Читать книгу: «Ангары», страница 3

3. Сомнамбула

 
С коричневыми губами, с жужжащими желудёвыми волосами,
её очки потемнели сперва, затем налились молоком,
где любовники пересекались носами,
где шел вертолёт коптящий, не помнящий ни о ком.
 
 
Я слетел с перекладины и провалился в маки
с идеей подарить тебе зажигалку и нож.
Как перелезающие порог растопыренные нудные раки,
две замедленные претендентки выходят драться на ось.
 
 
Озарённые и теряющие наименования,
расцарапанные, как школьная парта,
когда я вижу материк между Шотландией, Данией
и Норвегией, до сих пор не нанесённый на карту.
 
 
Это материк дистиллированной воды и белого шума,
там нету ни распада ни огня.
Дуэлянткам взять бы в свидетели Улялюма.
И жаль, что самоубийство избегает меня.
 

4. Другой

Андрею Левкину

 
Он не мог бы проснуться от сирены в ушах.
Его слух не цепляется за разрезы гроз.
Камышей не касаясь, но скользя в камышах,
пересохшие боги по связи незримой ведут его на допрос.
 
 
Как монетка глотает на камне свои эллипсы, пока отзвенит,
чертит оторопь своды в его животе чередой ледяных и горячих спиц.
И ещё он похож на разрубленный луч, принимающий вид
параллельно дрейфующих стержней по сеткам таблиц.
 
 
Он так опустошён, что не знает ни что говорить, ни кому говорить.
Есть ловушки на горных дорогах, когда подведут тормоза,
в запредельных ракушках таких – тишины не избыть.
Ответвление в глушь, где вибрируя зреет бальзам и очнуться нельзя.
 
 
Он выходит на пастбище к вегетарьянцу арийцу-быку.
Вот погост и река, и ряды укреплений, которым – капут.
В перспективе косарь, то-туда-то-сюда, словно капелька по козырьку.
На могилах собаки сидят, горизонт стерегут.
 
 
Всохший лом на отвалах. Ниоткуда – игра на пиле.
В перекрестиях балок – сова: встык кулак с кулаком.
Из колючек родившийся импульс на иглах задержан во мгле.
И к застолью останков мой путник под своды влеком.
 
 
Ощущение точно как ставишь ступню на ступень
остановленного эскалатора, – сдвиг на чуть-чуть.
– Будешь ты указательный дух, – Кто сказал? Не репей
ли сказал: ты пойдёшь, как блуждающий щуп.
 
 
Говори, что ты видишь. – Я вижу ковыль и туман.
Флот в заливе. Срезаю с цепей якоря. Снова – степь и ковыль.
Чик! – и перевернулся корабль, словно вывернутый карман.
Льёт с меня в три ручья, словно с киля, когда взмоет задранный киль.
 
 
И вселенная наша пуста, как себя невозможно распять: пустота;
гвозди сжаты губами, но перехватить молоток
с правой в левую руку – как? Выпадет гвоздь изо рта.
И никто не пройдёт, чтоб разбить эти голени и проткнуть этот бок.
 
 
– Нет, – сказали, казалось, сквозь зубы, – это штудии шантажа.
Ты ходил по воде. Ты идёшь по бассейну с пираниями в свой черёд,
наблюдая со дна за смещением собственных спин в беготне мураша.
Разберись, ты Нарцисс-эталон или наоборот – эхолот.
 
 
Он растерян, как можно от факта, что неизвестности больше нет.
Осторожен, как если бы залито фотоэмульсией всё кругом.
Но уже мириады царапин поднялись ему вслед,
те, к кому прикасался и что задевал, опознали его в другом,
 
 
в полуспящем, крадущемся ощупью по чердакам
(с видом жука, что толкает неровный шар: без него не пройти).
В голове его – небоскрёб горящий. Голова его пущена по рукам.
И на загородных просторах себя он чувствует взаперти.
 

5. Добытчики конопли

 
Тянет грибом и мазутом со складов пеньки канатной.
Вокруг коноплёй заросшая многократная местность.
Здесь схватку глухонемых мог бы судить анатом.
Снимки канатов, сброшенных с высоты, всем хорошо известны
 
 
(так ловят сердечный ёк). Здесь с карты сбивают старицы.
На волос несовпадение даёт двух демонов стриженых,
как слово, которое пишется совсем не так, как читается.
Пыльная взвесь и сухие бухты канатов бежевых.
 
