже два. Теодора права, если повреждений нет, незачем тратить время. – Сделав паузу, Роман махнул головой, отгоняя какую-то мысль. – Даже если они там есть, езжай домой. Пусть твой механик пришлет мне чек.

– Как же твоя страсть к правосудию? – хмыкнула мать. – Я не стану уступать какой-то лихачке, не отличающей газ от тормоза!

– Довольно, – ледяным тоном осадил ее Роман. Он не повышал голоса, но если бы крикнул, это звучало бы менее угрожающе, чем то, что вырвалось из его горла теперь. – Тебе пора, мама.

– Выгоняешь меня? – ощетинилась она, кутаясь в манто.

– Если тебе угодно так думать, то да, выгоняю.

Теодора подумала, что не будь ее здесь, на лице этой женщины не отразилось бы такого яростного возмущения. Но того, что ее, эталон элегантности и холодного правосудия, так резко осадили в присутствии обидчицы, она стерпеть не могла. Негодование и неприкрытое презрение глянули на Теодору синими глазами уязвленной в своем былом величии женщины. Величии, которое, по всей вероятности, не ставил под сомнение ни один представитель мужского пола, кроме ее собственного сына. Если до сих пор Теодора не была уверена в том, как выглядит уничтожающий вдребезги взгляд, то теперь смогла ощутить его на себе в полной мере. Мать Романа больше не проронила ни слова. Вздернув подбородок, она отвернулась, села в машину и резко вдавила педаль газа, но Теодора успела заметить целый, не подпорченный ни единой царапиной перламутровый бампер.

– Ты что здесь делаешь?

Теодора вскинула голову, глядя на то, как намокли, потемнели и прилипли ко лбу его волосы.

– Ты поверишь, если скажу, что оказалась здесь совершенно случайно?

– Случайно заехала в глушь, чтобы подбить машину моей драгоценной мамочки? Ты лучшая из известных мне людей, Теодора Холл.

Он слабо улыбнулся, и ее оцепенение начало спадать.

– Ты совсем продрогла. Входи.

– О нет, я лучше поеду!

– Чушь, тебе нужно обсохнуть. Идем.

Не дождавшись ее ответа, Роман двинулся в сторону дома крупным шагом. Она не хотела следовать за его широкой спиной в коттедж, подсвеченный низкими фонарями, свет которых в снежном мареве казался жидким янтарем. Успокаивающим и желанно теплым. Не хотела оставаться с ним сейчас. Но, блокируя дверь своей машины и делая несколько шагов по подъездной дорожке, подумала, что, возможно, это именно то, что ей необходимо.

Внутри дом оказался очень уютным. Теодора с удовольствием вдохнула теплый воздух, пахнущий морилкой для дерева и согретыми огнем дровами. Замерзший нос грозил вот-вот потечь. Роман скинул пальто и отвел от лица прилипшие волосы. У себя в гостиной он выглядел еще выше. Проводив девушку в просторную комнату с камином и роялем у окна, он принес мягкую шерстяную кофту, в которую Теодора тут же закуталась, удержав себя от того, чтобы вдохнуть ее запах – хозяина и этого дома. Она отчетливо почувствовала его впервые, хотя много раз засиживалась с Романом в кабинете или архиве, склонившись над бесчисленными записями и графиками. Перец, ветивер, кожа, табак и какая-то едва уловимая сладость.

– Грейся. Я сварю грог. Кажется, тебе он даже нужнее, чем мне.

Хмыкнув и не задерживаясь, чтобы не услышать очередной упрямый отказ, Роман скрылся в кухне. Он успел заметить, что глаза у Теодоры слишком красные даже для такой погоды.

Он методично помешивал напиток и разливал его по чашкам, оставаясь внешне невозмутимым. Почему она здесь? Почему сегодня? Роман не мог понять, хочется ли ему ее присутствия. Разумеется, выставить девушку он не мог. Она плакала, это очевидно. Всегда собранная, аккуратная и внешне готовая к бою, Теодора была не похожа сама на себя. Роман надеялся, что сегодня она откроется ему с новой стороны, той, которую тщательно скрывала. Наконец он, возможно, увидит то, что настойчиво скрывала от него безлунная ночь. Это сравнение заставило его нервно усмехнуться.

