Читать книгу: «Соседка. Тень за окном»

Глава 1: Тени Забора

Городок Дубравск. Само название звучало как сонная зевка. Он затерялся среди бескрайних, слегка холмистых полей, где ветер гулял на просторе, сгибая ковыль и поднимая тучи пыли с единственной асфальтированной дороги, ведущей куда-то вдаль, к миру, который здесь казался почти мифическим. Особенно глубоко спала окраина. Здесь время текло гуще и медленнее, как застоявшаяся лужа после дождя. Рядышком, будто прижавшись друг к другу от скуки и ветра, стояли старые дома. Некогда, может, и яркие, сейчас они выцвели под солнцем и дождями, их краска облупилась, обнажив серую, изъеденную временем древесину. Окна потемнели, ставни скрипели на ветру жалобно и неровно, будто старушечьи кости.

В одном таком доме, выкрашенном когда-то в голубой цвет, который теперь напоминал скорее грязноватое небо перед грозой, жил Коля. Пять лет. Возраст, когда мир – это бесконечное поле для открытий, огромное, яркое, полное загадок. Но мир Коли был аккуратно очерчен границами их двора, песчаной дорожкой до калитки с ржавой щеколдой и бесконечной, пустынной улицей, уходящей в поля. Заборы были его горизонтами.

Его родители, Марина и Сергей, были добрыми, но усталыми. Усталость была их второй кожей, пропитавшей все вокруг. Сергей работал на дальнем складе за городом, уезжал затемно, возвращался затемно, пахнущий машинным маслом, пылью и бесконечной дорогой. Марина целыми днями сидела за старой швейной машинкой «Зингер», ее ножная педаль стучала мерный, унылый такт, заполняя тишину дома. Она шила шторы, перешивала платья, чинила чужое тряпье – все, чтобы хоть немного скрести по сусекам. Их жизнь была чередой одинаковых, выцветших дней. Радостью был редкий приезд автолавки с дешевыми товарами, визит тетки из райцентра, привозившей гостинцы и новости из «большого мира», или воскресный поход в чадящий клуб на давно знакомый фильм. Но даже эти события быстро растворялись в привычной рутине, как сахар в несладком чае.

Коля был тихим ребенком. Он умел играть один, часами возясь в песке у крыльца, строя замки из палок и камней, или гоняя по двору свою единственную, потрепанную машинку – красный «Москвич», с отвалившейся дверцей и стертыми колесами. Его воображение заполняло пустоту. Пень у забора становился крепостью, лопухи – джунглями, а старая ворона, каркавшая на соседней крыше, – злобным драконом.

Но был один объект в его маленькой вселенной, который не поддавался веселой игре, который притягивал и отталкивал одновременно, как магнит, который то судорожно притягивает железо, то вдруг отбрасывает его прочь. Дом по соседству. Самый ближний, отделенный лишь низким, покореженным временем и непогодой забором из почерневших досок. Дом бабки Нади.

Он казался древним, старше всех на улице, будто не построен, а вырос из самой земли, врос в нее корнями и мхом. Одноэтажный, сгорбленный, под черепичной крышей, которая давно потеряла цвет и поросла густым, изумрудно-черным мхом. Окна, всегда затянутые пыльной паутиной желтоватого тюля, редко пропускали свет. Даже днем они казались слепыми, мертвыми глазами. А если свет и мерцал где-то в глубине, то был тусклым, желтоватым и неуверенным, как огонек свечи на сквозняке. Крыльцо покосилось, ступеньки просели. Но главное – двор. Он был непролазным, диким царством. Буйные заросли бузины с тяжелыми, темно-фиолетовыми гроздьями ягод (которые Марина строго запрещала трогать: «Ядовитые!»), лопухи с листьями размером с Колюну голову, цеплявшиеся за одежду своими колючими шариками, колючий кустарник с мелкими, ядовито-алыми ягодками, похожими на капельки крови. И везде – запах. Специфический, густой: прелой листвы, сырой земли, чего-то лекарственно-горького (полынь?) и подспудной, едва уловимой ноты тлена, старой, непроветренной кладовки.

Бабку Надю Коля видел нечасто. Она появлялась внезапно, как тень от внезапно набежавшей тучи. То вынесет помойное ведро – старое, эмалированное, с облупившейся краской – и поставит его у калитки, не глядя по сторонам. То постоит на крыльце, особенно в предзакатные часы, опираясь на сучковатую клюку, лицо неподвижное, изборожденное глубокими морщинами, как высохшее русло реки. Каменное лицо. Но глаза… Глаза бабки Нади были живыми. Слишком живыми. Черными, бездонными, как лесные озера в безлунную ночь. И Коля с самого раннего детства чувствовал, что эти глаза ищут именно его. Не родителей, проходящих мимо, не почтальона Шурика, ковыляющего раз в неделю – его. Пятилетнего Колю.

