Читать книгу: «Змий. Часть I», страница 3

– А как же военная служба?! – неуместно вспылил Дмитрий Павлович, чем, видно, цепнул моего отца за больную мозоль. – Вот я служил, сын мой, Димка, служил, участвовали вместе в наполеоновской! Он хоть и мальцом тогда был, но большим удальцом! Какая то была битва, как мы лихо утерли нос проклятым французам!.. На той войне мы познакомились с князем Львом Константиновичем – удивительный, прекрасный человек, как и сын его – ну вылитый отец! Я, бывает, смотрю на них двоих и вообще не вижу разницы. А вы, Адольф де Вьен, должны были, как благородный человек, пройти азы! Ум умом, а военное дело по расписанию!

– Каждому свое, – ответил я, кушая горячего шоколаду. – Одним суждено грызть гранит науки, другим воевать.

– Да как же одним одно, другим другое, всем!.. – хотел было оспорить граф, но супруга его перебила.

– Исполните нам что-нибудь на скрипке, милый наш Адольф де Вьен! Слышала, ваш музыкальный дар очень нахваливают.

– С удовольствием бы вас уважил, но, может, лучше поговорим о Татьяне Дмитриевне?

– Адольф, не заставляй себя уговаривать, – недовольно пробубнил старый князь.

– Увольте, папа, я и не думал заставлять кого-либо меня уговаривать. С радостью что-нибудь исполню.

– Ну манифик, в таком случае! – ехидно вставила графиня, подымаясь с кресел. – Предлагаю проследовать за мной, дорогие гости, в музыкальную комнату. Как раз и Тати вам что-нибудь исполнит. Да, дочь?

Но уточка, не утруждаясь ответами, промолчала, глупо вылупив глазенки. Меж нами повисла неловкая тишина, каждый хотел ее прервать, но не знал, о чем начать разговор. Старый князь, не утерпев, бросил на меня разгневанный взгляд. Покрасневшее лицо его шипело злостью: «по твоей милости я терплю унижение, вращаясь среди Уткиных! Ты еще поплатишься!» – говорило оно. Пройдя по бедной анфиладе дворца, мы оказались в музыкальной гостиной, все такой же желто-серой и грязной, как предыдущая комната. На ножках подсвечника и на полу блестели шматки затвердевшего воска. В правом углу зала находился деревянный рояль с поцарапанной крышкой, а в противоположной стороне одиноко пребывала тонкая лакированная скрипка, что выглядела гораздо ценнее, чем весь особняк Уткиных целиком. Посредине комнаты на пыльном ковре располагался длинный кофейный столик, а вокруг него пять старых кресел из желтого атласа с кой-где торчащими нитками. Родители Татьяны и старый князь заняли те места, что были у скрипки, нам же с графиней осталось два с другой стороны. Когда все уселись, я принялся исполнять Вивальди, переделанного на свой манер. Композиции, вышедшие из-под моего пера, отличаются особенностью исполнения и нравятся далеко не всем. Эдмонда де Вьена мои мелодии раздражают, как и остальное производимое мною. Старый князь считает, что я слишком во всем напыщен. По его мнению, смычек мой рвет струны, которым ничего не остается, как истошно визжать.

По окончанию выступления, ожидаемо, зааплодировали только Уткины. Отец же продолжал помешивать сахар в чае и ухмыляться.

– И что, вам понравилось? – насмешливо спросил Эдмонд де Вьен.

– Разумеется! – воскликнул Дмитрий Павлович, вновь взбудоражив старого князя. – Вот только, признаться честно, так и не понял, чью музыку-то послушал.

– Это переписанная мною «la follia» Вивальди.

– Вы гений!.. – оживилась Татьяна. – К слову, г-н де Вьен, я долго думала, но решилась. Очень хотела бы вас запечатлеть на холсте. Надеюсь, вы мне не откажете?

– Не смею отказать, Татьяна Дмитриевна, но уместно ли сейчас?

– Г-н де Вьен, как высокий мастер своего дела, вы обязаны увидеть картины Тати, она у нас тоже достойно рисует, – ответила Анна Сергеевна, затем обратившись к слуге: – Степан, позовите Юлию Савишну, пусть она подойдет в мастерскую.

