Читать книгу: «Ангары», страница 2

5. Расписание

В. Х.

 
Капли дождя над морем большие, как вниз черенком отвёртки.
В мягком наплыве усадьба и панорамы без чётких границ.
Плащ её длинный между деревьев по ходу меняет оттенки.
Что-то в ней от офицерской линейки – в повороте эллипсов и ресниц.
 
 
– Мне надоело, – она говорит, – быть колесом во прахе, заложницей
                                                                                       лотереи.
Случай меня поджимает и, забегая вперёд, держит – на неподвижной оси.
Листаю «Историю дирижаблей» – исполинские оболочки падают
                                                                                     на колени,
переламываясь о землю, качаясь и вспыхивая – хоть святых выноси.
 
 
Выносят святых. Лотерейные барабаны – вращаются. Катастрофы
величавы, если выпарить звук и чёрные дыры – стравить.
Геодезисты глядят друг на друга в упор, по карманам тротил расфасован…
Запросто выкинуть руку вперёд и Солнце остановить.
 
 
Движется вместе с Землёй корабль над облаками, не сходя с места,
с места под Солнцем. А здесь у меня – дача с башней, шпионы и гжель.
Над проектом колдую – что же делать ещё под домашним арестом? —
чтобы урной пылал погребальной – километрами – дирижабль.
 
 
Снилось, что дали мне хлеб легче воздуха (объект в форме круглого хлеба),
в нём внутри стадион и в разгаре игра – миллиметр горький зерна.
Я бегу по песку, я пускаю его – в филигранное тёмное небо.
– Осторожней, там толпы народу, даже если ты застрахована в фазе сна…
 
 
А поутру я брожу, как охранник уранового могильника,
пробы беру и сверяю с таблицами, делаю йогу: себя гляжу на просвет.
Куда делось светило? Как циркуль в пальцах Коперника,
я висну над явью нейтральной, смущая углы планет.
 
 
В моём вымытом доме на гравюрах шары, зазевавшиеся в очагах и зияниях,
аэронавты летят на причальную мачту, но она постоянно у них за спиной.
Настоящая буря. И куча растений, которым я не знаю названия…
Хитрые пожиратели Солнца – змей воздушный и водяной.
 
 
Может, я зацепилась за какие-то грабли в своём неуклюжем наряде,
Может, я запустила компьютер не с правой, так с левой руки?
Может быть, переставила книги не так, как угодно природе?
Отражённая башня раздвоилась в пруду, как развязанные шнурки.
 
 
Только вот моя запись в тетради: Солнце не преодолело
линию горизонта. Виды не повторились. Время держалось плашмя.
Часть деревьев осела во тьме, часть прорвалась на свет пустотелый,
гневно множились безделушки, но образовался завал, защитивший меня.
 
 
И пятилась бестолково фауна в поисках рассвета,
белковые и каменные твари покидали нажитые места.
Из Сахары пришла эта щербатая особь с ушами, словно кассеты,
и мерещится в белых температурах на кромке ледяного щита.
 
 
Это просто, как в классе, по учебнику Пёрышкина: вагоны
тормозили, но скользкий багаж с пассажиром свой путь – продолжал.
И пока разделялись начинка и контур на две чёрно-белые зоны,
нахлобученный на траекторию, смещался в ночь дирижабль.
 
 
И с ночной половины планеты уже виделись неразборчиво
командиры Навина, утомленое Солнце наивное на лбах перерезанных горожан
На приборной доске навзничь падали стрелки.
На поверхности борта остывали пластины. И съёживался дирижабль.
 
 
И она принимала его за одну из небесных отдушин.
На три дня заблудилась в подвалах: пила и писала скрижаль.
И казалось ей (страшной, нелепой, ревнивой, сошедшей с катушек),
абордажи миражей, мираж абордажей роил обесточенный дирижабль.
 

6. Бумажный змей

 
Горячий ветер, ноющая корда,
распатланный сигнальный змей
плывёт оконницей Иерихона.
Червлёная верёвка вслед за ней.
 