Первое яркое воспоминание об этом взгляде врезалось в память, как осколок стекла. Лето. Жара висела над двором тягучей, звенящей дымкой. Коля, в одних трусишках, гонял свой красный «Москвич» по вытоптанной тропинке, жужжа себе под нос, изображая мотор. Солнце пекло спину, мухи лениво кружили. И вдруг – ощущение. Тяжелое, липкое, холодное пятно на коже. Как будто кто-то вылил ему за шиворот ледяной воды. Он замер. Мурашки побежали по рукам и спине. Медленно, преодолевая внезапный, иррациональный страх, он поднял голову.

Из-за широкой щели в старом заборе, в густой, непроницаемой тени бузинового куста, горели два черных уголька. Бабка Надя. Она стояла неподвижно, слившись с тенью, только глаза – эти два бездонных колодца – смотрели прямо на него. Не улыбалась, не хмурилась, не моргала. Просто смотрела. Взгляд был пустым и одновременно невероятно насыщенным, изучающим, словно она рассматривала не ребенка, а… интересный экземпляр. Колюшку бросило в жар, потом в холод. Машинка выпала из онемевших пальцев. В горле встал колючий комок, перекрывая дыхание. Он хотел закричать: «Ма-ам!» – но звук застрял где-то внутри, превратившись в тихий, жалкий писк. Казалось, прошла вечность, наполненная только стуком собственного сердца в ушах и этим леденящим взглядом. Потом тень за забором медленно, плавно отплыла вглубь своего дикого двора, растворившись в зарослях. Коля стоял еще несколько минут, дрожа всем телом, прежде чем рванулся к дому, к теплу, к маминой юбке.

С того дня он стал замечать бабку Надю чаще. Или она стала показываться чаще? Теперь он ловил ее взгляд регулярно: из-за забора, из-под спутанных ветвей бузины, из полутьмы ее крыльца. И каждое столкновение с этими черными глазами оставляло на душе холодный, липкий след.

Но были и другие странности. Вечерние.

Однажды, когда низкая, огромная луна висела над крышами, заливая мир призрачным серебристым светом, Коля, проснувшись от жары, подошел к своему окошку, выходившему во двор. И увидел. Бабка Надя копала. Не на грядке (у нее их не было), а у корней старой, полузасохшей яблони в самом углу ее двора. Она копала неглубокую ямку маленькой, старой лопаткой. Потом осторожно положила в ямку что-то мелкое, завернутое в темную, похожую на мешковину тряпицу. Аккуратно присыпала землей и стала утрамбовывать ее ладонью, не спеша, с каким-то ритуальным тщанием. И при этом беззвучно шевелила губами. Коля не слышал слов, но видел движение губ в лунном свете – монотонное, завораживающее. От этой сцены ему стало не по себе. Зачем закапывать что-то ночью? И что это было? Камешек? Кость? Корень? Он не знал, но ощущение тайны, темной и нехорошей, сжало ему сердце.

Другая картина: предрассветье. Городок еще спал мертвым сном, даже петухи молчали. Туман стелился по низинам, белый и густой, как молоко. Бабка Надя сидела на своем покосившемся крыльце. На коленях у нее лежала связка сухих трав. Она медленно, пальцами, похожими на скрюченные корни, перебирала их, отламывая стебельки, растирая листья. И от ее движений струился тонкий, едкий дымок, серовато-сизый. Он смешивался с туманом, но его горьковато-терпкий запах, похожий на смесь полыни и горелой резины, достигал Колюшкиного окна, заставляя морщить нос. Она сидела неподвижно, как истукан, только руки двигались в странном, гипнотическом ритме, а глаза, казалось, смотрели прямо сквозь туман и стены в его комнату.

А однажды случилось самое жуткое. Был абсолютно безветренный день. Воздух стоял тяжелый, неподвижный, насыщенный запахами нагретой земли и травы. Коля, преодолевая страх, подкрался к той самой щели в заборе. Дом бабки Нади казался вымершим. И вдруг – тишину разрезал звук. Негромкий, но отчетливый. Шепот. Он доносился из приоткрытой форточки на темной стороне дома. Неразборчивый, монотонный, на одной ноте. Ничего человеческого в нем не было. Это был не разговор, не бормотание – это был поток звуков, шипящих, свистящих, булькающих, сливавшихся в гипнотизирующую, неровную какофонию. Как будто огромный шершень застрял в стеклянной банке или вода сочилась в подземной пещере. Шепот то усиливался, то стихал, но не прекращался. Коля прильнул ухом к щели. Звук проникал прямо в мозг, вызывая мурашки и странное головокружение. Ему показалось, что шепот чувствует его присутствие, что он обращается к нему. От ужаса он отпрянул от забора так резко, что оцарапал руку о сучок, и бросился бежать домой, не оглядываясь. Целый день потом в ушах стоял этот мерзкий, нечеловеческий шепот.

