Читать книгу: «Явление Героя из Пыли Веков», страница 5

– Не уйти тебе от меча моего карающего, о владыка болот! – пыхтел он, отплевываясь от тины и пытаясь удержать равновесие. – Я изведу тебя, как моль из сундука, как таракана из-за печки!

Головастики, потревоженные этим неожиданным вторжением в их спокойную жизнь, в панике метались по луже. Лягушки, решив, что этот странный двуногий представляет для них серьезную угрозу, с громким кваканьем прыгали кто куда – одни на берег, другие – еще глубже в тину. Богдан воспринимал это как «бегство мелких приспешников Водяного, устрашившихся его богатырской мощи».

Филя, наблюдавший за этой «героической битвой» с берега, жевал своего леща и откровенно потешался. Картина была действительно комичной: Богдан, весь в грязи и тине, с безумным блеском в глазах, сражающийся с невидимым врагом в обычной луже, выглядел как персонаж из самого нелепого балаганного представления.

Не в силах удержаться, Филя начал давать «ценные» советы своему «герою», повышая голос, чтобы перекричать кваканье лягушек и плеск воды:

– Правее бери, рыцарь, правее! Там, кажись, самая гуща тины, Водяной твой наверняка там засел, в засаде!

Или:

– Эй, Богдан! Атакуй тот большой камыш слева! Мне показалось, оттуда рыбий хвост мелькнул! Точно, Водяной! Только он какой-то маленький… размером с карася…

А когда Богдан в очередной раз споткнулся и чуть не ушел под воду с головой, Филя с деланным испугом крикнул:

– Осторожнее, герой! Кажись, одна русалка тебе подножку поставила! Вон, налево уплыла, только хвостом зеленым махнула! Хватай ее, пока не скрылась в глубинах!

Богдан, разумеется, воспринимал эти «советы» как ценные указания от своего «мудрого товарища», который «с берега лучше видит всю диспозицию врага». Он еще яростнее бросался на «указанные» Филей места, поднимая еще больше брызг и шума.

«Битва» продолжалась. Вода в луже (или пруду) становилась все мутнее, запах тины и болота – все сильнее, а Богдан – все грязнее и мокрее. Но он не сдавался. Он был полон решимости «изгнать Водяного» из его «логова», даже если для этого ему придется перекопать всю лужу своей косой и переловить всех лягушек голыми руками. Ведь на кону стояло не что-нибудь, а спасение «душ христианских»! Ну, или, по крайней мере, хорошее настроение Фили, который откровенно наслаждался этим бесплатным цирком.

Часть 4: "Поверженный" Водяной (и злой пастушонок).

Наконец, после долгой и изнурительной (в основном для него самого) «битвы», Богдан почувствовал, что силы «Водяного» иссякли. Вода в луже (или пруду) была взбаламучена до такой степени, что напоминала скорее жидкую грязь, чем водоем. Все лягушки, кажется, разбежались или попрятались в самых дальних уголках. Тина была вырвана клочьями и плавала на поверхности, как останки какого-то морского чудовища после кораблекрушения. И, самое главное, сам Богдан был настолько уставшим, что едва держался на ногах. А это, по его логике, означало, что и враг должен быть повержен.

Тяжело дыша, весь покрытый с головы до ног слоем ила, тины и прочей водной «атрибутики», с прилипшими к волосам водорослями и с Громобоем-косой, который теперь больше напоминал грабли для сбора мусора, Богдан, пошатываясь, выбрался на берег. Он гордо выпрямился, насколько это было возможно в его мокрой и тяжелой одежде, и, обращаясь к Филе (который уже доедал своего леща и подумывал, не вздремнуть ли), торжественно провозгласил:

– Все! Водяной… он… он посрамлен! Логово его… разорено! Я чувствую… я чувствую, как смрад нечистый уходит из этих вод! Души христианские… отныне… в безопасности! – он сделал еще пару глубоких вдохов, от которых его замутило еще больше, но он счел это «остаточным явлением битвы с потусторонними силами».

Филя, лениво похлопав в ладоши (больше от скуки, чем от восторга), собирался уже было съязвить что-нибудь по поводу «чистоты победы» и «героического вида» Богдана, как вдруг…

Из густых зарослей камыша, что росли на противоположном берегу лужи, с громким ревом и всхлипываниями вылезло нечто маленькое, мокрое и очень сердитое. Это был мальчишка лет семи-восьми, босоногий, в заплатанной рубашонке, весь перепачканный грязью и со слезами, текущими по щекам и смешивающимися с тиной. В руках он сжимал самодельную пастушью дудочку.