Пока лакей ходил за гувернанткой, а мы с графиней пребывали наедине, я не знал, какую тему зачать, чтоб развеять тишину. «Что Уткин, что мамаша Тани употребляют в своей речи слова, режущие слух. То одному я "должен", то другой "обязан". Не терплю эти выражения, особенно от людей, которым я никогда ничего не был и не буду должен да обязан. Может, в речах Аранчевских и Растопшиных тоже звучали таковые словечки, но они мои близкие, их речи принимались мною спокойно», – вертелось в голове, пока глаза оценочно блуждали от одной картины в мастерской к другой.

– Помнится мне, Татьяна Дмитриевна, вы говорили, что работ автора портрета из коллекции больше нет, – приметив знакомую технику, заключил я, окончательно убеждаясь в том, что фальшивку писала уточка.

– Ваше сиятельство, прошу, не говорите моему папеньке! Выполню все, что вы прикажете, только не говорите ему! У папы слабые нервы, и, боюсь, когда он узнает, что я испортила любимую картину коллекции, его схватит удар! – умоляла Татьяна, скрепив руки на груди.

– Не скажу только при условиях.

– Не мучьте меня! Пока мы с вами одни, скажите, что я должна для вас сделать!

– Во-первых, расскажите, как вы умудрились испортить оригинал, во-вторых, покажите его, – серьезно потребовал я.

– Это ужасная история, мне очень за нее стыдно… Ежели вы узнаете, то будете смеяться! Обещайте, что не… хотя я не смею требовать в моем положении.

– Не буду смеяться, даю вам честное слово.

– Хорошо… – замялась девочка и, после весьма длинной паузы, постоянно прерываясь, рассказала мне о своей детской тайне.

Секрет ее был настолько нелеп и, видно, придуман на ходу, что я невольно обнаглел:

– Татьяна, вы меня, конечно, извините за невежественный вопрос, но сколько вам лет?.. – спросил я, разворачивая поврежденную картину.

– Знаю, я вела себя… как дети ведут… – вновь проделывая большие паузы, начала Татьяна и, чинно вскинув головою, гордо объявила: – Два дня назад мне исполнилось шестнадцать.

Неловкость сжала мое сердце. Тогда я второй раз пожалел о споре с Алексом, но поспешил оттолкнуть любые мысли и отвлечься на поданный портрет. Когда развернул полотно, обернутое мягкой тканью, передо мною раскрылось потрясающее видение.

– А вам сколько лет? Когда у вас день рождения, я вас поздравлю? – проявилась графиня.

– Все еще двадцать четыре. День рождения восьмого июля, – сухо ответил я и заключил, что с полотном еще не все потерянно, картину можно восстановить, но только по особым правилам.

Также я заметил неумелые старания восстановить полотно. На обороте торчали нитки и отшелушивалось клейкое вещество. Когда предложил уточке реставрацию, она согласилась, хотела было еще что-то добавить, но в мастерскую вошла Юлия Савишна и прервала нашу беседу.

Время за рисунками прошло в тихой, настраивающей на раздумья обстановке. Старая гувернантка уже через полчаса уснула на кресле. Когда все мои члены наконец начали затекать, я взглянул на карманные часы и обнаружил, что стрелка уже подползала к восьми.

– Татьяна, мы совсем засиделись, – обеспокоился я, поднимаясь с кресел. – Совсем забыл о приличиях, визит наш порядком затянулся.

– Ах, что вы, князь, не беспокойтесь об этом… это я виновата, что вас задержала… у вас, наверное, много дел…

– Что же, тогда скорее пройдемте обратно? Только разбудим для начала вашу гувернантку.

Вернувшись назад в музыкальную залу, я увидел, что Уткины и отец располагались на прежних местах. Они обсуждали жизнь сына Дмитрия Павловича в Москве. Наше появление заметил только старый князь, пристыдивший меня раздраженным взглядом.

– Раз мой сын и ваша Татьяна наконец изъявили спуститься, то, быть может, Татьяна Дмитриевна нам что-нибудь исполнит напоследок? – нетерпеливо прозвучал Эдмонд де Вьен.