 
Дыхательный, его перегородки
скрывают слабоумных и слепых,
что склеивают робкие коробки
и щёки ветра впихивают в них.
 
 
Тяну за тихую гипотенузу,
то растаращен змей, то уплощён,
просачиваясь вверх от шлюза к шлюзу,
парсек проныривая и эон.
 
 
Ютится в целом небе и томится,
гребя лопатками к себе и от себя.
Квадрат миллиметровки в единицы
объёма ощупью переведя.
 
 
Артачится, когда навстречу с тучи
к нему спускается иная рать.
И время набирается на зубчик,
когда ты знаешь: первым не стрелять.
 
 
С хвостом окольным вдоль всего Китая,
он прост мучительно: бумага, рейки, клей.
Он в перспективе – дама с горностаем,
Прямясь от неги маленьких когтей.
 
 
Вперед себя выстраивая ширмы,
он пробирался через тайный лаз
в прибежища убивших по ошибке,
поверх охранников и мимо нас.
 

Румфиус¹

 
Мы живём в дни, когда вспоминается мрачная игрушка, – ослик,
                                             выпускающий из суставов оси и хорды,
нежные стебли, их можно сжевать, перекусывая узелки.
У него образуются две челюсти на вращающейся морде.
Постамент, на котором он держится, – не шприц,
                           но снизу надавишь, и он валится, как бруски в городки.
 
 
Мы читали о хлябях, но не подозревали, что горизонт настолько расшатан.
Земля бугрится, давит снизу на постаменты, словно ожили бурлаки
                                                                               подземных дюн.
В школе направишь лупу на инсекта, и он улетал, не приходя к прежним
                                                                                     масштабам.
Над угольной кучей таращилась пара молекул, и мы узнавали ноздрями: юг.
 
 
Кто-то из нас положил фотокамеру на ночь навзничь, объективом в небо,
                                                                             стеречь планеты.
И воздушный шар застрял в сужающемся кверху колодце каменного двора.
Этот снимок сделала земля, теснящая постаменты.
…Когда пуговицу на тебе пришивают, закуси нитку,
                                                        чтобы в памяти не осталась дыра.
 
 
И стали являться посланники в кинотеатрах, гимнастических залах
                                                                                        и офисах.
Бестелесные, ощупью, шепотом они обещали связать ли, соединить…
Так ослепший классификатор Румфиус на индонезийском острове
гладил сухих чудовищ и нанизывал их на нить.
 
 
Постепенно все чада пучины предстали ему исполином из канувшего
                                                                                            завета
(в акватории этой же рухнул – вниз подбородком и руки по швам —
                                                                                       Люцифер),
заполняющимся стадионом, где на входе обшаривают у турникета.
Рыбы пунцовые, как на ветру в мармеладных сутанах.
                                              Размытые старты Натуры. Сечения сфер.
 

Землетрясение в бухте Цэ

Евгению Дыбскому

 
Утром обрушилась палатка
на меня, и я ощутил: ландшафт
передернулся, как хохлаткина
голова.
 
 
Под ногой пресмыкался песок,
таз с водой перелетел меня наискосок,
переступил меня мой сапог,
другой – примеряла степь,
тошнило меня, так что я ослеп,
где витала та мысленная опора,
вокруг которой меня мотало?
 
 
Из-за горизонта блеснул неизвестный город
и его не стало.
 
 
Я увидел – двое лежат в лощине
на рыхлой тине в тени,
лопатки сильные у мужчины,
у нее – коралловые ступни,
 с кузнечиком схожи они сообща,
который сидит в золотистой яме,
он в ней времена заблуждал, трепеща,
энергия расходилась кругами.
Кузнечик с женскими ногами.
 
 
Отвернувшись, я ждал. Цепенели пески.
Ржавели расцепленные товарняки.
Облака крутились, как желваки,
шла чистая сила в прибрежной зоне,
и снова рвала себя на куски
мантия Европы – м.б., Полоний
за ней укрылся? – шарах! – укол!
 