 
Сон: парусные быки из пластиковых обрезков
по помещеньям рулят в инговой форме без удержу…
Кос, как стамеска, бык. Навёртываясь на резкость,
канат промышляет изъявом: вот так я лежу и – выгляжу.
 
 
Так двое лежат и – выглядят, а на дымовых помочах
к ним тянется бред собачий, избоченясь в эспандерах
и ложноножках пределов, качаясь, теряя точность,
кусаясь, пыжась, касаясь, мучая разбег и – запаздывая.
 
 
Ни патруль шаролиций, ни голод здесь беглецов не достанут.
Испаряются карты, и вечность кажется близкой.
Как под папиросной бумагой – переползание стариц.
Лунатик их остановил бы, пройдясь по стене берлинской.
 
 
Он в тряпках цвета халвы, а подруга – в рубахе мреющей.
В их пальцах шуршат облатками легкие препараты.
«Вот мнимая касательная, сама по себе имеющая
форму узла…», – он начал. И с бухты – в бухты-барахты,
 
 
в обороты и протяжённость ворсистых канатов кольчатых
падает пара демонов в смех и азарт стараний,
пускаясь в длину и распатлываясь вместе или по очереди…
Памятник во дворе, выгнутый как педаль, зной закрутил в бараний
 
 
рог. Взмокли. Расставив руки, проходят через ворота —
на рёбра свои накапливать пыльцу конопли, заморыши.
В них – оторопь глины, боящейся сушильного аппарата.
К их бисерным лбам пантеоны прилепятся, будто пёрышки.
 
 
Неопределимей сверчка, что в идоле взялся щёлкать,
он по конопле блуждает, где места нет недотроге.
Солнечное сплетение, не знающее куда деться, он шёл, как
развесистая вертикаль по канату, абстрактная в безнадёге.
 
 
С громоздким листом бумаги она шагала, с опасной
бритвой, чья рукоятка бананину напоминала.
Облепленная пыльцой, мычала, снимая пасту
пыльцы с живота на бумагу полукружьем металла.
 
 
Я помню растение светлое на плавучих клумбах в Голландии,
в том городе-микроскопе: глаз в кулаке и полмира.
Там коноплю просушили, просеяли и прогладили,
и сигаретки свернули распорядители пира.
 
 
Но вот увлажняются виды, хотя – не пейзаж в Толедо,
но всё ж ветерок берёт под локоток локатор
на горизонте. В травах – глаз грызуна? таблетка?
К складам близятся двое – подобны зыбям или скатам,
 
 
на чём нельзя задержаться, касания к ним заколдованы.
Тень с бумагой и лезвием счищает пыльцу с попутчика,
и клавишные рельефы горбят бумагу, словно
новая карта местности. Канаты. Клыки погрузчика.
 
 
Новая карта местности… и оцепеневшие в линзах
пустынь – совокупности стад. Цепляющаяся орава
ущелий за окоёмом. Сама осторожность мнится
меланхолией шёлка, когда начеку крапива.
 

Шахматисты

 
Два шахматных короля
делят поля для
выигрыша,
надежду для.
 
 
Все болеют за короля нефтяного,
а я – за ледяного.
 
 
О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели…
Так и сладим за игрой их – года пролетели.
 
 
Что ожидать от короля нефтяного?
Кульбитов,
упорства и снова
подвига, ну,
как от Леонардо,
победы в конце концов.
Кому это надо?
 
 
Ледяной не спешит и не играет соло, —
с ним вся пифагорова школа,
 
 
Женщина в самоцветах, словно Урал,
им посажена в зал,
 
 
он ловит пущенный ею флюид
и делает ход, принимая вид
 
 
тщательности абсолюта. Блеск
ногтей. Рокировка. Мозг.
 
 
У противника аура стянута к животу,
он подобен складному зонту,
 
 
а мой избранник – радиоволна,
глубина мира – его длина.
 
 
Противнику перекручивают молекулярные нити.
Ледяной король, кто в твоей свите?
 
