Читать книгу: «Явление Героя из Пыли Веков», страница 3

Глава 5: Контракт на Служение Идеалам (и Обещанной Похлебке).

Часть 1: Переговоры о великом (и о еде).

Итак, первое знакомство состоялось, и Богдан, уверившись в «прозорливости» и «глубокой мудрости» Фили (который на самом деле просто пытался понять, насколько безумен его новый знакомец и можно ли из этого безумия извлечь хоть какую-то выгоду), решил без промедления перейти к делу, а именно – к вербовке своего первого и, как он надеялся, единственного соратника. Он придвинул свой импровизированный стул (перевернутый дырявый ящик, валявшийся неподалеку) поближе к Филе, отчего хозяин корчмы нервно дернулся, опасаясь за сохранность и этого предмета интерьера.

– Итак, о избранник судьбы! – начал Богдан, понизив голос до заговорщицкого шепота, который, впрочем, был слышен всем в радиусе пяти столов. – Предстоит нам путь неблизкий и деяния, от коих содрогнется сама твердь земная! Узришь ты, как падут твердыни зла вековечного, как развеется мрак невежества под натиском нашего… э-э-э… совместного светоча! Мы с тобой, Филя, пройдем по стопам Святогора-богатыря, разбудим спящих витязей, а может, и самих Перуна с Велесом на подмогу призовем! – тут Богдан на всякий случай перекрестился, путая древнеславянские и христианские символы с присущей ему непосредственностью.

Он начал расписывать Филе грядущие подвиги, смешивая в одну кучу сюжеты из полузабытых былин, дешевых лубочных картинок и собственных, весьма туманных, «прозрений». В его речи мелькали Змеи Горынычи о ста головах (которые они непременно одолеют, по очереди отрубая эти самые головы Громобоем-косой), Кощеи Бессмертные (чью смерть они отыщут в самом неожиданном месте, например, в дупле старого дуба или в кармане у зазевавшегося купца), идолища поганые (которые окажутся просто плохо отесанными пнями, но это уже детали).

– И сокровища, Филя, сокровища несметные ждут нас! – глаза Богдана заблестели лихорадочным огнем. – Золото, что отнято у народа злыми воротилами, боярами толстопузыми да купцами ненасытными! Мы вернем его… э-э-э… ну, кому-нибудь вернем! Или, по крайней мере, справедливо разделим между… ну, между нами, как главными освободителями! И благодарность потомков, Филя! Представь себе – памятники нам поставят, песни сложат, в школах наши подвиги изучать будут! Ты только представь!

Богдан говорил много, путано, сбиваясь с былинных героев на святых мучеников, с предсказаний о конце света на практические советы по изгнанию кикимор из погреба (переписанные им с ошибками из «Домостроя»). Филя слушал его с выражением глубочайшего, почти священного внимания на лице. Он кивал в нужных местах, цокал языком, изображая то удивление, то восхищение, а сам в это время лихорадочно прикидывал, сколько правды может быть в этих фантастических обещаниях. «Сокровища несметные» – это, конечно, звучало заманчиво, но вот «благодарность потомков» в карман не положишь и на брагу не обменяешь. Его практичный ум требовал конкретики.

– Все это, конечно, слова твои, о герой, сладки, аки мед липовый, да заманчивы, как песня сирены заморской, – прервал Филя наконец поток богданова красноречия, когда тот на секунду запнулся, пытаясь вспомнить имя очередного змея (кажется, Тугарина Чудиновича). – И подвиги великие, и слава вечная – это все дело хорошее, кто ж спорит. Только вот скажи мне, о предводитель рати будущей, а харчи-то в походе вашем славном предусмотрены? Аль святым духом питаться будем, да росою утренней запивать? И где ночевать станем, на путях-дорогах этих героических? Не под открытым ли небом, где комары да мошкара злее всяких печенегов будут, а дождик осенний за шиворот так и норовит забраться?

Богдан на мгновение опешил от столь приземленных вопросов. В его грандиозных планах как-то не находилось места для таких мелочей, как еда и ночлег. Но он тут же нашелся:

– О, не тревожься понапрасну, верный мой соратник! – изрек он с отеческой снисходительностью. – Путь героя всегда освещен заботой высших сил! Обретем мы и кров, и пищу! Встретятся нам на пути добрые люди, что поделятся последним куском хлеба с воинами света! А ночевать… ночевать мы будем в палатах царских, что воздвигнуты будут нашими… э-э-э… последователями! (Богдан туманно представил себе, как благодарные крестьяне наперегонки строят им шалаши из веток). А пиры, Филя, пиры горой будут после каждой победы! Яства заморские, меды хмельные рекой потекут!