– Дя-я-яденька-а-а! – заголосил он, увидев Богдана и указывая на него пальцем, измазанным в чем-то зеленом. – Вы… вы чего мою козу Маньку так напуга-а-али?! Она же вас, как увидела, так и сиганула в эти камыши-и-и! А теперь я ее найти не могу-у-у! А Манька у меня одна-а-а! А ну как ее тут волки съедят, или… или этот… Водяной ваш утащит! Вы что наделали, дяденька-а-а?!

Мальчишка подбежал поближе, размазывая кулаками слезы и тину по лицу, и уставился на Богдана с таким укором и отчаянием, что даже Филя почувствовал легкий укол совести (впрочем, очень легкий и быстро прошедший).

Богдан на мгновение опешил. Явление этого заплаканного, мокрого и злого пастушонка как-то не вписывалось в его героическую картину «победы над Водяным». Он ожидал увидеть благодарных спасенных (может, русалок каких, освобожденных от чар), а не разъяренного мальчишку, требующего свою козу. На его лице, покрытом слоем подсыхающей грязи, отразилось замешательство.

Но только на мгновение. Мозг Богдана, привыкший находить «глубокий смысл» и «тайные знаки» даже в самых обыденных вещах, лихорадочно заработал. И, разумеется, нашел «единственно верное» объяснение.

– Ага! – глаза его снова загорелись прозрением. Он даже слегка отступил от пастушонка, будто ожидая от него какого-то подвоха. – Се не просто мальчишка! Се козни его, Водяного! Вижу, вижу твой хитрый замысел, о дух болотный! Ты принял облик козы невинной, дабы усыпить мою богатырскую бдительность! А теперь, потерпев поражение в честном бою, ты послал ко мне сего отрока плачущего, дабы отвлечь меня от славы моей победной, да посеять в душе моей смуту и сомнение!

Он грозно посмотрел на изумленного пастушонка, который от таких речей заревел еще громче.

– Но я раскусил твой коварный замысел, о Водяной, притворяющийся козой! Не удастся тебе обмануть Богдана, воителя света! Коза твоя (если она и была козой) сама виновата, что связалась с нечистой силой! А ты, отрок… – он строго погрозил мальчишке пальцем, – ступай своей дорогой и передай хозяину своему болотному, что меч мой карающий всегда наготове! И что воды сии отныне свободны от его присутствия скверного! А козу… козу ищи сам! Может, она уже в преисподнюю провалилась, вместе с хозяином своим рогатым! (Тут Богдан, кажется, перепутал Водяного с Чертом, но это уже были мелочи).

Пастушонок, окончательно убедившись, что этот грязный и странный дяденька не только напугал его козу, но еще и совершенно не в своем уме, взвыл так, что лягушки, которые уже было осмелели и начали выглядывать из тины, снова попрятались. А потом, не говоря ни слова, развернулся и, спотыкаясь и всхлипывая, побежал обратно в сторону своей деревни, наверняка чтобы рассказать всем о страшном «болотном чудище», которое напугало его козу Маньку.

Богдан же, проводив его победоносным взглядом, снова повернулся к Филе.

– Вот видишь, Филя! Даже после поражения своего, он не унимается, козни строит! Но мы его раскусили! Истинная победа! Немедленно занеси это в летопись! Как я… как я еще и коварство его посмертное (или почти посмертное) разоблачил!

Филя только покачал головой и подумал, что если Богдан будет продолжать в том же духе, то скоро за ними будет гоняться не только мифическая нечисть, но и вполне реальные, рассерженные жители всех окрестных деревень. И от них отбиться будет куда сложнее, чем от воображаемого Водяного или даже от заплаканного пастушонка.

Глава 9: Вечерние Байки у Костра: О Хитрости Человеческой и Простоте Божественной (в Интерпретации Богдана).

Часть 1: Привал и разведение костра.

После «героической битвы» с Водяным (и его «коварным приспешником» в лице заплаканного пастушонка), солнце окончательно решило уступить место сумеркам. Богдан, хоть и был «победителем», но выглядел так, будто его долго и упорно полоскали в грязной бочке, а потом вываляли в тине. Его хламида прилипала к телу, с волос капала мутная вода, а от него самого исходил такой специфический аромат, что даже Филя, не отличавшийся особой брезгливостью, старался держаться с подветренной стороны. Однако дух «героя» был высок, как никогда – ведь он не только «одолел Водяного», но и «раскусил его посмертные козни»!