 
За ним – 32 фигуры,
iMac, судьи и аббревиатуры,
 
 
армии, стада, ничейная земля,
я один болею за этого короля.
 
 
У него есть всё – в этом он бесподобен.
На что ж он ещё способен?
 
 
Шах – белая шахта, в которую ты летишь.
На чёрную клетку шлёпается летучая мышь.
 

Сом

 
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.
 
 
А руку окунёшь – в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко,
и стынет, словно ключ в густеющем замке.
 

Мемуарный реквием Зубареву

1

 
От поясов идущие, как лепестки, подмышки бюстов,
бокалы с головами деятелей, – здесь
с принципиальной тьмой ты перемешан густо,
каштаном в головах оправдан будешь весь.
Но в бессезонной пустоте среди облакоходцев
терпеньем стянут ты, исконной силой лишь,
так напряжён Донбасс всей глубиной колодца,
9,8 g – ив Штаты пролетишь.
Ты первый смертью осмеял стремления и планы.
Ты помнишь наш язык? Ступай, сжимая флаг!
Как в водке вертикаль, всё менее сохранны
черты твои. Ты изнасиловал замкнутый круг!
 

2

 
Как будто лепестки игрушечной дюймовочки,
подмышки бюстов – лопасти. Я вспоминаю миг:
как сильный санитар, ты шёл, на лоб воздев очки,
толкая ту же тьму, что за собой воздвиг.
В азовские пески закапывая ногу,
ты говорил: нащупана магнитная дуга.
И ты на ней стоял, стоял на зависть йогу,
и кругосветная была одна твоя нога.
Ты знал про всё и вся, хотя возрос в тепличности,
ты ведал, от кого идёт какая нить.
Идол переимчивости вяз в твоём типе личности,
его синхронность ты не мог опередить.
 

3

 
У мира на краю ты был в покатой Арктике,
где клык, желудок, ус в ряду небесных тел
распространяются, но кто кого на практике
заметил и сманил, догнал, принудил, съел?
Неведомо. Здесь нет на циферблате стрелок,
кроме секундной, чтоб мерцаньем отмерять
жизнеспособность там, где Лены пять коленок
откроет мне пилот, сворачивая вспять.
Там видел я твою расправленную душу,
похожую на остров, остров – ни души!
Ты впился в океан. Тобою перекушен
ход времени, так сжал ты челюсти в тиши.
 

4

 
Ты умер. Ты замёрз. Забравшись с другом в бунгало,
хмельной, ты целовал его в уста.
А он в ответ – удар! И бунгало заухало,
запрыгало в снегу. Удары. Частота
дыхания и злость. Ты шёл со всех сторон,
ты побелел, но шёл, как хлопок на Хиву.
Но он не понимал. Сломалась печь. Твой сон
унёс тебя в мороз и перевёл в траву.
У друга твоего глаз цвета «веронезе»,
в разрезе он слегка монголовит.
Его унёс спидвей в стремительном железе.
Лежал ты исковерканный, как выброшенный щит.
 

5

 
Прозрачен, кто летит, а кто крылат – оптичен.
Язычник-октябрёнок с муравьём
стоишь, догадкой увеличен,
похоже, дальний взрыв вы видите вдвоём.
Мир шёл через тебя (ты был, конечно, чанец),
так цапля, складывая шею буквой Z,
нам шлёт, при взлёте облегчаясь,
зигзаг дерьма – буквальный свой привет.
Ну, улыбнись, теперь и ты – в отрыве.
Ты сцеплен с пустотой наверняка.
Перед тобою – тьма в инфинитиве,
где стерегут нас мускулы песка.
 

6

 
В инфинитиве – стол учебный и набор
приборов, молотки на стендах, пассатижи,
учителя, подзорные в упор,
в инфинитиве – мы, инфинитива тише.
И зоокабинет – Адама день вчерашний,
где на шкафу зверёк, пушистый, как юла,
орёл-инфинитив с пером ровней, чем пашня,
сплочённая в глазу парящего орла.
Наш сон клевал Нерона нос неровный,
нам льстила смерть в кино, когда
принц крови – Кромвель падал с кровли,
усваиваясь нами без следа.
 