Татьяна, развернувшись ко мне, просила взять определенные минорные аккорды и начать медленно их наигрывать. Сказала, мол, когда она запоет, я пойму, как продолжить мелодию. Уточка оказалась довольно избирательна в музыке и остановилась на старинном романсе о любви. Пока Танин голос дрожал на верхних нотах, я поймал себя на мысли, что мне хочется расплакаться и скрыться где-нибудь. Душа бушевала, я только и думал о своей подлости, о бесчестном споре на девственное дитя. Стыд снедал мое сердце, особенно на постоянно повторяющейся фразе «не обмани». Когда музыка кончилась, в комнате повисла мертвая тишина.

– Тати, ты зачем выбрала эту песню? Лучше не могла вспомнить? Посмотри, ты всем испортила настроение, – грозно произнесла г-жа Уткина.

– А я считаю, очень кстати, – сказал Эдмонд де Вьен.

После я не вступал в последние разговоры, что вели между собою граф и старый князь. Анна Сергеевна лишь иногда добавляла что-то в диалог, но в основном только слушала, опасливо ловя каждую фразу Дмитрия Павловича. Сложилось впечатление, что мамаша Тани боится, что г-н Уткин раскроет какую-нибудь тайну. В сердце моем въедливо дребезжал романс Тани, я все думал, где теперь достать деньги, чтобы отдать их Державину. Утопая в мыслях, я неожиданно почувствовал, как к моей кисти, расслабленно спадающей с подлокотника, прикоснулись холодные пальчики. Выпрямившись, я тотчас взглянул на уточку. Отрывисто убрав руку, девочка замерла. Из любопытства мне вдруг захотелось ответить Татьяне. Стоило тронуть холодную лапку уточки, как она еще больше заволновалась. Сплетя пальцы, я ощутил, словно маленькие электрические импульсы, пробуждающие в сердце нечто развратное и низкое, разнеслись по телу. Вместе с тем Таня живо отняла руку и отвернулась, а Эдмонд де Вьен докончил говорить и поднялся с места.

– Благодарю вас, дорогущие (он сказал именно так: «дорогущие»!) господа, что уважили нас визитом, – залихватски произнес Дмитрий Павлович, в то время как старый князь мешкал с одеваниями из-за старого и, по по-видимому, слепого лакея, плохо подающего пальто.

– Мы тоже благодарны, – нервно бросил отец, косясь на слугу.

Когда мы раскланялись и уже собирались уходить, Татьяна вдруг остановила меня:

– Ваше сиятельство Адольф де Вьен, не забудьте, пожалуйста, что я еще не закончила ваш портрет!..

– Этого ни за что не забуду, Татьяна! – намекая на прикосновение, улыбнулся я и, вновь поклонившись, скрылся за дверями вслед за папашей.

Уже в карете я все раздумывал, кончать мне со спором на уточку или же нет. Отец же молчал и кипел внутри, так что стоило мне начать разговор, как его прорвало.

– Сегодня вы ни разу не кашляли, папа, – тихо подметил я.

– Вижу, моя болезнь доставляет тебе особенное удовольствие, раз таким наблюдательным стал! Копаешь под меня, довести пытаешься! – прошипел Эдмонд де Вьен. – Сначала ты поселился у меня, теперь за каждым шагом следишь! Зачем ты это делаешь? Думаешь, я слеп, ежели змея близко, то не замечу, как придушит меня?

– О чем вы, папенька?

– О чем?! – вспыхнул старый князь. – Возможно, «Блуд Девьенович» и «змий» тебе о чем-нибудь говорят?! Только за предыдущий месяц ты проиграл восемнадцать тысяч! Вопиющая сумма! Ты хоть понимаешь, что это бешеные деньги?!

– А! Это вам граф Сахаров донес? Так я его в счетоводы нанял, – улыбнулся я.

– Тебе все смешно! Почему после балов я должен выслушивать насмешки, сплетни и разговоры о твоем поведении, о твоих многочисленных похождениях, о проигранных баснословных суммах, карточных долгах и «тайных четвергах»?! Почему Сахаров и Крупской говорят, что ты должен был вернуть деньги на этой неделе, при этом как будто требуя их с меня, а не ты мне об этом докладываешь?! Это ты считаешь смешным? Сначала волочился по всей Франции, здесь дорвался, выдумал себе свою распутницу Аранчевскую, теперь еще этих проклятых уток где-то откопал! – брызжа слюной, кричал Эдмонд де Вьен и, заметив, что я усмехнулся после слов про уток, разъярился пуще: – Чтобы ноги твоей больше не было в моем доме! У тебя есть два своих особняка, живи там! Хватит выжидать моей кончины, хватит доводить меня! Ты единственный наследник, так что не волнуйся, все мое богатство будет отдано тебе! Вот только в этом нет никакого смысла! Ты потеряешь все, пока не останешься без панталон!

