Читать книгу: «Змий. Часть I», страница 2

– Пожалел бы отца, жуир! Сумма выходит колоссальная, господа! – озабоченный моими деньгами, вновь затрещал граф Сахаров. – Я так посчитал, что на ваших кукушечных собраниях, господа, ваш милый князь проиграл осьмнадцать тысяч рублей!

– Немыслимо-с! Осьмнадцать! – тоже желая быть причастным к обсуждению моих денег и осуждению поведения, возопил г-н Крупской.

– Идите ко мне в счетоводы, Матвей Аверьянович, – вышел я из-за книжного шкафа, уничижительно оглядывая помещение.

Обернувшиеся на мой голос лица участников карточных игр перекосились в испуге. Маркиз громко икнул, Бекетов схватился за сердце, а Девоян побледнел и присел на месте. По голосу я угадал всех, но вот кого не слышал, так это Павла и Алексея Шведовых. Все, кроме них, сидели вокруг стола. По лицу Павла было видно, что он вновь проигрался.

– Денег много, наши счетчики сбиваются, подсобите? У вас с математическими науками, я посмотрю, довольно близкая дружба, – возник я, взглядом язвя графа Сахарова. – И вообще, вы не в праве меня осуждать. Хоть я и проиграл столь позорную сумму, но хотя бы не ставил на свое родовое имение или украшения жены. А про вас, г-н Крупской, вообще ни слова хорошего не скажу! Даже теперь вы потихоньку скидываете спрятанные карты в общую кучу, под стол; жулье!

– Ложь! – вскричал Кирилла Алексеевич.

– Разумеется, понимаю, что мы все здесь не без греха, но не до такой же степени! – продолжил я, игнорируя восклицания г-на Крупского. – Уверен, все хорошо помнят ваш «анекдот-с», выражаясь на вашем же языке. Баринов тогда шутил у нас: «представьте, как он, непринужденно выплывая рыбкой из-за игрального стола, выронил целую пачку разноколодных карт, состоящую из всевозможных мастей! Затем, разведя руками и присев в реверансе, произнес свое: "анекдот-с"».

– И правда-с, змий! – выругался на меня Кирилла Алексеевич и, плюнув через плечо, демонстративно вышел из игральной залы, хлопнув дверью; г-н Сахаров, зачем-то выпучивая глаза, скрылся за ним же.

– Милый князь, где деньги? – спокойно вступил Розенбах. – Надеетесь отыграться?

– Надежда умирает последней, Феликс Эдуардович, – ответил я, усаживаясь за стол.

Карточный бой шел ожесточенный, но позволил здорово уменьшить долг Розенбаху, остальные я поклялся вернуть после. За игрою разговоры не велись, но было видно, каждый проворачивал в воспоминаниях недавние диалоги и мое ошеломительное явление. Позже явившийся Себастьян фон Верденштайн, примечая видимое напряжение зала, слишком силился находиться в нашем кругу, но все-таки превозмог себя и успокоился. Пока Альберт Керр упорно защищал меня в картах и часто, довольно глупо, подставлялся, в зале заметно прибавилось: явился Мишель Баринов и Карамазин, сын Крупского и Григорий Хмельницкий, яро присоединившийся против меня в новой партии. По окончании игры Альберт остался должен Григорию Германовичу пятьсот рублей и своему другу Розенбаху триста рублей.

– Скажу отцу, что лучший картежник проигрался – обхохочется! – начал разговоры Баринов, пока Керр косил на меня слегка из-под лба, как бы говоря тем самым: «ты мой должник». – Слушайте, а чего это у вас за посиделки крысиные были? Мутки мутите против кого-нибудь? Никак твой Кощей еще кого обобрать решил, де Вьен?

– Это он может, – проскрежетал Девоян.

В тот же момент вход в карточную залу растворился, впуская к нам двух симпатичных мальчиков: Ваню, младшего брата Анны Тригоцкой, и его друга, мгновенно зардевшегося.

– О, какова! – все с той же наглой, издевательской интонацией продолжал Мишель. – Ты прочь поди, Тригоцкий, а ты, глазастая, останься.

Сиганув назад, Ваня хлопнул дверью, кинув друга на съедение Баринову. Толпа карточной залы, как стая шакалов, выжидала.