Вернувшись в комнату с двумя полными чашками, Роман нашел Теодору сидящей на полу у камина, листающей потертую книгу древних мифов. Он замер на пороге, внимательно глядя на нее, неожиданно хрупкую и ранимую, и отметил, что ей, на удивление, его кофта идет куда больше. Роман наблюдал, пока Теодора не подняла голову и не заметила его, растерянно улыбнувшись.

– Лучше? – Он пододвинул невысокий столик и тоже опустился на ковер.

– Намного. Спасибо… За все это, – сказала она, поднимая чашку.

– Ерунда. – Роман отпил и взглянул на нее поверх прозрачного края, бросающего бордовые отблески на лицо. – Расскажешь, что с тобой стряслось?

– В общем-то ничего особенного. – Такое начало его разочаровало, но он промолчал. – У меня была сложная пациентка. И я вышла из себя. Села в машину и ехала, пока случайно не оказалась здесь и…

– И не врезалась в мою мать.

– Извини меня.

– Надеюсь, не за причиненный матери моральный ущерб?

– За то, что сказала в нашу последнюю встречу.

– Ты не должна извиняться за свои убеждения.

– Даже если я не уверена в них?

– А ты не уверена?

– Я не…

– Послушай, Теодора. Человек может выучить основы психологии, истории или метафизики, но свою философию он должен выбрать сам.

Она посмотрела на него так, будто Роман сказал какую-то непристойность. Теодора всегда смотрела на него так, когда он говорил вслух о том, что она боялась принимать на веру.

– Ты не должна соглашаться со всем, что я говорю.

– В большинстве случаев это далеко не так.

– Ты никогда не сможешь выбраться за рамки своего круга. Так и просидишь на месте всю жизнь.

– Прости?

Его слова ошеломили ее. Ей даже показалось, что она ослышалась. В голосе Романа не было ни злобы, ни надменности, присутствовал даже какой-то намек на веселую иронию. Поставив стакан, он уперся ладонью в пол позади себя и смотрел на нее, вскинув подбородок.

– Ты слышала. Ты блестящий специалист, но дальше не пойдешь.

– Почему ты так говоришь?

– Ты ведь не запрещаешь мне это говорить.

– Ты ничего не можешь знать обо мне, – с горечью произнесла Теодора. Роман выглядел жестоким.

– Конечно. Как я могу знать, если ты о себе не заявляешь?

Она не ответила, молча смотрела на него с укором и зарождающейся обидой. Не ответила, потому что он был прав.

– Вот прямо сейчас, давай, встань и скажи, что я не прав. Скажи, кто ты. Скажи, какая ты умная. Скажи, что ты лучшая в своем деле! Скажи, что заслуживаешь лучшего. Прямо сейчас встань и скажи, чтобы я заткнулся, потому что не должен даже допускать мысли о том, что сказал.

Теодора не пошевелилась.

– Скажи! – резче воскликнул Роман, и тогда она вскочила.

Твердо стоя над ним, она расправила плечи и почувствовала, как в груди становится горячо от гнева и вновь подступающих слез. Он замер, и в его глазах, вопреки ожиданиям, она разглядела не жестокость, но восторженное предвкушение. Это была начальная степень восхищения, которую Роман почти никогда не испытывал, а если и чувствовал, то только по отношению к самому себе.

Кофта спала с ее плеч и теперь бесформенной синей тряпкой валялась на полу. Столкнувшись с другой машиной, она выскочила на улицу без пальто, в одной блузке. И все же Теодора стояла над внезапным противником так, словно на ней была броня. Вот только защита ее была тихой, молчаливой, совсем как тонкий жемчужный атлас, и пока еще хрупкой, но несомненно обладала огромным потенциалом, которого она по-прежнему боялась. Она отвернулась и подошла к окну, долго всматриваясь в заботливо укрытый снегом сад, пока ее собственные плечи не укрыло теплом. Это Роман накинул на них кофту, а сам тут же отошел и опустился на табурет перед роялем.

– Ты блестяще выбрала профессию, знаешь? Что бы ни творилось в душе, ты будешь молчать. Не этого ли требуют от хорошего психотерапевта? Молчать и слушать.

В голове у Теодоры пронеслось, что того же требуют и от хорошей дочери. Сердце только сильнее сжалось.

– Не принимай близко мои слова. Вообще выбрось их из головы, я лишь хотел спровоцировать тебя.