«Ага, палаты царские из лопухов, и пиры горой из одной луковицы, – саркастически подумал Филя, но вслух сказал с деланной надеждой:

– Ну, если так, то и я готов, пожалуй, послужить делу твоему великому. Только вот, для ясности, так сказать, и дабы недомолвок меж нами не было, хотелось бы некоторые… э-э-э… пункты нашего договора обговорить.

И тут начался торг, достойный пера самого искушенного рыночного маклера. Богдан, витая в эмпиреях героических миссий, обещал все подряд – от «манны небесной» до «скатерти-самобранки» (которую они, несомненно, отвоюют у какой-нибудь Бабы-Яги). Филя же, твердо стоя на грешной земле, пытался выторговать себе вполне конкретные и осязаемые блага:

– Перво-наперво, – начал он, загибая палец, – харчи. Ежедневно. И не обещания о «манне небесной», а что-нибудь существенное – кусок хлеба, миска похлебки, а если повезет, так и мяса кусочек. Есть – значит есть. Нет – значит, будем искать, и ты, герой, в этом первый помощник. Согласен?

Богдан, немного сбитый с пафосного настроя, но видя непреклонность в глазах Фили, махнул рукой:

– Согласен! Пища телесная не должна отвлекать от дум высоких! Будет тебе похлебка! И даже… даже с мясом… когда-нибудь!

– Второе, – продолжал Филя, загибая второй палец, – питье. Ежели по пути кабак какой али корчма встретится, и если деньга какая у нас (или у кого другого) найдется, то чарку-другую горячительного – для согрева души и тела, да для остроты ума ратного – мне не возбраняется принять. И тебе, герой, для храбрости, не повредит.

– Возлияния чрезмерные духу ратному вредят! – нахмурился Богдан, но потом смягчился: – Но чарку… одну… для поддержания тонуса… пожалуй, дозволю. Если будет из чего.

– Третье, – Филя хитро прищурился, – трофеи. Ежели в ходе наших… э-э-э… подвигов что-либо ценное или просто полезное в хозяйстве попадется – будь то кошель оброненный, али курица безхозная, али сапог дырявый, но еще годный – то я имею право сие… э-э-э… подобрать. Для общего, так сказать, блага нашего малого воинства.

Богдан задумался. Грабить он не собирался, но «трофеи, отнятые у зла»… это звучало героически.

– Ежели то будут трофеи, добытые в честном бою со злом, или дары от благодарных спасенных – то пусть будет так! Но не мародерствуй, Филя, ибо то не по-богатырски! (Что считать «мародерством», а что «трофеями», осталось невыясненным).

– И последнее, но не менее важное, – Филя поднял четвертый, самый грязный палец. – Советы. Ежели я, своим умом мужицким, что-то дельное примечу или совет какой дать захочу касательно наших… э-э-э… предприятий, то ты, герой, обязуешься меня выслушать. А уж следовать ему или нет – то воля твоя героическая. Но выслушать – будь добр. А то знаю я вас, героев, у вас мысль как птица вольная, не всегда в нужную сторону летит.

«О, мудрец! – подумал Богдан. – Он даже о важности совета помнит! Воистину, это перст судьбы!»

– Разумеется, Филя! Твои советы будут для меня, как глас разума в пустыне сомнений! Всегда выслушаю! И непременно… э-э-э… учту!

Так, под гул пьяных голосов и в смраде дешевой сивухи, заключался этот необычный контракт – союз высокого идеализма и приземленной корысти, героического бреда и мужицкой смекалки. Один мечтал о славе и спасении мира, другой – о сытной похлебке и возможности что-нибудь стянуть по дороге. И кто знает, может, именно такой странный альянс и был нужен для того, чтобы история их «подвигов» стала по-настоящему незабываемой. По крайней мере, для них двоих.

Часть 2: Скрепление договора (самогоном и ухмылкой).