– Это ты та самая Данила Твардовская? – вопросил Мишель, располагаясь на стуле подле меня, и, не заслышав ответа, прикрикнул, шлепнув рукою об ногу: – Ты или не ты, отвечай перед господами!

– Я тот самый Даниил Твардовский… – робко отозвался юноша, виновато склонив голову; тотчас всюду раздались смешки и определения: «а, лакей!»

– Дайте сигару; или Кощей запрещает вам курить? – обращаясь ко мне, перескочил Мишель; заполучив желаемое, он оживил это спичкою и принялся ходить по комнате. – Господа! Помните, я обмолвился?.. Перед вами та самая двадцатилетняя княжна Данила Вадимовна Твардовская! Теперь прислуживает мне в качестве слуги наша Данила! – злобной пошлостью рассмеялся Мишель и шлепнул юношу по макушке, заставив присутствующих разразиться животным хохотом.

Вырвавшись от Баринова, Даниил рванул к двери и, принимаясь дергать за ручку, стал ломиться на выход.

– Ты же моя лапочка, ну! Куда побежала? Иди-ка сюда, Данила, я не разрешил уходить, – как бы засюсюкал Мишель, взяв расплакавшегося Твардовского за руку. – Еще и хнычет, какая прелесть! У фон Верденштайнов дверь в эту залу защелкивается, дорогуша! Теперь ничего не остается, как ждать подмоги. Ну, милая Данила, пойди, принеси-ка мне вон тот стульчик, что подле де Вьена, – мотая юношу за щеку, приказал Мишель и, подкинув вверх золотую монетку, прибавил: – А это папке своему отдашь за то, что воспитал такую послушную дочурку.

Мальчик, сопровождаемый смешками зала, подняв с пола золотую монетку, повиновался и робко побрел за стулом. Не отнимая взгляда, боязливо подойдя ко мне, Твардовский выжидал и моих действий.

– Бу! – возле самого уха юноши вскрикнул Девоян, от чего зал буквально зазвенел смехом.

Тогда Твардовский разинул рот и заплакал, прям как ребенок.

– Довольно! – вскочив с места, возмутился я. – Вцепились, как псы дворовые!

Внезапная тишина зала, было слышно, еще повторяла мою фразу, отзываясь эхом в пустых хрустальных вазах.

– Я пока не вцеплялся, – вздохнув, обозначил Мишель, улыбаясь своею кривой нагловатой улыбкой. – А вот от Аранчевской до сих пор не отцепился. Так и теплится воспоминание!..

Проигнорировав колкую провокацию Баринова, я взял Даниила за руку и повел нас на выход.

– Я же сказал, что заперта, – ухмыльнулся Мишель, когда я и Даниил уже поравнялись с его телом, важно выпятившим грудь.

Презрительно оглядев Мишеля с ног до головы, я кинул перед ним его золотую монетку. Присутствующие замерли, и, кажется, даже всякие дыхания прекратились. Баринов растерялся, но глядел только вперед, тщась удержать уверенность. Подобравшись к двери, я потянул ручку на себя.

– Дверь эта открывается внутрь, – напоследок добавил я и, заложив руки за спину, вышел с рыдающим Твардовским в коридор.

Юноша еще долго не унимался, я решительно не знал, что мне предпринять и как успокоить его истерику.

– Прошу вас, Даниил Вадимович, перестаньте плакать… – как бы утешал я, поглядывая то на юношу, то по сторонам.

– Теперь папенька отругает меня, – тихо произнес Твардовский. – Папенька приказал во всем слушаться г-на Баринова и делать то, что он прикажет, безропотно повинуясь.

– Почему? – удивился я.

– Папенька проиграл наши последние земли, теперь у нас нет денег. А земли проиграл как раз отцу Михаила Львовича – Льву Константиновичу. Уже прошло три месяца с тех пор. За то, что меня приставили лакеем, Лев Константинович платит папеньке по тридцать рублей… теперь, вероятно, не станет платить.

– То, что вы мне сейчас рассказали, ужасно! – поразился я, отодвинув юношу. – Так уж и быть, отыграю ваши земли и оформлю нужные документы. Только пообещайте мне, что забудете ходить к Баринову и не станете вмешивать своего отца в будущие дела с землей.

– Так как же, ваше сиятельство, мне всего двадцать, я не могу вести дела, ведь я несовершеннолетний, – промяукал Твардовский.

– Пообещайте, говорю! – приказал я.