7

 
В год выпуска, кучкуясь и бродя вразвалку,
пятнали мы собой заезжий луна-парк,
где в лабиринте страха на развилке
с тележки спрыгнул ты и убежал во мрак.
Ты цапал хохотушек, ты душу заложил,
рядясь утопленницей от Куинджи.
Снаряд спешил под мост. Пригнитесь, пассажир!
Но этот мост установил ты ниже,
чем требовал рефлекс. Ты выведен и связан.
Ты посетил луну и даже ею был.
В кафе «Троянда» ты стал центровым рассказом,
а в КПЗ царапался и выл.
 

8

 
Молочный террикон в грозу – изнанка угля,
откуда ты не вычитаем, даже если
слоистые, как сланцы, твои дубли
всё удалённее (их тысячи, по Гессе)
от матрицы, запомнившей твой облик.
Вот энный твой двойник даёт черты Хрущёва
(поскольку оба вы напоминали бублик).
Черта по ходу закрепляется и снова
выпячивается. Я вижу, вы напротив
сидите, мажете друг друга красками
(а ваши лики цвета спин у шпротин,
чёрно-златые) и шуршите связками.
 

9

 
Наш социум был из воды и масла,
где растекался индивид,
не смешиваясь, словно числа
и алфавит. Был деловит
наш тип существованья в ширину,
чтоб захватить побольше, но не смешиваться
с основой, тянущей ко дну,
которое к тебе подвешивается.
Тот, кто свободу получал насильно,
был вроде головы хватательной среди пустот,
то в кителе глухом свистал в калибр маслины,
а ты дразнил их, свергнутых с постов!
 

10

 
Ты стал бы Северяниным патанатомки,
таким, мне кажется, себя ты видел, —
твой мешковатый шаг, твой абрис ёмкий,
в себе на людях высмеянный лидер…
Оставивший азовский акваторий,
твой ум, развёрнутый на ампулах хрустящих,
обшарив степь, вмерзая в тьму теорий,
такую арку в небе растаращил,
откуда виден я. Прощальная минута.
Я уезжаю, я в вокзал вошёл,
где пышный занавес, спадая дольками грейпфрута,
разнеживает бесконечный холл.
 

11

 
И властью моря я созвал
имеющих с тобой прямую связь,
и вслед тебе направил их в провал:
ходи, как по доске мечтает ферзь!
 Координат осталось только две:
есть ты и я, а посреди, моргая,
пространство скачет рыбой на траве.
Неуловима лишь бесцельность рая.
Пуст куст вселенной. Космос беден.
И ты в кругу болванок и основ
машиной обязательной заведен.
Нищ космос, нищ и ходит без штанов.
 

12

 
Как нас меняют мертвые? Какими знаками?
Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера…
Ты, озарённый терракотовыми шлаками,
кого признал в тенях на дне карьера?
Какой пружиной сгущено коварство
угла или открытого простора?
Наметим точку. Так. В ней белена аванса,
упор и вихрь грядущего престола.
Упор и вихрь.
                 А ты – основа, щёлочь, соль…
Содержит ли тебя неотвратимый сад?
То съёжится рельеф, то распрямится вдоль,
и я ему в ответ то вытянут, то сжат.
 

Стеклянные башни

О. С.

 
С утра они шли по улице в беспорядке
стеклянные башни похожие на связанные баранки
подвешенные к пустоте
 
 
просматриваясь отовсюду
сквозные пчёлы избегаюшие себя словно
это и есть контакты контакты
звон и если что оборона
 
 
со всех сторон через
подушечку мизинца
коленка обозреваема и цейлон
обманутые прятки
стеклянные башни
 
 
из колбочек и шариков чутких
выше среднего роста чуть-чуть
с пустыми термометрами на верхушке
 
 
бережно башню настраиваешь на себя
выгибаясь как богомол на придирчивом стебельке
входишь в неё сверяя
 
 
слегка розоватая
будто в степи на закате сохнет
стада её нюхают замечая
клёв и благо и не жаль ничего
а на деле едет она в метро погромыхивая
всегда с тобой и слегка розоватая
 
 
стеклянные башни бестеневые будто бы на дворе
мрачное утро как и века спустя
шли стеклянные башни к хлопковой белой горе
там ягнёнок стоял копытца скрестя
 
 
что для сходства берут они у того кого повстречают
они становятся им самим
их зрение разлитое различий не различает
в стеклянной башне я заменим
 