 
Где я? А на месте лощины – холм.
 
 
Земля – конусообразна
и оставлена на острие,
острие скользит по змее,
надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
на месте приплясывали в тупике,
а две молекулярных двойных спирали
в людей играли невдалеке.
 
 
Пошёл я в сторону от
самозабвенной четы,
но через несколько сот
метров поймал я трепет,
достигший моей пяты,
и вспомнилось слово rabbit.
И от чарующего трепетания
лучилась, будто кино,
утраченная среда обитания,
звенело утерянное звено
между нами и низшими:
трепетал Грозный,
примиряя Ламарка с ящерами,
трепетал воздух,
примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном,
валуны, словно клапаны,
трепетали. Как монокино
проламывается в стерео,
в трепете аппарата
новая координата
нашаривала утерянное.
Открылись дороги зрения
запутанные, как грибницы,
я достиг изменения,
насколько мог измениться.
Я мог бы слямзить Америку —
бык с головой овальной —
а мог бы стать искрой беленькой
меж молотом и наковальней.
Открылись такие ножницы
меж временам и пространством,
что я превзошел возможности
всякого самозванства —
смыкая собой предметы,
я стал средой обитания
зрения всей планеты.
Трепетание, трепетание…
 
 
На бледных холмах азовья
лучились мои кумиры,
трепетали в зазоре
мира и антимира.
Подруги и педагоги,
они псалмы бормотали,
тренеры буги-вуги,
гортани их трепетали:
«Распадутся печати,
вспыхнут наши кровати,
птица окликнет трижды,
останемся неподвижны,
как под новокаином
на хрупкой игле.
Господи, помоги нам
устоять на земле».
 
 
Моречко – паутинка,
ходящая на иголках, —
немножечко поутихло,
капельку поумолкло.
 
 
И хорда зрения мне протянула
вновь ту трепещущую чету,
уже совпадающую с тенью стула,
качающегося на свету
лампы, заборматывающейся от ветра…
 
 
А когда рассеялись чары,
толчки улеглись, и циклон утих,
я снова увидел их —
бредущую немолодую пару,
то ли боги неканонические,
то ли таблицы анатомические…
 
 
Ветер выгнул весла из их брезентовых брюк
и отплыл на юг.
 

Лиман

 
По колено в грязи мы веками бредем без оглядки,
и сосёт эта хлябь, и живут её мёртвые хватки.
 
 
Здесь черты не провесть, и потешны мешочные гонки,
словно трубы Господни, размножены жижей воронки.
 
 
Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачный шелест,
как и прежде, я буду носить тебе шкуры и вереск,
 
 
только всё это блажь, и накручено долгим лиманом,
по утрам – золотым, по ночам – как свирель, деревянным.
 
 
Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья,
на земле и на небе – не путь, a одно перепутье,
 
 
в этой дохлой воде, что колышется, словно носилки,
не найти ни креста, ни моста, ни звезды, ни развилки.
 
 
Только камень, похожий на тучку, и оба похожи
на любую из точек вселенной, известной до дрожи,
 
 
только вывих тяжёлой, как спущенный мяч, панорамы,
только яма в земле или просто – отсутствие ямы.
 

Манёвры

 
Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым.
В воздухе – энциклопедия морских узлов.
Тот вышел из петли, кто знал заветный способ.
В остатке – отсебятина зацикленных голов.
 
 
Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолётом,
на дерматоглифику пальца похож их пунктиром бегущий свиль.
Вот извлеклись шасси – две ноты, как по нотам.
Вот – взрыв на полосе. Цел штурман. В небе – штиль.
 
 
Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил,
радары береговой охраны зашли в заунывный пат,
по белым контурным картам стеклянными карандашами
тварь немая елозила по контурам белых карт.
 