– Обещаю… – прошептал юноша.

– Завтра же утром отправьте ко мне на Невский послание со своим домашним адресом, вышлю вам денег на первое время, – направившись с Даниилом к бальному залу, требовал я. – И больше не смейте рыдать, вам ясно? Эти люди не достойны ваших слез. Найдите себе приличную компанию, ежели вы желаете вырасти в порядочного господина. Общество – это земля, ежели вы выберете правильную почву, вы будете вкусно пахнуть и красиво цвести. Поезжайте домой и возьмите в руки умную книжку, не тратьте время зря. К тому же, вам еще рано ездить на балы и вечера.

Кончив разговоры, я вошел в зал. Шел всего третий час ночи, и, что удивительно, к тому времени я уже устал. «Интересно, как Мария? Когда уходил, глаза ее были печальны и, казалось, наполнялись слезами, точно она целовала меня в последний раз», – вспомнил я. Подняв глаза, я увидал невдалеке Алекса. Заметив, что направляюсь в его сторону, князь презрительно отвернулся к яствам и, взяв себе еще ананасу, нервными порывами принялся запихивать желтые куски лакомства в себя. У стола я взял шампанского и, словно не примечая Державина, потягивая напиток, стал вглядываться в танцующую публику. Немного погодя я почувствовал на себе взгляд Алекса и, повернувшись, увидал, что тот действительно глядит на меня, все так же продолжая давиться ананасами.

– Ежели вы будете питаться только ананасами, ничем их не запивая и не закусывая, у вас начнется аллергия, мой друг.

– У меня быстрее начнется аллергия на ваши выходки… – все так же жевал князь, – …чем на ананасы!

– Не говорите с набитым ртом – гадко.

– Это-то гадко?! А воровать женщину не гадко? – прошипел Державин. – Даже в гости ее пригласить успели, неслыханная наглость!

– Постойте, никого никуда не звал, Александр Александрович, – удивился я. – Странно, что у вашей пуга́ло фамилия Уткина, а не Сапогова – только во втором случае поразительное отсутствие интеллекта было бы оправдано. Сама придумала, что она кому-то нужна в каких-то гостях, теперь выдает это за факт пред кем попало. Хотя, знаете, я даже готов принять участие в этой выдумке, чтобы перед свадьбой поиграть на нервах Мари – после приступов ревности émeraude становится такой нежной, как упитанный кролик.

– А вы зме-я-я-я! – растянув последнее слово, как феноменальное открытие, высказал Алекс, кивая головой. – Войны хотите, правда же? Что ж, я вам ее устрою. Предлагаю спор: кто быстрее завоюет расположение графини, кто раньше прослывет в обществе как человек, с которым молоденькая графиня крутит шашни, тому тридцать тысяч рублей серебром. Или, быть может, то, чем вы цепляетесь за чужих женщин ради собственных забав, считает это пари бессмысленным, так как уверено в неминуемом поражении и бессилии?

– Последнее слово, раз уж я, как вы выразились, за кого-то цепляюсь, явно ко мне не относится, Державин, – рассмеялся я, пока князь продолжал краснеть и яростнее прожигать меня взглядом. – Да пожалуйста, Александр Александрович, принимаю пари. Готовьте деньги и запасайтесь ананасами, вам придется ими удавиться, денег-то у вас нет, – насмешливо закончил я и, решив покинуть общество князя, направился к другому столу с угощениями, будто ничего не произошло.

У второго стола ожидала компания как раз по случаю спора: графини Уткины. Пока я шел, Татьяна оглядывала публику, будто желая кого-то заметить. Увидав меня, уточка обычно порозовела и, прикрывшись веером, прерывисто затараторила своей maman. Чем ближе я продвигался к Уткиным, тем острее моему глазу становились черты лица юной графини. «Не пойму, зачем она поднимает брови? Ее лицо и без того выглядит нелепо, особенно верхняя узенькая губа, вычерченная тонкой линией, а с такими бровями на графиню становится попросту смешно», – наблюдал я, – «еще и глазки пучит, господи! И вот на это я поспорил! Может, отдать Державину деньги и гулять с миром?» Уже у стола, поклонившись, я вступил:

– Доброго времени, Анна Сергеевна, Татьяна Дмитриевна. Потерял всякую надежду встретить вас.