Договор, хоть и не скрепленный подписями и печатями (ибо пергамента под рукой не оказалось, а сургуч в этой дыре был дефицитнее трезвого мужика), требовал, тем не менее, ритуального утверждения. Филя, как человек бывалый и знающий толк в подобных церемониях, тут же взял инициативу в свои руки.

– Что ж, коли по рукам ударили, да условия все обговорили, – сказал он, потирая свои загребущие ладошки, – то надобно наш союз богатырский скрепить, как то издревле повелось! Не на сухую же нитку такие дела великие начинаются!

С этими словами он вскочил со своего дырявого ящика и, прошмыгнув мимо заснувшего за стойкой хозяина корчмы, скрылся где-то в темных недрах заведения. Богдан смотрел ему вслед с умилением, полагая, что его новый соратник отправился на поиски «священной чаши» или «живой воды» для омовения их союза.

Филя же, не найдя ни того, ни другого, но обладая природной смекалкой и знанием тайных ходов (а также слабых мест хозяина, которому он когда-то «помог» списать недостачу в виде пары бутылей «казенки»), вернулся через пару минут, держа в руках объемистую, мутно-зеленую бутыль, заткнутую кукурузным початком. Содержимое бутыли булькало и переливалось, источая такой крепкий аромат сивушных масел, что даже самые прожженные завсегдатаи корчмы уважительно притихли.

– Вот! – с гордостью произнес Филя, ставя бутыль на стол перед Богданом, отчего тот слегка качнулся. – Медовуха заморская, слеза Перунова, не иначе! (На самом деле, это был обыкновенный первач, который хозяин гнал для своих в подсобке, но для Богдана разницы не было). – Для скрепления союза нашего богатырского, дабы крепок он был, аки дуб вековой, и нерушим, как… как слово купеческое! (Филя чуть не сказал «как слово мое», но вовремя прикусил язык).

Богдан просиял. Это было именно то, чего не хватало для полной картины! Ритуальное возлияние! Он взял бутыль, которая оказалась на удивление тяжелой, и, откашлявшись, приготовился произнести тост. Кружек, разумеется, не нашлось, поэтому пить решили прямо из горла, «по-походному, по-богатырски».

– За будущие победы наши славные! – торжественно провозгласил Богдан, прикладываясь к бутыли. Он сделал хороший глоток, отчего его глаза полезли на лоб, дыхание перехватило, а из ушей, кажется, повалил легкий дымок. Вкус «слезы Перуновой» был похож на смесь керосина, жгучего перца и глубокого разочарования в жизни, но Богдан мужественно проглотил, решив, что именно таким и должен быть напиток истинных героев – терпким и незабываемым. – За поверженное зло! За спасенную отчизну! И за… за нашего верного летописца и оруженосца! – он кивнул в сторону Фили.

Филя дождался своей очереди, выхватил бутыль с ловкостью заправского карманника и приложился к ней с явным удовольствием и знанием дела. В отличие от Богдана, он не стал произносить пафосных речей, а просто крякнул от удовольствия, вытер губы рукавом своего потертого сюртука и подумал про себя: «Ну, поглядим, что за цирк тут намечается. Главное, чтобы кормили исправно. А там, если что, и сбежать недолго. Хотя… этот чудак в кастрюле, может, и не такой уж безнадежный. По крайней мере, скучно с ним точно не будет. И поесть на халяву, пока он мир спасает, вполне себе можно».

Затем последовало рукопожатие. Богдан сжал ладонь Фили с такой силой, будто пытался выдавить из нее всю его «скрытую мудрость». В глазах Богдана светился неподдельный восторг и вера в нерушимость их только что заключенного союза. Филя же отвечал на рукопожатие вяло, но с хитрым прищуром, который мог означать все что угодно – от «попался, голубчик» до «ну, посмотрим, чья возьмет». Союз был скреплен. Двумя глотками жгучего самогона и одной очень односторонней верой в светлое будущее.

Часть 3: Первые "советы" Фили и их восприятие Богданом.

После того как «слеза Перунова» сделала свое дело (Богдана слегка развезло, а Филя просто повеселел и стал еще более разговорчивым), пришло время для первых «мудрых советов» от новоиспеченного оруженосца. Филя, будучи человеком практичным и не склонным откладывать важные дела (особенно связанные с едой) в долгий ящик, тут же перешел к конкретике.