– Что вы все прицепились к моим деньгам? Как хочу, так и трачу.

– А так они твои?! Хорошо, пускай так! Посмотрим, как взвоешь, когда моя рука перестанет присылать тебе их по почте; чай, глядишь, и я посмеюсь! – проскрежетал Эдмонд де Вьен. – Запомни, дорогой мой, у тебя нет денег! А из своих я и копейки не дам!

7 Février 1824

Когда приступил к сборке вещей, мне подали записку от отца, где он просил остаться у него по случаю предстоящего визита Державиных, так что, дневник, никуда я не съехал.

Шестого состоялся визит. Гости пробыли у нас до трех часов дня. Самого Александра Анатольевича я не видал, так как князь сразу же удалился с моим папашей в рабочие кабинеты, но с Алексом, по одному виду которого все время казалось, будто он что-то натворил, я провел все время. Молчаливо поклонившись друг другу, мы проследовали в сиреневую гостиную. Усевшись на канапе, я взял в руки чашку кофея, а Алекс, не предпринимая попыток заговорить, разглядывал паркет, прослеживая узоры.

– Нам суждено общаться в виду давних отношений родителей, не молчите, – не утерпел я.

– Думал, что все выдумки сплетников, когда твердили, что теперь вы поселились у отца! Как здоровье вашего батюшки, хворает, правда же? Паркет на загляденье, такой же хочу. Черканите адрес мастера.

– Хворает, но пошел на поправку, вроде перестал кашлять.

– Ах, рад!.. – теряясь, произнес Алекс, поглаживая канапе. – А диван чейный? Это шелк, правда же?.. какой цвет приятный, лавандовый.

– Это канапе, а не диван, разница размером с пропасть. Не путайте, пожалуйста, уж кто-кто, а вы обязаны разбираться. И да, это шелк. Канапе итальянское. Цвет мне тоже нравится, сам выбирал.

– Швед рассказывал мне, что Гавриила Васильевич вас в пример ставит. Вижу, вы действительно заделались в диванные эксперты. Кстати, мне вам кое-что просили передать. Мишка наш… – тихо заговорил Алекс, подаваясь ко мне, – …придумал веселящий порошок из грибов, просил передать, что сегодня кукушка, В* приведет девочек. Так что ровно в полночь за вами заедет Бах, ежели вы, разумеется, все-таки изволите поехать. Приличные барышни тоже явятся. Среди прочих будет Мари и ее подружки. А, кстати, чуть не забыл: обязательным атрибутом сегодняшнего собрания является маска.

– И Аранчевская будет! Тогда, конечно, в деле, пусть Бах заезжает за мной… – вновь начал я, но тут же, сам от себя не ожидая, вскрикнул из-за того, что вспомнил о споре на Уткину; Державин даже поперхнулся кофеем, испуганно отклонившись от меня назад.

– Это что еще за шуточки?.. Вы больны?

– Выражаю согласие…

– А, ну и замечательно! Вы бы видели, какие перлы исторгал из себя фон Верденштайн после этого порошка, а Морилье так долго хохотал, что чуть не разорвался… Слышал, к вам поступили новые картины? – энергично потерев ладоши, заулыбался Державин. – Могу взглянуть, правда же? Мой пузырь собирается открывать еще один музей, может, мы выкупим или арендуем что-нибудь у вас.

– Конечно, Александр Александрович, вы можете взглянуть. А вообще заберите по-хорошему Жана Фуке.

– А по-плохому как? – веселился Державин.

– Аллегорию глупости Массейса прибью перед вашей кроватью.

– Вы настолько безжалостны?

– Поменяемся на Корнелиса де Хема?

– Ваш папаша сначала вас съест за то, что вы Фуке отдали, а потом меня за то, что я вам за него де Хема. Правда же? Они же не равноценны.

– Каждому вину своя бочка. Для меня де Хем лучше.