– Мы также потеряли всякую надежду увидеть вас вновь. Тати сказала, что вы намеревались оставаться у фон Верденштайн всего около двух часов.

– Как видите, до сих пор здесь, но уже собираюсь домой. Хотел до отъезда вновь повидать вас.

– Сейчас только начало четвертого, балу еще греметь и греметь.

– К сожалению, должен ехать. Кстати, почему вы не танцуете?

– Право, вы мне льстите, г-н де Вьен, – коротко посмеялась г-жа Уткина. – Да все никак не могу отыскать своего мужа. А Тати ни с кем более танцевать не желает.

– Мне наступили на ногу! – резко высказалась девочка, надувая пухлую нижнюю губку.

– Тати, невежливо!

– Да… извините меня, я болтаю много лишнего… – спрятав глаза, пробубнила уточка, в то время как ее мамаша, приветственно расставив руки, потянулась в сторону.

Новые лица, оказавшиеся подле нас, были тетушкой и дядюшкой Татьяны. Раскланявшись с г-ном Елизаровым, я хотел было приветствовать Елизавету Павловну, подавая к той руку, но княгиня неожиданно сжала мои пальцы и с жалостью всмотрелась в глаза. Насторожившись, я повел корпусом назад.

– Ах, милый князь, вы в действительности необычайно милы! Вам приписали очень правильное обозначение! – восхищенно начала г-жа Елизарова, все так же сжимая мне руку. – Наконец-то вижу вас вот так, как теперь ваш светлый лик явился предо мною! Ах, милый, милый князь!

– Боюсь, я мил только для вас, г-жа Елизарова. Многие, как сегодня подтвердил Дмитрий Павлович, отзываются обо мне «самыми восторженными комментариями».

– Мой брат совсем не умеет красиво сказать; но знайте, он был исключительного мнения о вас, милый князь! Как ваш батюшка, г-н де Вьен? Слышала, он нездоров.

– Да, сегодня ему стало хуже, – отвечал я, переводя взгляд на Сергея Михайловича, влюбленными очами прослеживающего движения княгини.

Только тогда, когда обозначил свой отъезд, г-н Елизаров отвлекся и, сделавшись скучающим, принялся со мною прощаться. Дождавшись, наконец, экипажа, я уехал домой, где застал своего старика в довольно бодром расположении духа. Папаша с порога стал расспрашивать меня о том, как прошел бал, но стоило ему услышать имя Мари, тот разнервничался, прекратил разговоры и ушел к себе.

Что ж, на этом, дорогой дневник, спешу откланяться, мне нужно привести себя в порядок перед визитом к Аранчевским.

Вернулся. До сих пор не могу прийти в себя. Впрочем, по порядку. Приехали мы, значит, с отцом к Аранчевским. Войдя в переднюю, скинули верхние одежды, дождались, когда лакей передаст о нас, и проследовали наверх. Уже в розовой гостиной нас встретили: Александра Виссарионовна Аранчевская, Константин Константинович и их дочь (моя Мария), родная старшая сестра княгини (Евгения Виссарионовна Растопшина) и ее супруг, их старшая дочь Констанция и младшая Арина, помимо них в комнате пребывала княжна Ольга со своею матушкой (Катериной Михайловной Тригоцкой). Пока мы приветствовали друг друга на французский манер, слуги суетились у кофейного столика. Начав скучные разговоры с обсуждения погоды, мы расположились на бархатных розовых диванах и креслах, кушая цветочный чай. Пока каждый с обожанием пересчитывал зубы во рту моего отца, я наблюдал за тем, как усердно émeraude обмакивала песочные печенья в душистый чай. Кажется, княжна попробовала тогда все, что мы привезли с собою, и все это она непременно окунала в чай. Мария настолько была увлечена сладостями, что не примечала ни меня, любующегося ею, ни других, хотя упорно силилась выделать из себя вид порядочной слушательницы. Во время бесед на нежный пальчик émeraude вскочила молочная капля чаю, кою княжна, стараясь остаться незамеченной, быстро слизнула. Тогда я не утерпел и слегка прикоснулся к ножке Мари своею ногою.

– Je t’aime, – беззвучно обозначил я, расплываясь в улыбке.

– Moi, je t’aime aussi, mon cha-cha, – призакрыв очи, беззвучно повторила княжна и, потянувшись рукою, сплела наши пальцы.