– Зачем? – глухо спросила она, все так же глядя на свое отражение в окне.

– Чтобы увидеть… Не важно. Извини меня.

Роман опустил пальцы на клавиши, и те издали тонкий протяжный звук. Всего две ноты. Теодора обернулась на звук.

– Не стоит извиняться за свои убеждения.

– О нет, это вовсе не они. – Роман усмехнулся тому, как она подловила его. Сплетя в замок пальцы, он уперся локтями о крышку рояля и подпер подбородок.

Теодора вздохнула и вдруг вспомнила вопрос, заданный Сюзанной Даль сегодня утром, но так и повисший в воздухе перевернутым вопросительным знаком.

– Как понять, что ты не на своем месте?

– Очень просто, – ответил Роман, задумавшись на секунду. – Перестать притворяться.

– Что ты имеешь в виду? – Его слова пробудили в ней интерес.

– Вот заходишь ты в комнату, расстроенная какая-то. Разочаровал молодой человек, обидел начальник, да просто нет вдохновения, ничего не выходит, – начал Роман, глядя поверх плеча Теодоры. – У тебя свои заморочки. И тебе сейчас плохо, но это пройдет. Просто помолчать, понять, отпустить. И вот ты с этой своей «трагедией» заходишь в комнату, где уже есть люди. А им твоя трагедия не нравится. Они ее видеть не хотят. Им лучше приторная нарисованная улыбочка, чем эта твоя дурацкая трагедия. И они начинают беситься, докапываться, что с тобой не так, черт возьми? Почему нельзя просто быть радостной, как с красивой картинки? Чтобы всем вокруг было красиво! И теперь уже входишь на цыпочках, тихонько открываешь дверь в комнату и ждешь понимающего взгляда. Не «ну в чем дело? Не узнаю тебя! С тобой же вообще невозможно иногда!», а «это нормально – чувствовать себя разбитой/подавленной/преданной/истощенной/грустной. Давай просто помолчим, если хочешь. Я приму тебя любой». Ждешь… чуда?

– Почему мне кажется, что ты отлично знаешь, о чем говоришь?

Роман наконец посмотрел на нее, открыто, позволив себе не скрывать того, что он чувствует. И этот взгляд, пущенный через комнату, пронзил ее серебряным наконечником стрелы. Они почувствовали это одновременно, и оба отвели глаза.

– Не нужно становиться моим психотерапевтом, – произнес он чуть тише.

– Кто-то же должен.

– Тогда уж я побуду твоим. У меня лучше выходит.

– Думаешь, это так легко? – чуть надменно спросила Теодора, скрестив руки на груди. Она улыбнулась про себя, почувствовав, как в беседу возвращается привычный непринужденный тон.

– Проще простого! Сидишь себе в кресле, водишь ручкой по бумаге. Главное – изредка поднимать голову, делать вот такой взгляд, – он нахмурил брови и как будто бы даже слегка скосил глаза, вызвав у Теодоры улыбку, – и говорить: «Может быть, это из-за того, что… мне кажется, что… у меня такое чувство, что на вас кофта, подаренная моей матерью, и она бы рехнулась, узнай, что ее теперь носит та самая девица, которая чуть не помяла ее драгоценный кабриолет у ее же дома».

– Нет, – засмеялась Теодора. – Ты это нарочно подстроил?

– Никакие случайности не случайны. – Роман улыбнулся ей в ответ, отчего она ненадолго замерла, подумав, что, должно быть, похожа на лань, увидевшую перед собой вспыхнувшие фары. Ей вдруг захотелось послушать, как он играет. Увидеть, как он это делает. Но она ничего не сказала.

«Не сейчас, – подумала Теодора, имея в виду вовсе не рояль, – не сегодня». Она снова взглянула в окно. Ей показалось, будто в саду кто-то двигался.

– Что? – спросил Роман, проследив за ее взглядом.

– Просто показалось, – ответила Теодора, вглядываясь во тьму за периметром фонарей.

– Что это ты читала, пока меня не было?

Роман переместился к камину и притянул к себе брошенную книгу.

– Она была в кресле.

– Наверное, мать оставила, – тихо проговорил он.

– Это мифы. В детстве я тайком брала такие книги у соседских детей. У нас в доме была лишь одна книга.