Настало время для привала. Филя, будучи человеком практичным и уставшим от дневных «подвигов» своего спутника, быстро нашел относительно сухое и укромное местечко на опушке леса, неподалеку от ручья (на этот раз – с чистой водой, что Филя предусмотрительно проверил). Пока Богдан, стряхивая с себя остатки тины и бормоча что-то о «необходимости ритуального очищения после битвы с нечистью водной», пытался найти «сакральное место для возложения трофеев» (то есть, куда бы пристроить свой мокрый и грязный Громобой-косу), Филя уже деловито собирал сухие ветки и валежник для костра.

Разведение огня было целым искусством, которым Филя владел в совершенстве. Он ловко соорудил небольшой шалашик из тонких прутиков, подложил под него сухой мох и трут, который всегда носил с собой в заветном мешочке, и через пару минут, после нескольких умелых ударов кресалом о кремень, над поляной заклубился первый дымок, а затем весело заплясали язычки пламени. Костер получился что надо – жаркий, ровный, отгоняющий не только вечернюю прохладу, но и (что было особенно актуально) назойливых комаров.

Богдан, закончив свои «ритуальные» поиски (в итоге он просто воткнул косу в землю рядом с костром, объявив это место «освященным оружием победы»), решил «помочь» Филе с костром. Его «помощь», как обычно, заключалась в том, что он с самым серьезным видом начал подбрасывать в уже хорошо разгоревшийся огонь сырые, дымящие ветки, отчего костер начинал чадить и грозил погаснуть.

– Вот так, Филя! – поучал он. – Огонь священный требует подношений! И чем дымнее, тем… тем дальше злые духи разбегутся! Ибо дым – это… это дыхание самого Сварога, изгоняющее тьму!

Филя, молча и с тяжелым вздохом, вытаскивал сырые ветки из огня и подбрасывал вместо них сухие, стараясь делать это так, чтобы Богдан не заметил и не счел это «неуважением к священному дыму». К счастью, Богдан скоро отвлекся на более «важное» занятие – он начал раскладывать вокруг костра камни, создавая из них нечто, по его мнению, напоминающее «охранный рунический круг». На деле же это больше походило на гнездо очень крупной и не слишком умной птицы.

Тем временем Филя, убедившись, что костер в безопасности от «помощи» Богдана, приступил к приготовлению ужина. Ужин, прямо скажем, был не царский, но, учитывая обстоятельства, вполне сносный. Из своей котомки Филя извлек остатки вяленого леща, несколько грибов, «спасенных» от дровосека, да горсть каких-то кореньев, которые он нашел по дороге и которые, по его заверениям, были «не хуже картошки, если их правильно испечь». Еще у него имелась краюха хлеба, которую сердобольная старушка Маланья дала Богдану, и которую Филя предусмотрительно «конфисковал для нужд провиантского отдела их малого войска».

Ловко нанизав грибы и коренья на очищенные прутики, Филя принялся запекать их над углями. Вскоре по поляне распространился аппетитный (по крайней мере, по сравнению с запахом тины от Богдана) аромат печеных грибов и чего-то еще, отдаленно напоминающего печеную картошку. Лещ, конечно, оставался лещом – сухим и соленым, но и он, в отсутствие лучшего, казался вполне съедобным.

Богдан, закончивший свои «рунические» построения, с интересом наблюдал за кулинарными манипуляциями Фили. Ему тоже хотелось есть, но он старался не подавать виду, считая, что истинный герой должен быть выше таких «низменных» потребностей. Однако, когда Филя протянул ему обугленный, но пахнущий дымком гриб, он не смог устоять и принял «подношение» с видом мудреца, снисходящего до мирских забот.

Ужин проходил в относительном молчании, прерываемом лишь треском костра, чавканьем Фили (который ел с аппетитом, достойным человека, весь день наблюдавшего за чужими «подвигами») и глубокомысленными вздохами Богдана, который, даже поглощая пищу, не переставал размышлять о «судьбах мира» и «грядущих свершениях». Атмосфера была почти идиллической, если не считать всепроникающего запаха болота от одежды «героя» и комаров, которые, несмотря на дым, все же умудрялись находить незащищенные участки кожи. Впереди была долгая ночь и, как это всегда бывало в компании Богдана, не менее долгие и увлекательные (для кого как) беседы у костра.