– Мам, – поделился Коля как-то за ужином, ковыряя ложкой в тарелке с уже остывшим картофельным пюре. Голос его дрожал. – Мам, а бабка Надя… она какая-то… ненормальная? Она на меня все время смотрит. И шепчет. По ночам. Такое… страшное.

Марина, устало вытирая со лба пот (у «Зингера» было жарко), перевела взгляд с Сергея, погруженного в газету с объявлениями о работе, на сына. Ее лицо смягчилось, но в глазах читалась лишь усталость и легкое раздражение.

– Колечка, солнышко, ну что ты выдумываешь? – Она потрепала его по волосам. – Старая она. Очень старая. И одинокая. Детишек у нее нет, муж давно помер. Вот и чудит потихоньку. Все старики такие. Не бойся ее, она безобидная.

– Да он не боится, – фыркнул Сергей, не отрываясь от газеты. – Просто забор у нас – решето. Щелей больше, чем досок. Вот она и видит, как он со своими машинками возится. Может, ей скучно одной-то. Старость – не радость. Не приставай к старухе, сынок, и не пялься на нее. Нехорошо.

Коля опустил голову, покраснев. Они не понимали. Совсем. Они не чувствовали этого взгляда – тяжелого, липкого, пронизывающего насквозь, от которого кровь стыла в жилах. Они не слышали того шепота, который заползал в уши и в душу, как холодный слизняк. Они жили в своем мире усталости и забот, а он – Коля – уже жил в другом, где за старым, покосившимся забором таилось нечто… Другое. Не просто чудаковатая старуха. Нечто, что ждало. Наблюдало. И его внимание, как липкая, невидимая паутина, уже начало опутывать его маленький, беззащитный мир.

И вот, на следующий день после разговора за ужином, случилось нечто, что окончательно убедило Колю: он прав.

Он возвращался с мамой из магазина. Несли нехитрые покупки в сетчатой авоське. Коля отстал на пару шагов, завороженно разглядывая огромного, блестяще-зеленого жука, ползущего по стеблю подорожника у самой калитки. Он наклонился, забыв обо всем. И вдруг – тень. Длинная, искаженная тень упала на него и на жука. Жук замер. Коля медленно выпрямился.

Бабка Надя стояла в своей калитке, открытой ровно настолько, чтобы видна была только она. В костлявой, жилистой руке, похожей на коготь, она что-то зажимала. Солнце, пробивавшееся сквозь редкие облака, освещало ее лицо, делая морщины еще глубже, а глаза – еще чернее и бездоннее.

– Мальчик, – ее голос скрипел, как несмазанные петли на старом сундуке. Сухой, лишенный интонаций. – Подойди-ка сюда.

Коля почувствовал, как ноги стали ватными. Он оглянулся. Мама уже подходила к их крыльцу, отвлеченная звоном ключей.

– На, возьми, – бабка Надя протянула руку. На ладони, испещренной темными пятнами и глубокими линиями, лежал камень. Гладкий, отполированный временем или чьей-то рукой, темный, почти черный, но с тонкой, извилистой прожилкой тускло-красного цвета, как запекшаяся кровь. Камень был неожиданно… теплым. Почти горячим на ощупь, когда Коля, движимый внезапным любопытством, робко протянул руку. Тепло шло от камня волнами, странное, живое тепло, не похожее на солнечное.

– На счастье, – проскрипела бабка Надя. И губы ее растянулись в подобие улыбки, обнажив редкие, желтые зубы. Но глаза не улыбались. Они сверлили Колю, впитывая его испуг, его оцепенение.

В этот момент подошла Марина.

– Спасибо, Надежда Петровна, – сказала она вежливо, но холодно, быстро забирая теплый камень из рук сына. Ее пальцы коснулись камня, и она едва заметно поморщилась. – Коля, что говорим?

Коля, прижавшись к маминому боку, пробормотал:

– Спа-си-бо…

Бабка Надя кивнула, ее черные глаза еще раз скользнули по лицу ребенка, задержавшись на его лбу, на секунду дольше, чем нужно. Затем она молча повернулась, и старая калитка захлопнулась за ней с тихим, но зловещим щелчком.

– Грязь какая-то, – с отвращением сказала Марина, уже на крыльце, и швырнула черный камень с кровавой прожилкой в густые заросли лопухов у забора. – Зачем тебе эта дрянь? Руки потом мыть до слез. И не бери больше у нее ничего, слышишь? Ни-че-го!