– Ну что, герой, – сказал он, похлопав Богдана по самовару-броне (отчего тот издал звук, похожий на удар по пустому ведру), – союз мы скрепили, за победы будущие выпили. Дело хорошее. Только вот, прежде чем мир спасать да со змеями разными воевать, может, сперва подкрепимся основательно? А то, знаешь ли, на голодный желудок и подвиг не в радость, и мысль героическая как-то не так быстро в голове ворочается. Да и силенок для махания твоим… э-э-э… Громобоем поболе будет.

Он обвел взглядом убогое убранство корчмы, явно не надеясь найти здесь пир горой, но хотя бы на миску какой-нибудь баланды рассчитывая.

Богдан, чье восприятие мира после глотка самогона стало еще более возвышенным и символичным, воспринял эти простые, продиктованные банальным голодом слова Фили как очередное проявление его невероятной мудрости и прозорливости.

– Мудрые слова, о верный мой спутник! – с восхищением воскликнул Богдан, едва не прослезившись от умиления. – Истинно, истинно глаголешь! Дух богатырский, он, конечно, силен, но и тело бренное требует подкрепления для великих свершений! Как сказано в «Поучении князя Мономаха своим детям… аль кому-то еще… не помню точно»: «Не пренебрегай пищею земною, дабы силы не оставили тебя на поле брани!» Ты, Филя, зришь в корень! Ты видишь самую суть вещей, сокрытую от глаз простецов! Ты понимаешь, что великий поход начинается с… с полной миски! О, какое глубокое, какое аллегорическое изречение! Немедленно запиши его в свою летопись!

Филя только хмыкнул. Летописи у него пока не было, да и аллегорий в простом желании поесть он как-то не усматривал. Но если этот чудак готов принять его урчание в животе за «глас мудрости», то почему бы и нет? Главное, чтобы эта «мудрость» в итоге привела к чему-нибудь съестному. А уж потом можно будет и мир спасать. Если, конечно, после сытного обеда еще останется на это желание. И силы.

Глава 6: Ярмарочное Безумие, или Как Отличить Скомороха от Беса.

Часть 1: Прибытие на ярмарку – царство соблазнов и "нечисти".

После «укрепления союза» и столь же «мудрого» совета подкрепиться, наши герои, ведомые Богдановой идеей о том, что «зло часто таится под личиной праздности и мирской суеты», а также филиной практичной мыслью, что «где много народу, там и пожрать можно сытнее, да и стянуть чего полегче», направили свои стопы (или, точнее, Богдан направил, а Филя просто поплелся следом, предвкушая поживу) в сторону ближайшего уездного города Грязицы, где как раз шумела, гремела и благоухала всеми ароматами мира сего осенняя ярмарка.

Уже на подходе к Грязицам их окутал густой, многослойный шум, похожий на гудение разъяренного пчелиного улья, только вместо пчел были тысячи человеческих голосов, лошадиное ржание, скрип телег, зазывные крики торговцев, визгливая музыка самодельных дудок и балалаек, да еще бог весть какие звуки, сливавшиеся в один оглушительный ярмарочный гул. А запахи! О, это была целая симфония ароматов, способная сбить с толку даже самого искушенного парфюмера (если бы таковые водились в Грязицах). Здесь и дразнящий запах жареного на открытом огне мяса и рыбы, и терпкий дух дегтя от смазанных колес, и острый, до рези в глазах, аромат свежего конского навоза, щедро устилавшего торговую площадь, и сладковато-приторный дух дешевых духов, которыми обильно поливали себя румяные купчихи, и кислый душок пролитого пива, и еще тысячи неуловимых, но характерных для всякого скопления народа и товаров запахов.

Сама ярмарочная площадь представляла собой кипящий котел человеческих страстей, желаний и коммерческих интересов. Тут были и длинные ряды лотков, ломившихся от товаров: яркие платки и шали, глиняная посуда всех форм и размеров, сапоги и лапти, топоры и косы, мед в бочонках, рыба вяленая и соленая, горы овощей и фруктов, румяные калачи и пряники, и даже заморские диковинки вроде стеклянных бус или зеркал в медной оправе. Толпы народу сновали туда-сюда, как муравьи в потревоженном муравейнике: степенные купцы в добротных кафтанах, бойкие торговки в цветастых сарафанах, хмурые крестьяне, приехавшие продать излишки урожая, праздные зеваки, нищие, выпрашивающие подаяние, дети, носящиеся под ногами и клянчащие сладости.