Пока я и émeraude вздыхали и переглядывались, вокруг говорили о внешней похожести потомков на предков. Г-н Аранчевский все пытался переспорить г-жу Растопшину, уверить нас в том, что Мари похожа на ее деда. Уж не помню, отчего вдруг они завели подобные разговоры и как перешли от чая к родственникам, но Константин Константинович и Евгения Виссарионовна чуть между собою не рассорились у нас на глазах. Г-н Аранчевский оказался мудрее и завершил разговор первым, сведя споры к тому, что он был неправ. Затем все переключились на нас с отцом, обнаруживая сходства. Княгиню Растопшину, восхищенную Эдмондом де Вьеном всю свою сознательную жизнь, сравнения разозлили. Она воспринимала разговоры в штыки и показательно закатывала глаза. Слушал я мало и, несмотря на несогласия с любезными замечаниями, не произнес и слова, во весь разговор завороженно проглядел на Марию. Г-же Растопшиной и это не нравилось, поэтому, всех перебив, она нетерпеливо просила:

– Милый князь, сыграйте нам на чем-нибудь или спойте, это вы умеете лучше других.

Безропотно повинуясь желанию княгини, я выбрал арфу и принялся играть для Мари мелодию, придуманную накануне. Меня обрадовало, что княжна особенно очаровалась музыкой и даже сентиментально прослезилась. Кончив выступления, ставшие началом конца, я не без волнения подобрался к прежнему месту и начал затею:

– Что же, мы с вами совсем заболтались в столь дружественной обстановке, между тем я и мой отец приехали не просто навестить вас. Все уже знают, что мы с Марией Константиновной находимся в достаточно доверительных отношениях (здесь меня грубо прервала княгиня Растопшина едкой фразой: «ну еще бы!»). Решился, наконец, больше не морочить голову ни вам, mon émeraude, ни остальному золотому свету Петербурга, – протягивая платок с помолвочным подарком, вворачивал я. – Прошу, примите эти серьги и носите их с удовольствием в знак нашей любви.

– Милый князь! Признаться, не ожидала от вас смелого шага! – восклицала княгиня Растопшина, пока Мари разворачивала платок.

Но тут произошло то, что я никак не ожидал и не мог предвидеть. Émeraude, которая так же бережно раскрывала подарок, как и некогда окунала сладости в чае, резко изменилась в лице.

– Нет! – топнув ножкой, вскричала Аранчевская.

Крепко схватив руку, Мария швырнула серьги и вскочила с дивана. В тот же миг раздался надрывистый выкрик Евгении Виссарионовны, а с моим отцом случился приступ кашля. Поставив чай на стол, старый князь поспешил к выходу. Подруга Мари, Ольга, стыдливо кинулась из залы.

– Но Мария!.. – подымаясь, возмутился я. – Что за глупости?

– Нет, значит, нет! – бросила княжна, пихнув меня в плечи обеими руками, из-за чего я выронил серьги и сам чуть не упал.

С тем Александра Виссарионовна сделалась бледною и потухла в обморок прямо на кресле, ее супруг без конца утирал побелевший лоб, изливающийся ручьями пота.

– Что ж, Мария Константиновна, считайте, что ничего не было, – завершал я, пока Катерина Михайловна тщалась привести г-жу Аранчевскую в чувства, а Констанция и Арина зачем-то суетились по комнате, не зная, куда себя деть. – В ваших же интересах, чтобы об этом случае никто, кроме присутствующих, не знал. Беспокоюсь далеко не о себе, о вас пекусь.

– А что это вы так реагируете?! Или что, только вам можно?.. – вскрикнула княжна, кинув мне вслед подушкой. – Здесь нужно смеяться, это шутка такая, водевиль!

– Мария, замолчи! – возопила г-жа Растопшина, ускоряясь за мною. – Золотой наш Адольф де Вьен, князь наш любимейший, ненагляднейший, прошу вас, забудьте этой дурехе!.. Прошу вас, умоляю! – тараторила она, торопясь за мною вместе со старшей дочерью, пока я сбегал по лестнице. – Милый наш князь, прошу вас!.. подождите, простите ее!

– Одежды мне, лакей! – позвал я слугу. – Где Эдмонд де Вьен?

– Оне-с некоторое время назад вышли на двор, просили подать экипаж, – ответил лакей, чинно задирая нос.

– И что, уже подана?!