 
главное не умереть в стеклянной башне
иначе не узришь овна парящего над горою
они ошибаются мною и это страшно
чем стеклянные башни ошибаются мною
 
 
они поднимались в гору перфорация мира
и в том же темпе валились вниз
жаль ты сластёна и притвора
спала в одной из башен и никто не спас
 
 
побег из башни возможен по магнитной волне
вдохновляя воздух вокруг свистом уст
надо бежать ещё долго с ней наравне
чтоб убедиться корпус её без тебя пуст
 
 
они разбиваются и мутнеют вскоре
под подошвами кашляют их сухие осколки
стеклянные башни противоположны морю
и мне как святыне его возгонки
 
 
потому что они прозрачны в темноте их нет
возьми от черной комнаты ключ
кнут чтобы дрессировать их как молитвами хома брут
и комната пусть хохочет прыгая словно грач
 
 
ничего не увидишь ты но поймаешь звон
дубли от них отделяются стекляннее предыдущих
невидимыми осколками покрывается склон
белоснежный склон и райские кущи
 

Горбун

 
Ты сплёл себе гамак из яда
слежения своей спиной
за перепрятываньем взгляда
одной насмешницы к другой.
 
 
А под горбом возможна полость
где небозём на колесе,
где резали б за пятипалость
надменную, но слепы все.
 

Жужелка³

 
Находим её на любых путях
пересмешницей перелива,
букетом груш, замёрзших в когтях
температурного срыва.
 
 
И сняли свет с неё, как персты,
и убедились: парит
жужелка между шести
направлений, молитв,
 
 
сказанных в ледовитый сезон
сгоряча, а теперь
она вымогает из нас закон
подобья своих петель.
 
 
И контур блуждает её, свиреп,
йодистая кайма,
отверстий хватило бы на свирель,
но для звука – тюрьма!
 
 
Точнее, гуляка, свисти, обходя
сей безъязыкий зев,
он бульбы и пики вперил в тебя,
теряющего рельеф!
 
 
Так искривляет бутылку вино
невыпитое, когда
застолье взмывает, сцепясь винтом,
и путает провода.
 
 
Казалось, твари всея земли
глотнули один крючок,
уснули – башенками заросли,
очнулись в мелу трущоб,
 
 
складских времянок, посадок, мглы
печей в желтковом дыму,
попарно – за спинами скифских глыб,
в небе – по одному!
 

Бессмертник

 
У них рассержены затылки.
Бессмертник – соска всякой веры.
Их два передо мной. Затычки
дна атмосферы.
 
 
Подкрашен венчик. Он пунцовый.
И сразу вправленная точность
серёдки в церемонный цоколь
вменяет зрителю дотошность.
 
 
Что – самолётик за окошком
в неровностях стекла рывками
бессмертник огибая? Сошка,
клочок ума за облаками!
 
 
Цветок: не цепок, не занозист,
как будто в ледяном орехе
рулетку, распыляя, носит
ничто без никакой помехи.
 
 
Но с кнопок обрывая карты,
которые чертил Коперник,
и в них завёртывая Тартар,
себя копирует бессмертник.
 
 
Он явственен над гробом грубо.
В нём смерть заклинила, как дверца.
Двуспинный. Коротко двугубый.
Стерня судеб. Рассада сердца.
 

Тренога

 
На мостовой, куда свисают магазины,
лежит тренога и, обнявшись сладко,
лежат зверёк нездешний и перчатка
на чёрных стёклах выбитой витрины.
 
 
Сплетая прутья, расширяется тренога
и соловей, что круче стеклореза
и мягче газа, заключён без срока
в кривящуюся клетку из железа.
 
 
Но может быть, впотьмах и малого удара
достаточно, чтоб, выпрямившись резко,
тремя перстами щёлкнула железка
и напряглась влюблённых пугал пара.
 

Пустыня

 
Я никогда не жил в пустыне,
напоминающей край воронки
с кочующей дыркой. Какие простые
виды, их грузные перевороты
 
 
вокруг скорпиона, двойной змеи;
кажется, что и добавить нечего
к петлям начал. Подёргивания земли
стряхивают контур со встречного.
 

Сцена из спектакля

Р. Л.