Часть 2: Истории Филимона.

Когда скудный, но горячий ужин был съеден, а костер весело потрескивал, отгоняя ночных теней и наполняя поляну уютным теплом, наступило время для историй. Богдан, хоть и был погружен в свои «высокие думы», все же не мог не заметить, что тишина, нарушаемая лишь звуками ночного леса, становится немного гнетущей. Да и Филя, обычно не слишком словоохотливый, после сытного (по его меркам) ужина и в отсутствие других развлечений, тоже был не прочь почесать языком.

– Ну что, герой, – начал Филя, подбрасывая в костер пару сухих веток и устраиваясь поудобнее на своем импровизированном ложе из еловых лап, – пока мы тут сидим, да комаров кормим, не рассказать ли нам друг дружке чего-нибудь занимательного? А то, знаешь, от дум твоих великих, да от подвигов ратных, голова иной раз пухнет, как тот котел смоляной, что ты «одолевал». Надобно ее, голову-то, чем-нибудь полегче занять, дабы не взорвалась от премудрости.

Богдан, который как раз пытался «дешифровать» форму пляшущего на углях пламени (которое, по его мнению, несомненно, предвещало что-то важное), оторвался от своего занятия и милостиво кивнул:

– Глаголь, Филя! Ибо истории народные, они как колодец бездонный, из коего черпать можно мудрость вековую да примеры для подражания (или наоборот, для осуждения)!

Филя хмыкнул. Примеры для подражания в его историях встречались редко, а вот поводов для смеха или ехидных замечаний – хоть отбавляй. Он почесал в затылке, выбирая, с чего бы начать, и решил, по своему обыкновению, ударить по самым животрепещущим темам – хитрости, глупости, жадности и, конечно же, делам амурным.

– Ну, слушай тогда, раз такое дело, – начал он, и в голосе его заиграли плутовские нотки. – Было это, аль не было, а старые солдаты бают, что служил в одном полку солдат, Иваном звали, да не просто Иваном, а Иваном-Хитрецом. Голова у него была – не голова, а целая палата ума, а хитрости – что блох на бродячей собаке. И вот, приехал к ним в полк генерал, важный такой, с брюхом, что арбуз, да с усами, что веники банные. И решил он, значит, солдатскую смекалку проверить. Построил всех на плацу и говорит: «Кто, – говорит, – меня, генерала его превосходительства, так обманет, что я и слова сказать не смогу, тому – неделя отпуска да серебряный рубль в придачу!»

– Ну, солдаты стоят, репу чешут, никто не решается. А Иван-Хитрец вперед выходит. «Я, – говорит, – ваше превосходительство, попробую». А сам снял с себя ранец, поставил его перед генералом и говорит: «А вот, ваше превосходительство, не слабо ли вам в мой ранец солдатский залезть?» Генерал аж побагровел от такой наглости. «Да как ты смеешь, хам, такое мне предлагать?! Да я тебя… Да я тебя под трибунал!» А Иван-Хитрец только ухмыляется и говорит: «Так вот, ваше превосходительство, я вас и обманул! Вы же сами сказали – кто так обманет, что слова сказать не сможете. А вы тут вон сколько слов наговорили, да еще и рассердились!» Генерал поперхнулся, покрутил усами, да делать нечего – слово генеральское, крепче гороха пареного. Пришлось и отпуск Ивану дать, и рубль серебряный отсчитать. Такая вот хитрость солдатская!

Филя смачно сплюнул в костер и, не дожидаясь реакции Богдана (который уже начал что-то бормотать про «аллегорию борьбы простого народа с косностью военной машины»), продолжил:

– А вот еще, про купца одного, Федота Жадюгу. Был он богат, что Крез какой, а жаден – хуже скорпиона. Каждый грош считал, каждую копейку в сундук прятал. И вот, прослышал он, что в соседнем городе купец один, тоже не бедный, помер, а наследников не оставил. И якобы все его добро теперь продают за полцены. Федот наш, понятно, загорелся. Ночь не спал, все думал, как бы ему это добро за бесценок прибрать. Поехал, значит, в тот город, а там ему говорят: «Да, продаем. Только условие одно – все разом покупать надобно, и сундуки не вскрывать, что в них – то и твое». Федот подумал-подумал, прикинул, что купец тот был богатый, значит, и в сундуках не солома, да и согласился. Отвалил последние свои сбережения, привез эти сундуки домой, заперся в амбаре и давай их вскрывать в предвкушении. А там… в одном сундуке – старые, дырявые лапти, в другом – битые горшки, в третьем – мышиный помет да паутина. Оказалось, тот «умерший» купец был еще большим плутом, чем Федот, и таким макаром решил от своего хлама избавиться, да еще и денег на этом заработать. Так Федот Жадюга сам себя и перехитрил – и денег лишился, и хламом обзавелся. А все жадность его непомерная!