 
Солдаты шлёпают по воде, скажем попросту – голубой,
по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету.
Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой,
сорвавшись с паяльника, плёнкой ячеистой плющится о плиту.
 
 
Умирай на рассвете, когда близкие на измоте.
Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный металл.
Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые из плоти.
Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив трепал.
 

Минус-корабль

 
От мрака я отделился, словно квакнула пакля,
сзади город истериков чернел в меловом спазме,
было жидкое солнце, пологое море пахло,
и, возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.
 
 
Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти,
торчал я нейтрально у игрального автомата,
где женщина на дисплее реальной была отчасти,
границу этой реальности сдвигала Шахерезада.
 
 
Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки:
Словно, летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь
яблок, – не удавалось им выбрать одно, однако…
Плечеуглых грифонов формировалась стая.
 
 
А здесь – тишайшее море, как будто от анаши
глазные мышцы замедлились, – передай сигарету
горизонту спокойному, погоди, не спеши…
…от моллюска – корове, от идеи – предмету…
 
 
В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брёл побережьем, а память толкалась с тыла,
но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.
 
 
Всё становилось тем, чем должно быть исконно:
маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи,
ослик с очами мушиными воображал Платона,
море казалось отъявленным, а не призрачным – неким!
 
 
Точное море! в колечках миллиона мензурок.
Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для.
Через пылинку случайную намертво их связуя,
надобность их пылала, но… не было корабля.
 
 
Я видел стрелочки связей и все сугубые скрапы,
на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал —
вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
бeлee укола камфaры зиял минус-корaбль.
 
 
Он насаждал – отсутствием, он диктовал – виды
видам, а если б кто глянул в него разок,
сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,
и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон.
 
 
Минус-корабль, цветом вакуума блуждая,
на деле тёрся на месте, пришвартован к нулю.
В растянутом диапазоне на боку запятая…
И я подкрался поближе к властительному кораблю.
 
 
Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.
Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений,
лекально скользя, она умножалась и вдруг,
нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее.
 
 
Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак.
Новый центр пустоты плёл предо мной дутар.
На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! —
сосредоточился и перешагнул туда…
 

1971 год

 
Ты – прилежный дятел, пружинка, скула,
или тот, что справа – буравчик, шкода,
или эта – в центре – глотнуть не дура,
осеняются: кончен концерт и школа:
чемпион, подтягивающийся, как ледник,
студень штанги, красный воротник
                                             шеренги.
 
 
Удлинялась ртуть, и катался дым,
и рефлектор во сне завился рожком,
 сейфы вспухли и вывернулись песком,
на котором, ругаясь, мы загорим,
в луна-парках чёрных и тирах сладких,
умываясь в молочных своих догадках.
 
 
В глухоте, кормящей кристаллы, как
на реках вавилонских наследный сброд,
мы считали затменья скрещённых яхт,
под патрульной фарой сцепляя рот,
и внушали телам города и дебри —
нас хватали обломки, держались, крепли.
 
 
Ты – в рулонах, в мостах, а пята – снегирь,
но не тот, что кладбища розовит,
кости таза, рёбер, висков, ноги
в тьме замесят цирки и алфавит,
чтоб слизняк прозрел и ослеп, устыдись,
пейте, партнёры, за эту обратную связь!
 
 
Как зеркальная бабочка между шпаг,
воспроизводится наша речь,
но самим нам противен спортивный шаг,
фехтовальные маски, токарность плеч,
под колпаком блаженства дрожит модель,
валясь на разобранную постель.
 

Дорога

 
Возможно, что в Роттердаме я вела себя слишком вольно:
носила юбку с чулками и пальцы облизывала, чем и дала ему повод.
С тех пор он стал зазывать к себе. И вот, я надела
дорогой деловой костюм и прикатила в его квартирку. Всю ночь
он трещал о возмужании духа, метафорах, бывших жёнах.
Как ошпаренная я вылетела на воздух.
Почему он, такой ни на кого не похожий и непонятный,
говорил об искусстве, с которым и так всё ясно?
На обратном пути я бы вырвала руль от злости,
но какая-то глупость идти на каблуках с рулём по дороге.
 