Так Державин зацепился за пословицу, и разговоры пошли о напитках. Ничего существенного в тех беседах не было, поэтому и приводить их не стану. Говорить нам было не о чем. Иногда мы вспоминали прошлое, но мимолетно, вновь возвращаясь к старому и уже оговоренному, как к спасительному плоту. Перед уходом Алекс потребовал коньяк и, смешав его с остывшим чаем, выпил до дна.

Потом я маялся бездельем, не знал, чем себя занять. С реставрацией мучиться не хотелось, лежать на диване уже не мог, через силу уселся проверять почту, где отыскал письмо Твардовского с адресом. В ужасной спешке, чувствуя вину перед юношей за задержку денег, я выписал к нему тысячу рублей и отослал по адресу.

В седьмом часу мне доставили рулон ткани от Тани, в коем находилось полотно и маленькая записка:

«Дорогой князь Адольф де Вьен, пишу к вам, чтобы поблагодарить вас за великодушие и благородство. Ежели бы не ваша помощь, подделанный портрет рано или поздно был бы обнаружен батюшкой, а это, в свою очередь, обернулось бы самым плачевным концом. Из новостей хочу передать, что матушке моей вы очень понравились; еще долго она хвалила ваш блистательный ум и игру на скрипке.

Сегодня к нам с визитом приедут Державины, чему я очень рада, потому что теперь ваши друзья станут и моими. Желаю вам легкой работы, князь.

Ваша знакомая,

Татьяна Дмитриевна».

– Крыса Державин! – воскликнул я, отбросив листок. – Выплясывал передо мною, хитрец! Глаза мозолил, тянул волынку про коньяк, а сам!.. Что ж, на войне как на войне, напросился!

Засуетившись по комнате, шаги мои топали из стороны в сторону. «Ведь теперь даже отказаться не смею от спора, денег у меня нет, а отец не даст. Какое низкое положение занимаю, почти на карачках!» – пыхтел я. Отправив отцу прошение, чтоб он пригласил к нам Уткиных, я занялся картиной Тани. Работа шла хорошо, большого труда реставрация не составила, так что до кукушки я успел и поужинать, и чаю покушать, и продумать костюм. Пока отдыхал, выходил старый князь. Не сказал он мне ничего, только швырнул на стол записку, сверкнул глазами и удалился. Прошение мое было усердно перечеркнуто красными чернилами.

Перед зеркалом я прокрутился до самого приезда Феликса. Дорогой я старался делать меньше движений, чтобы не растрепаться, этим забавлял князя, лицо которого то и дело оживлялось тонкой немецкой ухмылкой. Путь был мрачным и тусклым, Петербург спал. Один почерневший в ночи дом сменялся другим до тех пор, пока колеса не примчали нас на другой конец города к особняку Мишеля Баринова.

В душной передней, как обычно, остановившись у зеркала, я натянул на лицо фирменное выражение принужденности к визиту, а Феликс, удерживая в своей ладони крохотное зеркальце, усердно прилизывал брови. Новый лакей Мишеля странно на нас тогда посмотрел: со злобою и ненавистью, взглядом вынужденной униженности, будто он должен быть на моем месте, будто он заслуживает моей жизни больше меня, и судьба его – жить в роскоши и расслаблении, а не провожать кого-либо от дверей до дверей да снимать одежды. Разумеется, я не отвернулся от взгляда слуги и принялся давить на него своим взором, пока тот не потупил виноватые глазенки в пол.