– Подана-с, – подтвердил слуга, быстро моргая.

– Прошу вас! Умоляю, драгоценнейший наш князь, не уезжайте, простите Мари, будьте великодушны, как только вы умеете! – молила Евгения Виссарионовна, суетясь возле меня, и, несмотря на то, что émeraude ни слова не сказала, постоянно приказывала той молчать, махая руками.

Вскоре г-жа Растопшина пала на колена и принялась лобзать мои руки. Вместе с тем вниз спустилась вся та же публика верхних залов. Максим Федорович и Константин Константинович почти вынесли г-жу Аранчевскую, поддерживая под руки с обеих сторон.

– Адольф, вы не можете вот так просто обидеться на сию нелепость и уехать! – наконец вставила Мария, надменно оглядывая меня. – Забудем? Вы шутник, и я решила.

– Мари, замолчи щажже! – от гнева надулась шея Евгении Виссарионовны. – Ты уже натворила!

– Доченька, такой момент! – проскулил г-н Аранчевский. – Наш милый князь, умоляю простить дочь мою!

– Тихо! – перебивая шум, вскрикнул я, пытаясь отодрать от своей руки г-жу Растопшину. – Да замолчите же, наконец! – вновь вскричал я оттого, что мольбы не прекратились, а лишь усилились от визгливых голосов Арины и Констанции.

Тотчас все смолкло, а слуги, разбежавшись от сцены, попрятались по углам. Наверху вдруг что-то упало и разбилось, но, кажется, кроме меня этого никто не услышал.

– Мы вас любим безумно и готовы сделать все, чтоб забылась эта оказия! Милый князь, пожалуйста, забудем все! Мария просто неудачно пошутила! – молила г-жа Растопшина. – Милый князь! О, как мы вас любим!..

– А я вас презираю! – прошипел я.

Толкнув от себя г-жу Растопшину, я пошатнулся в двери, чуть не вывалившись из особняка. Оказавшись в карете, где уже ждал отец, меня обуял безудержный смех, скоро сменившийся слезами.

Даже теперь, карябая пером страницы, не могу поверить в случившееся и едва сдерживаю слезы. Все думаю, за что Мария так жестоко поступила со мною, ведь я ни на секунду не переставал ее любить, не прекращал оказывать ей знаки внимания, одаривал подарками? Более чем уверен в том, что изумрудные серьги она все-таки станет носить, хвастаясь ими каждому встречному, но дело совсем не в серьгах, меня мучает вопрос: за что?

5 Février 1824

Третьего числа Уткины прислали к нам визитку с приглашением в гости. Отец категорически не хотел идти к людям «сомнительного происхождения и неясного положения в обществе», как он выражался, и задумывал дать отказ. Но в самый последний момент, собственно, после визита к Крупскому, на старого князя сошло некое озарение, и он поспешил ответить на визитку положительно.

Что касается меня, то свободное время предыдущих дней я провел за написанием портрета Татьяны, чтоб не являться в гости без подарка. Хотя ладно уж, буду откровенен, рисовал от силы два часа, а потом маялся бездельем: разленившись, лежал на диване вверх ногами. Ежели скажу, что Эдмонда де Вьена раздражал мой вид, то не скажу ничего. Всячески он выказывал мне свое недовольство. То отец подтрунивал над моею меланхолией за трапезой, сыпля едкими словечками, то через каждый час заглядывал ко мне в мастерскую со словами: «а, лежишь!» Эта фраза была своего рода ритуалом и поднимала ему настроение.

Вчера вечером к нам приходили Шведовы. Гавриила Васильевич жаловался на сына своего, Пашу, проигравшего две тысячи, а также разузнавал про меня, что делаю да что решил. Отец отвечал, что я записался в диванные эксперты. Г-н Шведов шутку старого князя не понял и обещал поставить меня в пример своим ленивым сыновьям.

В гостях у Уткиных первым делом нам предстала картинная галерея, приятно удивившая даже меня. Коллекция Дмитрия Павловича была всеобъемлюща, содержала в себе мастеров и старого времени, и нового. Какие-то полотна были отреставрированы правильно, чувствовалась рука профессионала, другие художества выглядели из рук вон плохо. Еще приметил, что один из портретов в коллекции являлся явной подделкой. Ежели издалека я допускал мысли о том, что ошибаюсь, нарекая работу фальшивкой, то вблизи я совершенно утвердился, что профессиональный взгляд меня не подвел.