Я выпустил тебя слепящим волком…

 
Я выпустил тебя слепящим волком
с ажурным бегом, а теперь мне стыдно:
тебе ботинки расшнуровывает водка,
как ветер, что сквозит под пляжной ширмой.
 
 
Гляжу, как ты переставляешь ноги.
Как все. Как все, ты в этом безупречен.
Застенчивый на солнечной дороге,
взъерошенный, как вырванная печень.
 
 
Собака-водка плавает в нигде,
и на тебя никто её науськивает.
Ты вверх ногами ходишь по воде
и в волосах твоих гремят моллюски.
 

Две гримёрши

 
мертвый лежал я под cыктывкаром
тяжёлые вороны меня протыкали
 
 
лежал я на рельсах станции орша
 из двух перспектив приближались гримёрши
 
 
с расчёсками заткнутыми за пояс
две гримёрши нашли на луне мой корпус
 
 
одна загримировала меня в скалу
другая меня подала к столу
 
 
клетка грудная разрезанная на куски
напоминала висячие замки
 
 
а когда над пиром труба протрубила
первая взяла проторубило
 
 
светило галечной культуры
мою скульптуру тесала любя натуру
 
 
ощутив раздвоение я ослаб
от меня отдалился нагретый столб
 
 
черного света и пошёл наклонно
словно отшельница-колонна
 

Сон

 
Этот город возник на ветровой развязке в шестом часу, ты была права.
Собаки с керосиновыми очами, чадящие факелы, вертолёты.
Оглядка северного оленя взвинтила суда и оставила их,
                                                              как подвёрнутые рукава.
Многопалубных лабиринтов свободно плавающие повороты.
 
 
Легче луковой шелухи распадаются их высокие борта среди льдов.
На танкерах начинается отстрел малолетних поджигателей.
Начинается война и отсеивание двойников.
Улов специальных апостольских рыб – сети тянутся по касательной.
 
 
В порту я бы закидал тебя мешками с луком или картошкой,
пока бы ты не засмеялась и прошептала: – Иддди.
Иерусалим ничего не знает о прошлом,
уходя восвояси в 4 D.
 

Из цикла СОМНАМБУЛА

1. Сомнамбула пересекает МКАД

 
Что делает застывший в небе луг? – Маячит, всё откладывая на потом.
Он заторможен… Чем? На чём? – На том, чем стал.
Остолбенел с люпином в животах.
Он терпит самолёт и ловит ртом
два дерева; идёт на терминал, ворочая локатором кристалл.
Он никогда не совпадёт с землёй, не разберётся в аэропортах.
 
 
Зачем ему земля? Когда, оставив оптом на потом
все направления, он грезит на ходу,
бубнит в коробки маковых семян,
пусть в чертежах ещё Армагеддон,
он перебеливает всё, написанное на роду,
воздухоплаванье введя беспамятства взамен.
 
 
Он чутче, чем невидимый контакт,
небесной глубиной отторгнутый баллон.
Улавливает он, как, извиваясь, в Гренландии оттяжно лопаются льды.
Лунатик видит луг стоящим на кротах.
Он знает свой маршрут, словно нанизанный на трос – паром,
но только не касается воды.
 
 
И тепловые башни в клубах грёз смыкают круг.
В ночи сияет мнимый обелиск.
За окружной – страна и дрейф конструкций, начатых вразброс.
Сомнамбула и луг
Пересекаются, словно прозрачный диск закатывается за диск,
их сектор совмещения белёс.
 
 
Сомнамбула с приказом в голове, мигалкой васильковой озарён,
и прикусив язык, – держи баланс, не стронь!
Так осторожен колокол на дне со вписанным воздушным пузырём.
– Иди сейчас по адресу: Арбат…
Репей, чертополох, помойных баков сонь.
Шаг за поребрик – и дорога в ветроград.
 