Когда о нашем прибытии было доложено, спустился Девоян, расставляя по сторонам смуглые, всегда загоревшие руки в радушном приветствии. Пока мы поднимались, Артур что-то живо рассказывал Феликсу, а я брел позади, разглядывая расшитые золотом фалды фраков, и понимал, что здесь я совершенный одиночка и что мне, вероятно, даже не стоило приезжать: «поэтому Розенбах ни словом не обмолвился со мною по пути на вечер и постоянно посмеивался; как же раньше я не догадался? – вертелось в голове. – Дурак, теперь не уйдешь! Хотя… может, я все придумал?» Решившись провести эксперимент, я остановился посреди лестницы, но ни Феликс, ни Девоян этого не заметили и прошли вдвоем до самого входа, скрывшись в дверях салона. «Все-таки дурак! – утвердился я, дотрагиваясь рукою до розовых гвоздик в мраморном вазоне. – Что теперь делать? И ведь уехать-то не смею, это будет еще более унизительным». Парадная лестница гремела отзвуками живой музыки Виотти, эхом раздавался заливной хохот под лихой рассказ Керр и звон бокалов. «А может, ну его? Уеду себе и уеду, никто даже не заметит», – продолжая размышлять, я услышал: раздался смешок. Внизу, внимательно наблюдая за мною, стоял все тот же наглый лакей, искривившийся в насмешливой гримасе. Мне вдруг захотелось раствориться в воздухе, словно бы я и не приходил вовсе, но нужно было себя скрепить. Ловко отщипнув головку гвоздики, я приколол ее к фраку и поднялся наверх. В гостиной Баринова находилось, по крайней мере, около пятидесяти человек. Разговоры жужжали, посуда гремела, искрилось шампанское, и надрывался уставший рояль. С моим появлением сонм звуков стих. Спертый воздух салона мгновенно обдал холодное лицо. Завидев меня, Аранчевская выронила из рук бокал шампанского, что тяжело покатился по полу, расплескав напиток.

– Явление царя народу! – провозгласил я, развеивая напряженную обстановку. – Действие первое: вечер у Мишеля!

Все дружно засмеялись, лишь Мари, блеснув глазами, скромно улыбнулась в знак приветствия. Общество оживилось, господа и барышни вернулись к обсуждениям, как и прежде развеселился рояль. Бодро подскочив, Баринов увел меня на диваны, где также расположились Бекетов и В*. Миша любезно предложил игристого и клубники, лихо схватывая блюдце и бокал с подноса камелии в роли прислуги.

– Я думал, вы обижены на меня и не приедете! – бросая маску, с подозрительною дружелюбностью начал Мишель, пока В* что-то записывал в книжечку. – Мне уже сто-о-олько всего наврали про вас, что я, право, don’t know what to believe! I'm already tired of refuting gossip (Даже не знаю, во что верить! Уже надоело опровергать слухи). После Крупского и Сахарова пол-Петербурга в сказках. Представляете, что два этих клоуна начирикали? Говорят, стреляться мы собрались. Но черт с ними! Поговорим о вас? Нынче вы припозднились, Мари так красиво пела, даже не представляете, де Вьен!

– Представляю и как никто другой знаю прекрасный голос Аранчевской, – скользя взглядом по публике, ощущая на себе пристальное внимание со стороны, ответил я, после чего зачем-то добавил: – Как раз хотел говорить с Мари, так что хорошо, что она здесь.

– Неужели хотели? – громко удивился Мишель и, наклонившись к самому моему уху, смакуя каждое слово, прошептал: – А мне доложили, что она отвергла вас со скандалом и швырнула в вас помолвочным подарком. Что, тоже слухи?

– Разумеется! – ужаснулся я. – Вам об этом тоже Сахаров сказал? Так вы поменьше слушайте своего клоуна, и будет вам счастье.

Мишель оставил вопрос без ответа, укладываясь головой мне на плечо и вертя в руках фантик от конфекты. Сперва я был напряжен из-за подозрительного поведения князя, впрочем, как и Альберт, разинувший рот от удивления. Наблюдая за собранием, я ввергался в замешательство более и более, силясь сообразить, как вся эта разношерстная компания сумела собраться вместе. В одной и той же комнате находились и благородные княжны, и девицы В*, готовые удалиться в комнаты. Причем зачастую я даже терялся и не отличал благородных от развратниц: все они были одеты по последней моде, громко смеялись и говорили, чего-то напряженно ждали, жеманно взмахивая расписными или перьевыми веерами, каждая из них сверкала украшениями. Тут же находились господа: кто-то вроде Керр – принцы, герои войны 1812 года, полковники, подполковники, генералы, кто-то вроде меня и кукушки, и кто-то вроде обедневших дворян незнатных родов. Камню было негде упасть от многообразия разнообразных лиц и происхождений.

«Так поглядишь на Мишу – сущий голубоглазый ангел. Незнакомый с этим белокурым чудом даже и не подумал бы, что тот есть воплощение подлости и животной жестокости», – размышлял я, пока В* так и не переставал глядеть на меня, постоянно нечто конспектируя. Баринов продолжал лежать у меня на плече, из фантика начиная выворачивать китайское оригами. Тут я заметил, что в дверях появился Твардовский. В* устремил свое внимание на юношу и, нацепив монокль, принялся упорно прищуриваться. Завидев меня, Даниил испугался настолько, что отскочил в стол с угощениями, с треском повалив оттуда пирамиду из бокалов с шампанским.