– Так-так, вот и первое признание во грехе, фрекен Холл, – протянул Роман, улыбнувшись. – Воровство, значит! Так и запишем.

Он пытался пошутить, но на этот раз Теодора не улыбнулась, напротив, поджала губы, как-то едва заметно съежилась, касаясь ладонью шеи.

– Вот, послушай. – Роман сделал вид, что ничего не заметил, и стал зачитывать первый попавшийся фрагмент:

Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить. ² Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.

– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?

Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.

– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?

– Спасибо, но я лучше поеду.

– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.

Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.

– Это неудобно.

– Тебе?

– Неудобно для тебя. И странно для меня.

– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.

– Спасибо. Но мне пора ехать.

Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.

– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.

Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.

Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.

3

Особняк Тронто Левиса стоял последним в долине. Сюда почти никогда не заезжали случайные автомобили, так как дорога в город сворачивала раньше, под холмом, и те редкие фары, что расчерчивали тьму над гребнем, могли принадлежать лишь хозяину или его нечастым посетителям. Идеальное место для старого отшельника, думал Роман, ступая в темноте. А еще для социопата, для подлого жулика, для лгуна, например. И для убийцы.

Свою машину Роман оставил на стоянке заправки, прихватив лишь сумку спортивного типа и охотничье ружье, которое перекинул через плечо, и пошел прямо по пустой дороге. Двустволка, которая использовалась исключительно как бутафория, была заряжена двумя патронами, давно пришедшими в негодность. Настоящее же оружие лежало на дне сумки.

Роман не спешил, шел упругим ровным шагом, как человек, четко определивший цель на вершине холма и следующий к ней. Вообще-то таким человеком он и был. Ничто не способно было заставить его прекратить движение по избранному пути. Нижний этаж особняка Левиса был темным, но на втором горел свет. Сквозь неплотные занавески можно было различить силуэт. Грузная фигура пересекла комнату и опустилась в кресло, а большего было не разобрать. Стоя за пределами досягаемости света из окон, Роман наблюдал, вскинув голову, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Он думал о том, что финальное слушание, вероятно, состоится в будущий четверг. Верил ли Роман, что Левис совершил то, в чем его обвиняют? Нет. На убийство он был не способен. Роман тряхнул головой, невесело усмехнувшись собственным мыслям, и тут же внес поправку: не был способен на физическое убийство. Нет, Левис не брал того револьвера. И стрелял не он. И, вероятнее всего, его оправдают. При этом за свою блестящую сорокалетнюю карьеру учитель загубил сотни умов: хороших, незамутненных, таких, которые могли бы совершить великое.

Роман снова усмехнулся, подумав о том, что судят учителя лишь за одно буквальное убийство, которого тот не совершал. При этом ни один мировой судья не привлечет его к ответственности за преступления, совершенные Левисом в стенах школы. Осознание того, что так поступает не только Левис, но и весь мир, что так устроена его система, неизменно вгоняло Романа в состояние глубокой задумчивости и презрительного отвращения.

Наблюдая, как учитель поднялся и пересек комнату, Роман размышлял о том, что правы те, кто утверждает: мыслить – значит быть, жив тот, кто умеет думать. Из года в год этот человек с методичностью паука, высасывающего кровь из обездвиженного тела своей жертвы, отнимал у молодых людей способность мыслить. Из года в год Левис внушал сотням учеников, что думать не только не обязательно, но и плохо, что пользующийся разумом человек будет в полной мере наказан. За свою многолетнюю практику он доказывал, что на пьедестал превозносят посредственность, готовый, идеально вычерченный шаблон, глупость. Разум же осуждается обществом, учителями, системой. Если ученик в своих ответах высказывал нестандартную точку зрения, такую блажь, как собственное мнение, то неизменно получал низкую отметку, потому что оно не совпадало с мнением большинства и самого преподавателя и считалось неправильным априори. Однако тот умник, что копировал сухие шаблонные ответы где-то на просторах интернета, всегда был вознагражден. Если юноша имел наглость поспорить с преподавателем, за плечами которого не один служебный год и не один учебник, написанный все теми же «правильными» шаблонными фразами, не выражающими ничего, кроме стандартных однотипных мнений, то этот юноша обязательно был порицаем за несдержанность, вольнодумство и излишнюю экспрессивность, и в пример ему ставился тот ученик, который умел слушать и молчать, не имея своего мнения вовсе. Роман отчетливо помнил, каково было стоять у позорной доски, пока Кирби Ларсон с самодовольным видом зачитывал купленный доклад. В тот день его избрали председателем ученического совета. Но свою философию Роман начал формировать не тогда, когда его место отдали надменному, откровенно глуповатому Ларсону, и даже не тогда, когда был исключен на неделю по инициативе преподавателей, в круг которых входил и Левис. Ее прочный фундамент был заложен в тот день, который Роман теперь даже не смог бы четко определить в календаре.