Увидев все это ярмарочное безумие, Богдан застыл на месте, как громом пораженный. Его чугунок-шелом съехал на затылок, обнажая лоб, на котором выступила испарина (не то от жары, не то от праведного ужаса). Самовар-броня тяжело давил на грудь, а Громобой-коса, казалось, сама собой задрожала от негодования. Для него это было не просто скопление людей и товаров. Это было…

– Капище! – выдохнул он, и Филя, шедший рядом и уже прикидывавший, где тут можно поживиться горячим пирожком, едва не споткнулся. – Капище вселенского разврата и поклонения золотому тельцу! Смотри, Филя, смотри!

И он начал указывать своим «мечом» на самые, по его мнению, вопиющие проявления «зла»:

– Вон, купцы эти, в кафтанах своих цветастых, аки павлины заморские! Се не купцы вовсе, а колдуны темные, что морочат люд православный побрякушками своими да зельями приворотными! И шепчутся меж собой на языке неведомом, злоумышляя против устоев наших древних! (Купцы на самом деле просто обсуждали цены на пеньку и спорили, у кого дешевле).

Его взгляд упал на скоморохов с ряженым медведем, выплясывающих под визгливую дудку и собирающих вокруг себя толпу хохочущих зевак.

– А эти! Потешники бесовские! Гляди, как глумятся над душами христианскими, маски свои личинные напялив, да с тварью лесной, символом языческим, пляски свои срамные устраивают! И народ смеется! Смеется над погибелью своей духовной! О, горе нам, горе!

Яркие ткани, развешанные на лотках, вызвали у него не меньшее негодование:

– А одежды эти цветастые, блестящие, аки чешуя змеиная! Се не для красоты, а для совращения к греху телесному! Одеяния языческие, что влекут к праздности да к забвению заповедей!

Даже бочонок с квасом, у которого выстроилась очередь изнывающих от жажды людей, не избежал его осуждения:

– И пойло сие, что рекой льется! Не иначе как отвар колдовской, разум туманящий, дабы люди забыли о душе своей бессмертной и предавались утехам плотским!

Богдан был в шоке. Он был в праведном гневе. Он был готов немедленно ринуться в бой, изгонять «бесов», разоблачать «колдунов» и крушить «капища».

Реакция Фили на это ярмарочное великолепие (или, по Богдану, «мракобесие») была диаметрально противоположной. Его маленькие, шустрые глазки буквально разбегались от обилия соблазнов и потенциальной добычи. Для него ярмарка была не «капищем зла», а настоящим раем для мелкого плута. Он уже приценивался к горячим пирожкам с требухой, прикидывал, у какой торговки можно незаметно «одолжить» пару яблок, осматривал карманы зазевавшихся купцов, примечал, где толпа погуще и суматоха побольше – идеальные условия для его промысла. И пока Богдан метал громы и молнии в адрес «заморских колдунов», Филя уже выгодно обменял какую-то свою безделушку (кажется, тот самый «заговоренный» конский волос) на изрядный кусок сала у простодушного крестьянина, уверяя того, что этот «амулет» принесет ему удачу в торговле. Его сейчас меньше всего волновали «души христианские» и «одеяния языческие». Его волновал собственный желудок и возможность пополнить свои более чем скромные запасы. А «праведный гнев» Богдана он воспринимал лишь как досадную помеху на пути к этим насущным целям.

Часть 2: Богдан "наводит порядок".

Переполненный праведным негодованием и уверенностью в своей способности отличить скомороха от беса (обычно в пользу последнего), Богдан решил, что нельзя оставаться безучастным свидетелем этого «пира во время чумы духовной». Он должен был вмешаться. Он должен был «навести порядок». И он начал.

Первой жертвой его обличительного рвения стал бойкий мужичонка, с большим энтузиазмом торговавший «Живой водой из святого источника Прокопия Праведного, исцеляющей от всех хворей, от зубной боли до любовной тоски». Вода, налитая в пузатую бутыль и украшенная пучком каких-то трав, на самом деле была набрана полчаса назад из ближайшего колодца, а травы – сорваны у забора. Но торговец так убедительно расписывал ее чудодейственные свойства, подкрепляя свои слова «свидетельствами исцеленных» (которых никто в глаза не видел), что вокруг него уже собралась небольшая толпа любопытных.