Камень исчез в зелени, но ощущение его странного, живого тепла на ладони осталось с Колей. И главное – этот взгляд. Взгляд, полный не старушечьего умиления, а какого-то древнего, ненасытного интереса. Жажды. Понимание кристаллизовалось в его детском сознании: за старым, покосившимся забором живет не просто соседка. Там живет Тайна. Темная и голодная. И ее холодные, черные глаза теперь видели в нем не просто мальчика Колю. Они видели что-то еще. Что-то, что ей было нужно. По ночам ему стали сниться эти глаза. Они смотрели на него из самого темного угла комнаты, из-под кровати, из глубины шкафа. И всегда, всегда слышался тот самый шепот – тихий, гипнотический, зовущий. Зовущий к забору. Зовущий в темный, заросший двор. К Бабке Наде. И страх, поселившийся в душе, уже не был просто детским испугом от страшной сказки. Это был инстинктивный, первобытный ужас перед чем-то Древним и Неведомым, что выбрало его своей мишенью.

Глава 2: Песни в Тумане

Лето в Дубравске сдавало позиции. Воздух, еще недавно густой от жары и пыли, стал прозрачнее, острее. По утрам на пожухлой траве серебрился иней, а солнце, хотя и светило ярко, уже не имело прежней силы, лишь золотило верхушки деревьев. Но для Колюши главным признаком наступающей осени стал туман. Он приходил по ночам, заползая с холодных низин полей, окутывая окраину плотным, молочно-белым саваном. Дома превращались в призрачные силуэты, заборы исчезали, и мир сжимался до размеров серого пятна за окном. Туман приносил тишину – гнетущую, абсолютную, нарушаемую лишь редким кашлем собаки или скрипом старого флюгера. И туман приносил Ее.

После случая с камнем бабка Надя словно стряхнула с себя прежнюю сдержанность. Она больше не пряталась. Она наблюдала открыто. Стояла у своего забора, опершись на клюку, когда Коля выходил во двор. Сидела на крыльце, неотрывно следя за ним черными, немигающими глазами, пока он строил свои замки из песка или гонял по тропинке единственного оставшегося целым трактора. Этот пристальный взгляд стал постоянным фоном его жизни, как скрип маминой швейной машинки. Он давил, этот взгляд. Коля чувствовал его даже спиной, ощущал холодок между лопатками, заставлявший его оборачиваться. И каждый раз – эти два черных уголька в морщинистой маске лица. Ни улыбки, ни гримасы – просто наблюдение. Холодное, аналитическое, как будто он был не мальчиком, а редким жуком, приколотым к картону.

Но самым страшным стали песни.

Началось это тихо. Однажды, когда Коля копал ямку для «тайника» у старого пня, до него донеслось тихое, монотонное бормотание. Неразборчивое, на одной ноте. Он поднял голову. Бабка Надя стояла у забора, лицом к нему, губы ее чуть шевелились. Звук был таким тихим, что Коля подумал – показалось. Но нет. Он подошел чуть ближе к забору, не к щели, а просто ближе. Бормотание стало чуть громче. Не песня даже, а нечто среднее между напевом и заговором. Мелодии не было, только неровный, заунывный поток звуков, шипящих и гортанных. Что-то вроде: «Шшш-иии-вууу-кхааа… Тре-е-е-с-сс-кха…»

Звук гипнотизировал. Он вползал в уши, вибрировал где-то в затылке. Коля замер, лопатка застыла в руке. Взгляд бабки Нади был прикован к нему. Казалось, что эти черные глаза и этот странный напев связаны невидимой нитью. Он почувствовал легкое головокружение, желание… подойти еще ближе. К забору. Послушать внимательнее. Узнать, о чем же она бормочет? Рука сама потянулась к шершавой доске. И в этот момент с крыльца раздался голос Марины:

– Коля! Обедать!

Заклинание разомкнулось. Коля вздрогнул, как от толчка, и бросился к дому, не оглядываясь. Сердце колотилось где-то в горле.

С тех пор «песни» бабки Нади стали регулярными. Она начинала их всегда, когда Коля выходил во двор один. Стояла у забора или сидела на крыльце и начинала свой монотонный, бессвязный напев. Иногда он был тише, иногда чуть громче, но всегда – направленным. Только на него. И всегда – гипнотическим. Коля ловил себя на том, что переставал играть, завороженно слушал, а ноги сами несли его по направлению к источнику звука. Шаг. Еще шаг. Еще ближе к старому, темному забору. И только резкий звук из дома – хлопнувшая дверь, звон посуды, голос мамы – вырывал его из этого странного ступора. Тогда он отпрыгивал, как ошпаренный, и бежал прочь, чувствуя прилив стыда и страха. Почему я иду? Почему мне хочется подойти? – мучился он. Но ответа не было. Была только тягучая, как туман, власть этого голоса.