Роман тогда не хотел возвращаться домой. Он должен был поработать и подумать в тишине. Подсобное помещение, примыкающее к комнате отдыха, идеально подходило для этого. Когда Роману показалось, что во всей школе кроме него, уборщиков и провинившихся не должно было остаться никого, в комнату отдыха, громко разговаривая и перекидываясь бессмысленными шутками, ввалились преподаватели Макгилл, Раск и Левис. За годы практики у них сформировалась своя крепкая компания, которую Роман про себя предпочитал именовать шайкой Рыцарей Справедливости. Разумеется, не без иронии. Он замер, не решив, как будет лучше: выйти сразу или остаться здесь, пока преподаватели не уйдут. Роман замешкался и потому посчитал, что выходить уже поздно.

– Я бы с удовольствием сходил, парни, – послышался голос Макгилла, приглушенный скрипом дивана, – но Олсен с меня точно шкуру спустит, если опять не сдам контрольные и журналы вовремя.

– Упырица совсем рехнулась, – бросил Раск. – Оно и понятно! Тяжело без «аппарата» в доме-то.

– Так Отто все-таки слинял от нее? – удивленно воскликнул Макгилл.

– Ну да! Я думал, это всем уже известно.

– А ты считал, что у нас просто так начались внеплановые проверки? Потому что Олсен слишком скучно работается? – Только теперь Роман понял, что среди вошедших присутствует Левис, и поморщился.

– Вот же стервятница!

– Нет такого слова, Раск, не позорься.

– Как же нет?!

– Ах, ну да, ты же среди нас лингвист. Мои извинения!

– И чем же стервятница отличается от обыкновенной стервы?

– Да, просвети нас, старина!

– Ну парни, тут уж лингвистом быть не нужно. Предположения, варианты?

– Да говори уже, – бросил Левис, усмехаясь. Щелкнула зажигалка.

– Стервятница, убивая, поедает. – Послышался смех, к которому присоединились еще два голоса.

– Понятно теперь, почему ты так торопишься вовремя работу сдать!

Роман почувствовал нарастающую тошноту. Агнетта Олсен получила должность директора пять лет назад и всегда оставалась одной из немногих, к кому Роман питал неподдельные уважение и почтение. Она была верна своим принципам и работе, которую, несмотря на неприятные моменты, связанные чаще всего с кадрами, искренне любила. Не было ничего удивительного в том, что большинство учителей считало ее кровожадной карьеристкой с немедленной аллергической реакцией на простые человеческие чувства. Отдавая ей должное, тогда и гораздо позже, возвращаясь мыслями к тем встречам и беседам, что их связывали, Роман с благодарностью вспоминал высокую женщину с темными волосами до плеч и ясными глазами. Когда вокруг него не было ни одного существа, превозносящего разум должным образом, а окружали те, кто любыми способами заглушал его задатки и проявления неумолимым напором посредственности, лжи, апатии и глупости, Агнетта Олсен в тишине своего кабинета учила его мыслить. Учила тому, что теперь окрепло, вознеслось и стало его добродетелями, его лучшими чертами. Именно она помогла ему осознать и принять его постоянную потребность в поисках, в здравой опоре на собственные суждения. Она была единственным человеком, знакомым ему, который руководствовался не иррациональными чувствами, но логикой и взвешенными решениями, не мнением окружающих, но своим собственным, не стереотипами, но суждениями, основанными на фактах. Роман не был гением, не изобретал чудесных инструментов или формул. Был самым обычным. Но в том смысле, который давно извратила массовая посредственность и алогичность. Он хотел мыслить, жаждал приходить к решению цепочкой закономерных проб и ошибок, хотел изучать, понимать и знать. И эта первозданная, чистая жажда знания, которая была, как он понял гораздо позже, самой жаждой жизни, сделала его изгоем.