Филя снова сделал паузу, подбросил дров и, заметив, что Богдан уже открыл рот, чтобы выдать очередное «глубокомысленное» толкование, поспешил продолжить, чтобы не сбить собственный рассказчицкий раж:

– А про попов, герой, историй – что звезд на небе! Вот, скажем, был у нас в приходе один батюшка, отец Пахом. Мужик он был неглупый, да и выпить не дурак. И вот, собрал он как-то с прихожан деньги на починку колокольни – мол, треснула, вот-вот обвалится. Прихожане, народ набожный, скинулись, кто сколько мог. А отец Пахом эти денежки взял, да и пропил их с дьячком в кабаке за три дня. А когда прихожане его спрашивать начали, мол, где же починка, батюшка, он им и отвечает: «Так, чада мои, благодать-то какая на нас сошла! Как только я денежки ваши собрал, да молитву усердную вознес, так трещина та сама собой и затянулась! Чудо господне, не иначе!» Прихожане поахали, поохали, да и поверили. А колокольня так и стояла, кривая да облезлая, еще лет двадцать. Вот тебе и лукавство пастырское!

– Ну, и напоследок, – Филя понизил голос до заговорщицкого шепота, хотя вокруг на несколько верст не было ни души, кроме них да комаров, – про любовь-морковь, да про мужей рогатых. Жила-была в одной деревне баба, Матреной звали, бойкая да красивая, а муж у нее был – тюфяк тюфяком, Иван-Лежебока. Ну, Матрена, понятно, скучала. И завела себе ухажера, кузнеца местного, Степана-Громилу. А чтобы муж ничего не заподозрил, она придумала хитрость. Как только Степан к ней в гости собирался, она мужу говорила: «Ой, Ванюша, что-то мне нездоровится, в груди колет, в глазах темнеет. Пойду-ка я на сеновал, полежу, может, отпустит». А сама – шмыг на сеновал, а там ее уже Степан дожидается. Иван-Лежебока, дурень, верил, жену жалел, а то, что она с сеновала возвращалась румяная да веселая, списывал на «целебную силу свежего сена». Так и продолжалось, пока однажды Степан по пьяной лавочке в кабаке не проболтался, как он Матрену «сеном лечит». Смеху было на всю деревню! А Иван-Лежебока так ничего и не понял. Ему сказали, что Степан – знахарь великий, вот и лечит его жену от «хвори сердечной». Такая вот она, любовь народная, хитрая да непредсказуемая!

Филя закончил, с довольным видом потянулся и посмотрел на Богдана, ожидая его реакции. Он рассказал эти истории с присущим ему юмором, смачно, используя забористые простонародные выражения, от которых у Богдана, если бы он не был так поглощен поиском «глубинного смысла», уши могли бы свернуться в трубочку. Но Богдан… Богдан был в восторге. Для него эти байки были не просто байками. Это были… это были ключи! Ключи к пониманию всей сложности и многогранности мира! И он уже готов был приступить к их «дешифровке».

Часть 3: "Глубокая дешифровка" Богдана.

Пока Филя, смакуя детали своих баек и хитро поглядывая на языки пламени, отводил душу, Богдан сидел, затаив дыхание, и впитывал каждое слово, как губка. Его чугунок-шелом съехал на лоб, обнажая морщины напряженной мысли, а глаза горели тем самым пророческим огнем, который так хорошо был знаком Филе. Он не просто слушал – он АНАЛИЗИРОВАЛ. Он видел за приземленными сюжетами и грубоватым юмором Фили глубинные пласты сакральных истин, метафоры космического масштаба и аллегории, достойные быть высеченными на скрижалях вечности. И как только Филя заканчивал очередную историю, Богдан тут же приступал к ее «дешифровке».