 
Когда, бальзамируясь гримом, ты полуодетая
думаешь, как взорвать этот театр подпольный,
больше всего раздражает лампа дневного света
и самопал тяжёлый, почему-то двуствольный.
 
 
Плащ надеваешь военный – чтоб тебя не узнали —
палевый, с капюшоном, а нужно – обычный, чёрный;
скользнёт стеклянною глыбой удивление в зале:
нету тебя на сцене – это всего запрещённей!
 
 
Убитая шприцем в затылок, лежишь в хвощах заморозки —
играешь ты до бесчувствия! – и знаешь: твоя отвага
для подростков – снотворна, потому что нега —
первая бесконечность, как запах земли в причёске.
 
 
Актёры движутся дальше, будто твоя причуда
не от мира сего – так и должно быть в пьесе.
Твой голос целует с последних кресел пьянчуга,
отталкиваясь, взлетая, сыплясь, как снег на рельсы…
 

Пётр

 
Скажу, что между камнем и водой
червяк есть промежуток жути. Кроме
червяк – отрезок времени и крови.
Не тонет нож, как тонет голос мой.
 
 
А вешний воздух скроен без гвоздя,
и пыль скрутив в горящие девятки,
как честь чужую бросит на лопатки,
прицельным духом своды обведя.
 
 
Мария, пятен нету на тебе,
меня ж давно литая студит ересь,
и я на крест дарёный не надеюсь,
а вознесусь, как копоть по трубе.
 
 
Крик петушиный виснет, как серьга
тяжёлая, внезапная. Играют
костры на грубых лирах. Замолкают
кружки старух и воинов стога.
 
 
Что обсуждали пять минут назад?
Зачем случайной медью похвалялись,
зачем в медведей чёрных обращались
и вверх чадящим зеркалом летят?
 

Из города

 
Как вариант унижает свой вид предыдущий,
эти холмы заслоняют чем ближе, тем гуще
столик в тени, где моё заглядение пьёт
кофе, не зная, какие толпятся попытки
перемахнуть мурашиную бритву открытки —
через сетчатку и – за элеватор и порт.
 
 
Раньше, чем выйти из города, я бы хотел
выбрать в округе не хмелем рогатую точку,
но чтобы разом увидеть дворец и костёл,
взлёт на Андреевском спуске, и поодиночке —
всех; чтоб гостиница свежая глазу была,
дух мой на время к себе, как пинцетом, брала.
 
 
Шкаф платяной отворяет свои караул-створки,
валятся шмотки, их души в ушке у иголки
давятся – шубы грызутся и душат пиджак,
фауна поз человечьих – другдружкина пища! —
воет буран барахла, я покину жилище,
город тряпичный затягивая, как рюкзак.
 
 
Глаз открываю – будильник зарос коноплёй,
в мухе точнейшей удвоен холодный шурупчик,
на полировке в холодном огне переплёт
книги святой, забываю очнуться, мой копчик
весь в ассирийских династиях, как бигуди,
я над собою маячу: встань и ходи!
 
 
Я надеваю пиджак с донжуанским подгоном,
золотовекая лень ноготком, не глаголом
сразу отводит мне место в предметном ряду:
крылышком пыли и жгутиком между сосисок,
чем бы еще? – я бы кальцием в веточке высох,
тоже мне, бегство, – слабея пружиной в меду!
 
 
Тотчас в районе, чья слава была от садов,
где под горой накопились отстойные тыщи,
переварили преграду две чёрных грязищи —
жижа грунтовая с мутью закисших прудов,
смесь шевельнулась и выбросила пузыри.
Села гора парашютом, вдохнувшим земли.
 
 
Грязь подбирает Крупицу, Столбы, Человека,
можно идти, если только подошвами кверху…
Был ли здесь город великий? – он был, но иссяк.
Дух созидания разве летает над грязью?
Как завещание гоголевское – с боязни
вспомнить себя под землёй, – начинается всяк
перед лавиной, но ты, растворительница
брачных колец и бубнилка своих воплощений,
хочешь – в любом из бегущих (по белому щебню,
к речке, на лодках и вплавь) ты найдёшь
                                                    близнеца,
чтобы спастись. Ты бежишь по веранде витой.
Ты же актриса, ты можешь быть городом, стой!