2. Сомнамбула и Афелий²

 
Сомнамбула на потолочной балке ангара завис на цыпочках вниз головой,
чем нанял думать о будущем двух опешивших опекунш. Женщины
невменяемы, и та, что с хоботом, в ленноновских очках, трясётся от злости
в такт сопернице, а ей припишем чёрный плащ нефтяной её же ресницей,
она его раскрывает над головой, и плащ принимает вид анатомической
                                                                                             почки.
 
 
Пробудится этот, висящий, а ну-ка, развяжется где-то неплотно завязанное
                                                                                         сочетание
эфира и духа. Тише! Сражаются женщины, что державы, и будь я апостолом,
                                                    ни в одной не проронил бы ни слова.
Первая отрывает синюю ленту с катушки и рот заклеивает поперёк.
Сопернице скотч перекидывает, и та лепит на губы от уха до уха ленту, —
                                                                                   дерись молча!
Серьги снимают как на ночь глядя, и вот они сеют в безмолвии по телам
вспышками окровавленные кокарды и крутят друг другу уши.
Векторами потрясая, вращательные запуская прыжки или оцепеневая.
                                                                                Какое-то время
передвигаются только единым полем, как электронной варежкой по экрану
или магнитом с исподу стола, или накрытые каменным одеялом,
или за ними следит ворсинка железного троса, проглоченного под
                                                                                         гипнозом.
Третий присутствует невидимо в поединке – держит дерущихся в челюстях,
чертит им руки и ноги, стирает и снова уравнивает положения;
                                                                                     выше и ниже
по желобам пускает суставы, проводит дуги и тотчас
                                                        навёрстывает их наобум – осями.
Пальцы не слушаются, удивительные и словно туманные – пальцы
собирают наощупь в руинах стеклянного дома (землетрясение на заре)
                                                                        разбросанное барахло
в чащобе порезов; только нитку фосфорную на горизонте
                                              забывает отхлынувшая чувствительность.
Обе так отрицают зеркально: «Не верую в того Бога,
                                             который тебя после смерти моей покажет.»
 
 
По пояс прыгая в координатной сетке, они запутываются и застывают.
 
 
Но тут одна другой с силой вправляет кулак в солнечное сплетение, и та
                                              открывает рот широко, а глаза закрывает.
Юбки: цвета слоновой кости у одной, у другой – жестяного с переливом,
                                            шуршат, но им кажется, – громоподобно.
Они их скидывают синхронно, потакая тишине и общей задаче.
А ну-ка, пробудится этот, висящий, развяжется где-то неплотно завязанное
                                                                     сочетание эфира и духа.
Друг на друга уставились, словно гадательницы по внутренностям,
                                   и дальномеры наводят насквозь до самой спины:
вот бы выпуклый шейный 7-й позвонок выбить ножом кожевенным,
                                                                  чтоб взвизгнула белизна,
стружка слетела б с кости, а кровь медлила появляться, но
 
 
увядает драка и громоздит промашки, удаляясь от своего центра.
Так Эльпинор, шагал ли он прямо, как слепой штатив, или – раскинув
                                                                                              руки,
катился, как разрезанный цитрус, по краю крыши и Одиссеи,
хватаясь за лестницу винтовую в мир теней, спьяну пропустив стремянку?
Пассажир по ходу периферийный – демон раскоординированности
                                                                                     и забвения.
 
 
Но дальше, совсем вдалеке от ангара, заброшенного за городскую черту
                                                              в шиповники и чертополохи,
за горящей дорожной развязкой, на бензоколонке
                                                        находится этой драки – Афелий.
В баре сидит с выражением безмятежным: «Как-то связаны две Кореи
и миллион сумасшедших коров, – их гонят через минное поле,
забытое между границам этих корей… Связаны музыка Брукнера
                                                                         и цианистый калий».
 
 
«Всё проходит через меня, звук или цифра», – кладя на стойку плавник,
                                                             утверждает корифей Афелий.