– Лжец! Чернокнижник! – внезапно раздался громовой (как ему казалось) голос Богдана, который, растолкав зевак своим щитом из бочечной крышки, предстал перед «целителем». Самовар-броня воинственно дребезжал, а чугунок-шелом был сдвинут набекрень, придавая его облику еще большую эксцентричность. – Ты не живой водой торгуешь, а обманом сатанинским души людские губишь! Отравой своей колодезной народ православный потчуешь, дабы отвратить его от истинной веры и благодати небесной!

Торговец, поначалу опешивший от такого наезда, быстро пришел в себя.

– Это что еще за чудо-юдо в перьях… то есть, в железяках? – нагло спросил он. – Ты, мил человек, не кричи, а факты давай! Вода моя – чистейшая, целебнейшая! Вот, дед Макар на прошлой неделе три ведра выпил – так у него третья нога расти начала! Шутка! А если серьезно – люди благодарят, хвори проходят!

– Знаю я ваши благодарности! – не унимался Богдан, потрясая своим Громобоем-косой (отчего толпа предусмотрительно отхлынула на пару шагов). – Это бесы тебе шепчут, дабы народ морочить! А целебность твоя – от лукавого! Изыди, обманщик! Пока не предал я тебя суду… э-э-э… суду высшему!

Толпа загудела. Кто-то смеялся, кто-то с интересом наблюдал за перепалкой, а кто-то, наоборот, с подозрением посмотрел на торговца «живой водой». Филя, стоявший чуть поодаль и уже присмотревший себе аппетитный калач на соседнем лотке, только вздохнул: «Ну, началось…»

Не успела утихнуть эта баталия (торговец, поняв, что с этим чудаком каши не сваришь, просто отмахнулся от него и продолжил зазывать покупателей), как внимание Богдана привлекло новое «вопиющее беззаконие». Из дощатого балагана, где показывали какое-то незатейливое кукольное представление (или просто продавали дешевую сивуху под вывеской «театра»), двое дюжих вышибал вытаскивали под руки и подталкивали сапогами какого-то сильно подвыпившего и громко протестующего мужичонку. Мужичонка был грязен, оборван, но, по мнению Богдана, в глазах его светился «огонь поруганной справедливости».

– Стой! Что творите, ироды?! – снова вмешался Богдан, бросаясь наперерез вышибалам. – За что вы притесняете малого сего, униженного и оскорбленного? Нешто нет в вас ни капли сострадания христианского? Аль закон вам не писан?

Вышибалы, здоровенные детины, явно не привыкшие к тому, чтобы им кто-то мешал выполнять их прямые обязанности, остановились и с нескрываемым удивлением уставились на Богдана.

– А тебе что за дело, пугало огородное? – пробасил один из них, смерив Богдана презрительным взглядом. – Этот… – он кивнул на пьянчужку, который тут же попытался укусить его за руку, – буянил, посуду бил, девок пугал. Вот и выпроваживаем его, пока беды не наделал.

– Ложь! – пламенно возразил Богдан. – Я вижу в очах его страдание! Он – жертва вашего произвола! Вы, слуги Мамоны, не терпите правды, что глаголет из уст его, пусть и омраченных винными парами! Освободите его немедля, или я… я призову на вас гнев… гнев народа! (Народ, впрочем, больше интересовался самим Богданом, чем судьбой пьяницы).

Чем бы закончился этот инцидент – неизвестно (возможно, Богдан и сам бы оказался за пределами ярмарки), но тут пьянчужка, воспользовавшись замешательством, вырвался из рук вышибал, споткнулся о ногу Богдана, и с громким «Ик!» растянулся в пыли, где немедленно и заснул. Богдан расценил это как «тихий протест угнетенного» и, удовлетворенный тем, что «спас малого сего от дальнейших притеснений», решил обратить свое слово к толпе.

Он взобрался на какой-то пустой ящик (к большому неудовольствию его владельца, торговавшего горшками), откашлялся и попытался начать проповедь о «бренности мирской суеты», «грядущем очищении» и «необходимости покаяния».