– О, Филя! Какую же мудрость ты скрываешь под личиной простого рассказчика! – начал Богдан после байки о солдате Иване-Хитреце, и голос его дрожал от волнения. – Ведь это не просто солдатская байка! Это же… это же аллегория! Да! Аллегория вечной борьбы смекалки народной, простой, но несокрушимой, с тупой, косной силой власти, представленной этим… этим генералом с арбузным брюхом! Ранец – это символ бремени народного, а предложение генералу в него залезть – это же призыв к властителям узреть, чем живет простой человек! И то, что генерал не смог слова сказать, а лишь разгневался – это же олицетворение неспособности власти признать свою неправоту и прислушаться к гласу… э-э-э… снизу! О, как глубоко! Как многослойно!

Филя, который просто хотел рассказать смешной анекдот про солдата, удивленно почесал в затылке, но промолчал. А Богдан, воодушевленный своим «открытием», уже переключился на историю о жадном купце.

– А купец Федот Жадюга! – продолжал Богдан, и в голосе его появились трагические нотки. – Это же не просто анекдот о глупом скупце! Нет! Это символ! Символ всех пороков, что губят душу человеческую и землю русскую точат, аки шашель древо! Жадность, алчность, стремление к наживе любой ценой – вот что погубило этого Федота! И сундуки с хламом вместо золота – это же образ… образ пустоты, которая ожидает тех, кто гонится за благами земными, забывая о сокровищах духа! И то, что он сам себя перехитрил – это же высшая справедливость, кара небесная за стяжательство! О, как поучительно! Как… как актуально!

Филя хмыкнул. Актуально было бы, если бы этот Богдан помог ему завтра на ярмарке какого-нибудь такого же Федота Жадюгу «облегчить», а не рассуждал о «каре небесной». Но «герой» уже перешел к следующей байке.

– А отец Пахом, этот лукавый поп! – Богдан даже понизил голос до заговорщицкого шепота, будто делился страшной тайной. – Ты думаешь, это просто история о пьянице и обманщике в рясе? О, нет, Филя! Это же… это же предостережение! Глас вопиющего в пустыне! Предостережение о лжепророках, о пастырях нерадивых, что прикрываются именем Божьим, а сами служат Мамоне! И треснувшая колокольня, что «сама собой затянулась» – это же символ… символ веры народной, что может быть обманута, но не сломлена! И то, что он пропил деньги – это… это метафора растраты духовного наследия! О, как тонко! Как… как злободневно! Именно такие лжепастыри и мешают воссиять истинной вере! – тут Богдан многозначительно посмотрел на свой самовар-броню, намекая, видимо, на то, что истинная вера теперь имеет своего единственного и неповторимого носителя.

Филя вздохнул. Кажется, он зря рассказал эту историю. Теперь Богдан, чего доброго, начнет «разоблачать» каждого встречного священника, принимая его за «отца Пахома». А это могло закончиться очень неприятно.

Наконец, очередь дошла до истории о неверной Матрене и ее муже-лежебоке. Богдан слушал ее с особо напряженным выражением лица, и когда Филя закончил, он некоторое время молчал, видимо, переваривая услышанное.

– Да-а-а, – протянул он наконец, и в голосе его послышалась вселенская скорбь. – Это, пожалуй, самое… самое трагичное из всего тобой рассказанного, Филя. И самое… символичное. Ведь Матрена эта, неверная жена… это же не просто баба распутная! Это… это сама Русь-матушка! Да! Русь-матушка, что изменяет своим идеалам предков, своим корням древним! А муж ее, Иван-Лежебока – это же народ наш, спящий, безвольный, не замечающий, как его… э-э-э… «лечат сеном» всякие там… кузнецы-искусители! О, какая горькая метафора! Какая боль за отчизну! И сеновал этот… сеновал – это же… это же место грехопадения! Место забвения традиций!

Его пафосные, нелепые и невероятно далекие от оригинального смысла интерпретации лились нескончаемым потоком. Каждую простую, часто скабрезную или просто забавную историю Фили он превращал в сложную аллегорическую конструкцию, полную «скрытых смыслов», «тайных знаков» и «глубоких пророчеств». Филя слушал его, то ухмыляясь в темноту, то скептически качая головой, то просто зевая от скуки. Он уже давно понял, что спорить с Богданом бесполезно – тот все равно услышит только то, что хочет услышать, и увидит только то, что соответствует его собственной, причудливой картине мира. Иногда Филе казалось, что Богдан живет в каком-то своем, отдельном мире, где обычные слова означают совсем не то, что в мире людей, а простые житейские истории превращаются в главы из какой-то никогда не написанной «Книги Судеб». И Филе оставалось только удивляться, как же этот мир в голове его «героя» еще не взорвался от переизбытка «глубинных смыслов». Ну, или не утонул в болоте пафоса.