– Стоп-стоп-стоп! – по мере произношения переменяя свой голос на более раздражительный, возопил Баринов, после чего, вдруг возвысив голос, мягко продолжил: – Ну что ты натворила, Данечка моя?

– Я не специально… – проскулил мальчик.

– Еще бы! – неистово взрычал Мишель и уж хотел было направиться в сторону Твардовского, как явился Себастьян и срочно позвал князя к себе. – I'll deal with you later, cutie (Позже разберусь с тобой, милочка), – не к месту слащаво заявил Мишель.

Аранчевская, желая сгладить обстановку, заспешила к роялю и, спровадив Анну с продолговатого пуфа, заиграла менуэт Баха. Проследив глазами за Даниилом, поспешившим скрыться из салона, я принялся наблюдать далее. Пока кукушка шла своим чередом, В* переключился в записях на Керр, который, изрядно напившись, перекрикивал тяжелым басом всю комнату вместе взятую, пуская шутки в кругу дам, ласкавших его руками то за плечи и шею, то скользя по усатому лицу с бережно уложенными бакенбардами. Урвав минуту, я мерно подобрался к émeraude и, едва справляясь с чувством волнения, подсел к ней.

– Здравствуйте, Мари, – прошептал я на ушко княжне, когда та прекратила играть на рояле. – Соскучились по мне? Хотел бы говорить с вами наедине.

– А я не желаю с вами разговаривать, – с выделанной неприязнью бросила Аранчевская.

– Какие изумительные сережки сегодня на вас, интересно, кто же их подарил? Вы, кажется, не согласились на мое предложение, – поглаживая ручку княжны, ворковал я, пододвигаясь ближе. – Что же вы носите эти побрякушки?

– Видите, вы даже не слушаете меня теперь. Ведь было сказано, что не желают говорить. Мои слова и просьбы для вас ничего не значат, – едва слышно прошептала Мари.

Когда в гостиную вернулся Баринов, Аранчевская подскочила с пуфа и рванула из салона. Пока Миша расспрашивал присутствующих о Твардовском, я воспользовался моментом и вышел следом за émeraude. Обойдя дом вокруг, расхаживая по цветущим коридорам с вазонами, я обнаружил Аранчевскую в отдаленной комнате. Дверь к Мари была открыта нараспашку, так что мне удалось войти бесшумно и запереться. Смело подобравшись к émeraude сзади, я развернул ее за плечи и впился в уста. Княжна недолго сопротивлялась, хотела меня оттолкнуть от себя.

– Теперь давай поговорим, – когда лобзанья закончились, просил я. – Неужели ты не согласилась только из-за того, что я решился устроить тебе сюрприз, сделать предложение в кругу самых близких? Но это же вздор. По-моему, нет разницы, когда ты получила предложение. Главное, что оно поступило, ты должна быть благодарна.

– Ах, благодарна! – оттолкнув меня, вскрикнула княжна, принимаясь мельтешить с туалетом.

– Да, все знали о том, что я буду делать предложение, и да, не было ни лент, ни выспренних речей, но… – наблюдая за тем, как пудрится княжна, завел я.

– При чем здесь ленты?! – возопила Мария, топнув ножкой. – Ты унизил меня не только в глазах света, но и в моих же собственных! Из-за тебя сама себя презираю!

– О чем ты? Тебе, верно, опять что-то наплели. Говорю же, перестань слушать свою тетушку.

– Причем здесь тетушка, что ты прицепился-то к ней?! – толкнув меня, вспыхнула Аранчевская. – Мне очень красочно растолковали, чем ты занимался весь предыдущий месяц, раскрыли твой донжуанский список. Впрочем, я и сама все видела, претерпевая унижения с гордо поднятой головой, как и следовало поступать, иначе я бы совсем пала в мнениях. Женщины не игрушка, Адольф, свадьба со мной тоже. Мы были бы самой завидной парой, но теперь я готова пойти ва-банк!