Такой была и Агнетта. А облегчение, счастье и безмерная благодарность Романа от осознания родства их взглядов – безграничными. Позднее, после ее увольнения и исчезновения, он ни с кем не чувствовал подобной связи, и, ускользнув на дно, этот якорь оставил лишь ржавое, незаполненное пятно, потому что не было столь же прочного и подходящего верпа, который можно было бы достойно поместить на пустое место.

– Уже выбрали учеников для программы обмена?

– Нет еще, – проворчал Раск. Разговор об учениках заставил Романа отвлечься от невеселых мыслей. – У них появится хороший шанс, так что я даже не знаю.

– Я вот думаю послать Йоханссон. А больше некого.

– Но она же вроде и так успевает?

– Конечно. Я всегда отправлял самого способного, – голосом знатока заявил Макгилл.

– Даже не знаю. Я бы еще подумал на твоем месте, старина.

– Не нравится Йоханссон?

– Нет. Мерзкая девчонка. Вечно мнит о себе бог знает что.

– На то они и отличники, чтобы задаваться.

– Ну-ну…

– Я пошлю Ларсона, – заявил Левис.

Раск хмыкнул, Макгилл промолчал, а Роман за стеной резко выпрямился, не веря услышанному.

– Этого болвана? Постой, это ведь тот, у которого папаша сидит? Или есть еще какой-то Ларсон?..

– Да, тот, – коротко ответил Левис, снова щелкая зажигалкой.

– А я считаю, правильно. Пусть едет Ларсон, – поддакнул Раск, обнажая свои собственные убеждения, созвучные с убеждениями Левиса.

– Ну не знаю, парни. Как-то это все…

– По-твоему, эта твоя Йоханссон лучше? Такие выскочки, как она, только и умеют, что унижать нашу профессию. Вечно мнят себя королевами!

– Ну так она хотя бы не глупая, – вступился Макгилл.

– Брось, Ульрик! Эта программа создана для галочки в бумагах на столе таких, как Олсен, и для отмывания хороших денег. Им глубоко наплевать на то, какого умника ты им пришлешь.

– Ну почему, ведь университет…

– Ай, перестань! Университет! Никто из этих остолопов не стремится туда попасть. Разве что детки мерзких нуворишей, как этот Ареклетт, и то исключительно потому, что это придает им чувство собственной значимости. У родителей денег куры не клюют, и они начинают мнить о себе бог весть что, пыркаются, чтобы что-то там доказать! Ты думаешь, они хотят учиться? Все, чего они хотят, это стипендию, комнату в кампусе, куда можно бесконечно таскать девок, и проплаченный штамп в дипломе.

– Почему тогда Ларсон?

– Ему сейчас несладко. Не дай бог такого папашу никому. Пусть мальчик развеется. А там, глядишь, и учиться захочет. – Левис расхохотался, как будто произнес очень остроумную шутку. Раск рассмеялся тоже, а спустя несколько нерешительных секунд послышался и смех Макгилла.

Роман просидел в подсобке до темноты. Рыцари Справедливости ушли вскоре после обсуждения программы обмена, к которой Роман готовился последние два года. Это был его билет в желанный университет, лучший университет страны, и сегодня он видел, как этот билет сожгли перед его носом, а пепел ссыпали прямо ему на ботинки.

«Детки наглых нуворишей…» Конечно, родители могли обеспечить ему обучение в любом университете далеко за пределами Норвегии. Но в таком случае Роман предпочитал забыть об образовании вовсе. Он готов был взяться за любую работу, если б к тому принудила судьба, но не принял бы ни кроны из протянутой в скупом жесте ладони матери, не желая даже думать о том, что каждая крона заработана на нем же. Все, что он презирал в мире и людях, предстало перед ним в облике Тронто Левиса и надменно рассмеялось в лицо. Перед ним Роман почувствовал себя слабым. Не потому, что лишился шанса на лучшее будущее, даже не вступив в битву честным образом, и не потому, что предпочтение отдали человеку, уступающему ему во всем, начиная с моральных ценностей и заканчивая интеллектуальными способностями. Перед лицом этой отвратительной несправедливости, укоренившейся так надежно, что не разглядеть сердцевины и ядовитых корней, он был бессилен.