– Диванный эксперт решил взяться за старое, – усмехнулся Эдмонд де Вьен, наблюдая за тем, как я разглядываю полотно с лупой.

– Князь Адольф де Вьен, вас что-то смутило в портрете? – бледнея, обеспокоился граф, зачем-то протягивая ко мне руки.

– Как же сказать!.. – промычал я, задумывая съязвить, но вдруг увидел, что Татьяна, вся смутившись и растерявшись, жалостливо глядит на меня. – Понятно… Все дело… а-а-а дело в масляной краске и технике работы.

– Что же не так? – пытался выведать г-н Уткин, голос которого начал заметно дрожать. – Может, я хранил неумело?..

– Не переживайте, все хорошо. Картина интересно написана. Над ней, видно, трудился хороший художник, – с этими словами я увидал, как Татьяна облегченно выдохнула.

– Вы напугали меня, г-н де Вьен! – ни к чему засмеялся Дмитрий Павлович, схватившись за сердце. – Что же, дорогие гости, пройдемте дальше! Следующие портреты лучше тех, что вы уже видели, ведь вас ждет сам Рембрандт!

Предупредив, что желаю еще немного побыть у картины, зацепившей внимание, я заметил, как уточка, не решаясь первая ко мне подобраться, неловко остановилась у следующего полотна. Девочка неуклюже сутулилась, явно стесняясь своего высокого роста, пучила глазки в картину, словно старалась понять китайский язык, и, несуразно обхватив себя сзади одной рукой, цеплялась пальцами за локоть другой нелепо свисающей конечности. Оглядев Таню с ног до головы, я приметил на ее больших ногах старые туфельки, исшарканные на носочке, и что платьице, приходящееся к ней не по возрасту и росту, было трижды перешито.

– Есть ли у вас подобные работы, Татьяна Дмитриевна, на которые я могу взглянуть? – превозмогая неприятные чувства, подошел я к графине, кивнув на фальшивый портрет.

– Да, у меня есть!.. то есть… что вы имели в виду? – пролепетала уточка. – Вы… хм-м-м… вы имеете в виду этого художника?.. нет… такая всего лишь одна; отец привез ее из Италии… – запинаясь, ответила девочка, делая между словами раздражающе большие паузы.

– Жаль, что больше нет подобных этой. Портрет превосходно написан, Татьяна Дмитриевна, – сказал я и заметил, что графине явно были приятны мои слова.

«Когда мы уедем отсюда, боже мой?! Отдам Державину любые деньги, хоть сто тысяч, поеду назад к Мари умолять ее снизойти до меня, лишь бы не видеть это рядом с собою! Какая жалкая, бедная девочка! – думал я, стараясь не морщиться. – Интересно, она вообще о чем-нибудь думает, анализирует происходящее или для нее это слишком сложно? Тупо хлопает слезливыми глазенками, непонятно зачем шевелит ноздрями и своим маленьким ротиком! Зачем я, господи, согласился на этот паршивый спор? О, во что меня втянул Алекс!» Пока пребывал в мыслях, г-н Уткин продолжал водить нас по картинной галерее, что-то рассказывал. Речь Дмитрия Павловича была нелогичной и резкой. То граф кричал, то хохотал, то говорил настолько тихо, что невозможно было его расслышать. Даже при большом желании мне бы не удалось передать смысла его корявой болтовни. Несмотря на то, что Эдмонда де Вьена г-н Уткин тоже раздражал, он находил упоение в том, что мучаюсь я, едва вынося общество «сомнительного происхождения и неясного положения».

Кончив с галереей, мы проследовали в гостиную, где сложилась беседа вдвое сумбурнее предыдущей. В конце концов голова моя отказалась соображать и начала зевать. Комната, в которой нас принимали, не сияла убранством и была крайне бедна. Цвета зала раздавались серыми и желтыми оттенками, что, сливаясь между собою, выходили в грязный лимонный. Но заметно выделялся потолок, его украшал «Апофеоз Геркулеса». Фреска настолько выбивалась из обстановки, что я даже развеселился: «этот особняк будто неумело состряпанная декорация к дилетантской постановке с начинающими актерами!» И действительно, складывалось впечатление, что не только дом, но и Уткины, особенно мамаша Татьяны, как и та поддельная картина, – дело, шитое белыми нитками.