– Считаешь, что пойти ва-банк и остаться ни с чем – одно и то же? Сомнительные у тебя ходы, так ты никогда не выиграешь партию. А насчет списка забудь, это не то, все выдумки и наговоры. К тому же, остальные не имеют значения, я люблю только тебя. Для меня ты совершенно другое.

– Да, ты прав, я – другое! – усмехнувшись, произнесла Мария и, поставив свою ножку рядом со мною, повелительно продолжила: – Ну что смотришь? Целуй!

«Не понимаю, зачем ей это надо, но ладно. Может, это ее успокоит», – повинуясь желанию княжны, я трепетно обхватил ее ногу.

– Вот кто ты! – бросила княжна, дернув ногу. – Ты – раб и всегда им будешь! Знай, ты здесь только потому, что я просила Мишеля позвать тебя, иначе никому ты не нужен, никто не желает тебя видеть и знаться с тобой. Начнешь козырять состоянием своего папаши, скажу, что всем уже плевать с высокой колокольни на ваши богатства. Пусть даже твоя золотая бабка завещает тебе свои владения и прииски, в чем я сомневаюсь, твоих сторонников втрое приуменьшится! От денег, которыми ты стараешься всех купить, разбежится наше общество! Не только состояние важно, но и человеческие качества, например, порядочность, которой в тебе, Блуд Девьенович, нет. Так, как меня ты обмарал в глазах света, где все меня теперь считают твоим носовым платком, меня никто еще не оскорблял и не оскорбит. Лучше я останусь ни с чем, главное – не с тобой. Я не вещь, которую можно купить и поставить на полку, не твоя игрушка! К тому же играть с тобой и не собиралась, глупо надеялась, что ты действительно меня любишь, но ошиблась. Под браком ты подразумеваешь мое полное подчинение, принадлежность к тебе, тогда как сам ты и не постарался бы сойти за верного мужа. Не намерена терпеть к себе неуважения и порываю с тобой. Как порядочная девушка я должна жалеть о нашей связи, но и в этом деле найду силы поблагодарить тебя за все, что меж нами было. Прощай!

Дернув юбкой, Аранчевская устремилась к выходу; я жалко бросился за нею и, силой прижав к себе, взмолил:

– Мария, любимая, ты не можешь просто так меня бросить! Я не воспринимал тебя как игрушку, я люблю тебя! Давай же обсудим мое поведение и начнем с чистого листа! Буду самым послушным мужем, обещаю тебе!

– Между нами все кончено! – выпалила Аранчевская и стремительно вылетела в двери.

Я хотел было поспешить за княжной, но вовремя остановился и увидел следующее:

– Миша! – как ни в чем не бывало, воскликнула Мария. – Я всюду тебя обыскалась.

– Маша! – ласково отозвался Баринов и, расставив руки, кинулся к émeraude. – Мне твой олень заявил, что пришел что-то с тобой довыяснять.

– Мы довыяснили, – отвечала Аранчевская, голос ее дрогнул.

– Чего глаза-то на мокром месте, Маш? Твой заморский матрос тебя сызмальства перед нами матросил, опустил в свете, а ты нюни распустила. Надо радоваться, что между вами все кончено наконец-то. Сколько тебя б еще позорили! Весь город твердит о твоем распутстве, дорогуша. Даже я б тебя замуж не позвал, несмотря на нашу дружбу. Давай-ка подбери гордость, отряхни ее, а то смотреть на тебя сил нет.

– А у меня нет сил от всех вас! Надоели! – зарыдала émeraude, бросаясь в бегство.

– Ох, черт бы это бабскую натуру! – проворчал Мишель, поспешив за княжною.

Закрыв дверь, я встал смирно. Глядя вперед, ощущая себя опустошенным и глубоко раненным, я старался ровнее дышать. Но скоро не выдержал. Лицо нервически задергалось, брови жалобно поднялись, глаза зажмурились, а рот, раскрывшись, исторг из себя скрип. Принимаясь швырять вещи, что попадались мне на пути, я забылся. В какой-то момент в комнату вошел Керр, застав агонию гнева. Несмотря на то, что кинулся я и на Альберта, он усмирил меня одним движением. Мгновение, и я сидел, как маленький ребенок, рыдал и рассказывал о произошедшем. Князь внимательно выслушал, но словами не утешил. Позднее явился Розенбах и позвал нас идти.