Часть 4: Множество коротких вставок.

И так продолжалось до глубокой ночи. Филя, войдя во вкус и видя, какой неподдельный (хоть и весьма специфический) интерес вызывают его байки у «просветленного» спутника, травил одну историю за другой. Он вспоминал все, что когда-либо слышал в кабаках, на ярмарках, от бродячих скоморохов и просто от случайных попутчиков. Это был настоящий калейдоскоп народного юмора, житейской хитрости, а порой и откровенной глупости, который в голове Богдана немедленно преломлялся через призму его героического мировосприятия и превращался в нечто совершенно иное.

– А вот еще, герой, присказка коротенькая, – говорил Филя, подбрасывая в костер сушняк. – «Про Фому да про Ерему. Фома неверующий, а Ерема ему и говорит… а что говорит – никто не помнит, потому как Ерема был молчун».

– О! – тут же оживлялся Богдан. – Это же явная аллюзия на дуализм бытия! Фома – это символ материи, сомнения, приземленности! А Ерема, чье слово забыто, – это же Дух! Дух, который говорит не словами, а… э-э-э… молчаливым присутствием! И то, что слово его забыто – это трагедия нашего времени, утрата связи с духовным началом! Неверие Фомы поглотило мудрость Еремы! Глубоко! Запиши, Филя, непременно запиши! «Дуализм Фомы и Еремы как предтеча духовного кризиса»!

– Или вот, сказочка про репку, – не унимался Филя, которому просто нравилось наблюдать за мыслительными кульбитами Богдана. – «Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая…» Ну, дальше ты знаешь.

– Знаю! И это не просто сказка! Это же модель… модель соборности! Единения! Дед – это мудрость предков, бабка – хранительница очага, внучка – молодое поколение, Жучка – верность, Кошка – э-э-э… интуиция и связь с потусторонним , а Мышка… Мышка – это самая малая, но необходимая сила, без которой и великое дело не свершится! Вот она, структура идеального общества, Филя! Все вместе, все в гармонии! А репка – это… это благополучие всенародное, которое можно обрести только сообща!

Филя рассказал коротенький анекдот про то, как мужик ходил на медведя с рогатиной, а вернулся без рогатины и без штанов. Богдан тут же узрел в этом «предостережение о тщете грубой силы перед хитростью природы» и «символ разоружения перед лицом истинных испытаний».

Когда Филя упомянул поговорку «Семь раз отмерь – один раз отрежь», Богдан нашел в ней «сакральное число семь, указывающее на полноту цикла познания, и единицу, символизирующую решительный акт воли после долгого осмысления».

Даже простая загадка вроде «Зимой и летом одним цветом» (ответ: елка) превратилась в его устах в «метафору вечной, неизменной истины, сокрытой под покровом времен года, то есть, под сменой эпох и событий».

Филя припомнил смешную историю о том, как два соседа делили гуся, и в итоге одному достались кости, а другому – пух да перья.

– Это же аллегория неравномерного распределения благ в мире! – воскликнул Богдан. – Один получает суть, а другой – лишь видимость! Вот против такой несправедливости мы и должны бороться, Филя! Чтобы каждый гусь… то есть, каждое благо… делилось по-божески! Или, по крайней мере, по-богатырски!

Так они и сидели у костра. Филя, посмеиваясь в бороду, подбрасывал в топку богдановой фантазии все новые и новые «поленья» – короткие присказки, анекдоты, поговорки. А Богдан, с неутомимым рвением истинного дешифровщика, тут же извлекал из них «скрытые смыслы», «тайные пророчества» и «глубокие философские обобщения». Костер догорал, лес вокруг наполнялся ночными звуками, а над поляной витал странный, но по-своему увлекательный симбиоз народного юмора и героического бреда. Филя чувствовал, что еще немного – и он сам начнет видеть в полете ночной бабочки «знак судьбы», а в урчании собственного живота – «глас древних богов». Но пока он держался. И с интересом ждал, какую еще «глубину» обнаружит его «просветленный» спутник в следующей, самой незамысловатой байке. Ведь глупость человеческая, как и фантазия Богдана, поистине не имела границ.