– Нравится фреска, князь Адольф де Вьен? – прищуриваясь, растянул граф, пока слуги хлопотали с угощениями.

– Да, ваши мастера потрудились на славу.

– Мне льстят ваши слова, г-н де Вьен! – неожиданно воскликнул г-н Уткин, от чего мой отец даже вздрогнул. – Помню, ездил в Италию специально за картиной Тьеполо, но вышло так, что до меня приехало какое-то важное лицо и выкупило шедевр раньше! Самое обидное, что мне даже не удосужились объяснить, кто посмел первее меня, что называется!.. – рассказывал Дмитрий Павлович, набрасываясь на горячий шоколад. – Но благодаря этому случаю я решил отправиться в Испанию в надежде найти там что-то стоящее. Каково ж было удивление, когда я буквально наткнулся на портрет, на который вы засмотрелись, Адольф де Вьен! Ведь я пять лет, представляете, пять страдальческих лет искал именно его! Когда я впервые увидел копию, то стоял возле нее целый час времени, как привороженный! Тогда-то я и зарекся отыскать оригинал, где бы он ни находился и сколько бы ни стоил!

– К слову говоря, совсем забыл о подарках. Адольф поведал мне, что вы страстный коллекционер и давно желали познакомиться со мной. Я решил, что нет лучшего презента, чем новая картина, и выбрал для вас Хуана де Пареха, – вступил старый князь.

– Даже не знаю, как выразиться!.. – неказисто и громко начал граф. – Не поверите, ежели скажу, что мне именно этого полотна не хватало для полной коллекции де Пареха!

– Счастлив, что мой выбор пришелся к месту, Дмитрий Павлович.

– А это уже от меня, – начал я, вручая Тане свое художество. – Картина писана в моем излюбленном стиле.

– Боже!.. – воодушевилась графиня. – Мне прежде никто не дарил портретов, и я бы сказала, но не в обиду маменьке и папеньке, разумеется, что ваш подарок – самый лучший из всех, что мне когда-либо дарили!

С последними словами глаза Татьяны наполнились слезами, а во мне нечто содрогнулось и надломилось. «А ведь, помнится, я даже не старался проработать картину как следует, написал ее для вида, лишь бы хоть что-то подарить и не идти с пустыми руками. Как неловко вышло», – подумал я.

– Татьяна Дмитриевна, право, вы придаете портрету слишком большую ценность, – растерянно прозвучал мой голос.

– Спасибо вам, г-н де Вьен! Вовек не забуду столь прекрасного жеста… еще раз спасибо!.. И я непременно попрошу повесить картину в моих комнатах! – утирая слезки, лепетала уточка. – Вы волшебно рисуете… в вас живет душа великого художника! Кто знает, быть может, ваши картины оставят вечную память на страницах истории!..

– Татьяна Дмитриевна, не преувеличивайте, – усмехнулся Эдмонд де Вьен. – Эти картины оставят след лишь в вашей памяти.

– Не согласна с вами, Эдмонд де Вьен, уж простите, что смею вам перечить, – вмешалась Анна Сергеевна. – Ваш сын пишет лучше, чем тот же Тьеполо. Адольф де Вьен, могу ли я просить вас, чтобы вы рассказали нам о ваших школах? У кого и чему вы обучались, где обучались? Мне было бы очень интересно узнать о вас немного больше.

– Образование получил, как и все, домашнее. В занятия мои входила русская словесность, английский язык, латынь, немецкий, испанский, итальянский и, разумеется, французский. Каждую среду и пятницу я посещал музыкальные занятия, где учился скрипке, арфе, органу и клавишным. Субботы мои были посвящены математическим наукам. В воскресенье с семи до девяти часов у меня был учитель рисования, уроки которого мне больше всего нравились. В остальное время учили меня астрономии, географии, биологии, виноделию, химии, фехтованию и верховой езде. В общем, у меня были те же уроки, что и у обычного дворянина, поэтому я не могу удовлетворить вас рассказами о чем-то сверхъестественном, Анна Сергеевна. Все как и у всех, полагаю. Сколько себя помню, постоянно был занят учебой. Даже дорогой из Франции в Санкт-Петербург непрестанно учился, – не желая рассказывать о себе больше, скучно заканчивал я, замечая неудовлетворенное лицо г-жи Уткиной.