– О, люди! Опомнитесь! Куда влечет вас сия ярмарка тщеславия?! К каким пропастям греха…

Но его пламенную речь никто не слушал. Кто-то откровенно смеялся, указывая на него пальцем. Кто-то кричал: «Слезай, чучело, товар не видно!». Дети передразнивали его пафосные интонации. Бабы перешептывались, обсуждая его диковинный наряд. Даже собаки, кажется, относились к нему без должного почтения, облаивая его из-под лотков.

Богдан, однако, не смутился. Он был уверен, что этот смех – не от веселья, а от «бесовского глумления». Что это «темные силы» пытаются заглушить его «глас истины». И это лишь укрепляло его в решимости продолжать свою «священную миссию». Пусть даже для этого придется сразиться со всей ярмаркой разом. Ну, или хотя бы с самым шумным скоморохом.

Часть 3: Филя в своей стихии.

Пока Богдан, подобно древнему пророку, пытался «пробудить» ярмарочную толпу от «сна греховного» и «навести порядок» среди лотков с пряниками и лентами (с весьма предсказуемым результатом, то есть полным провалом и привлечением ненужного внимания), Филя, его новоиспеченный спутник и летописец (пока только в проекте), отнюдь не терял времени даром. Для него ярмарка была не ареной для духовных битв, а скорее большим, шумным и полным соблазнов шведским столом, где при определенной сноровке и отсутствии брезгливости можно было неплохо поживиться.

Оставив своего «героя» наедине с его обличительными речами и недоумевающими слушателями, Филя, как опытный разведчик, нырнул в самую гущу толпы, где суматоха была побольше, а бдительность торговцев – пониже. Его маленькие, шустрые глазки зорко высматривали любую возможность улучшить свое (и, возможно, богданово, если что перепадет) материальное положение.

И возможности эти, надо сказать, подворачивались ему с завидной регулярностью. Вот он, проходя мимо лотка с горячими пирожками, источающими такой умопомрачительный аромат, что у Богдана, если бы он был рядом, наверняка случился бы приступ «праведного обонятельного гнева», умудрился ловким, отточенным годами движением «одолжить» один, самый румяный, с начинкой из требухи. Пирожок мгновенно исчез в недрах его потертого сюртука, а Филя, сделав самое невинное лицо, двинулся дальше, будто бы просто наслаждаясь ярмарочной атмосферой.

Заметив под ногами ржавый гвоздь – предмет, казалось бы, совершенно бесполезный, – Филя не побрезговал и им. Спрятав «находку» в карман, он вскоре наткнулся на простодушного мужичонку, который безуспешно пытался продать небольшой, но аппетитный кусок сала, завернутый в лопух.

– Глянь-ка, мил человек, – заговорщицки подмигнул Филя, – какая у тебя снедь знатная! А у меня вот, гляди, какая штука имеется! – И он извлек ржавый гвоздь, придав ему вид редчайшего артефакта. – Гвоздь этот не простой, а заговоренный! От самой Бабы-Яги принес, из ее избушки на курьих ножках! Вобьешь его в порог – ни одна хворь в дом не войдет, ни одна порча не прицепится! А еще говорят, если его под подушку положить, так клады во сне указывать будет!

Мужичонка, хоть и был простоват, но не настолько, чтобы поверить в Бабу-Ягу и клады из-под подушки. Однако Филя так убедительно врал, так артистично закатывал глаза, описывая «чудесные свойства» гвоздя, и так настойчиво предлагал «махнуться не глядя» на «всего лишь кусочек сальца», что тот, в конце концов, не устоял. «Авось, и правда, от сглазу поможет, – подумал он, – а сало я еще натопчу». Так ржавый гвоздь Богдана (о котором тот, скорее всего, и не подозревал) превратился в кусок сала в кармане Фили – сделка, безусловно, выгодная, по крайней мере, для одного из ее участников.

Периодически Филя, однако, вспоминал о своем «патроне», который все еще пытался «нести свет истины» в массы, привлекая к себе все больше внимания, и не всегда дружелюбного. Заметив, что Богдан уж слишком рьяно пытается «разоблачить» здоровенного кузнеца, торгующего подковами (приняв его могучий молот за «орудие пыток инквизиции»), или что вокруг его «героя» сгущаются тучи в виде рассерженных торговцев, Филя спешил на помощь. Но не для того, чтобы поддержать его обличительный пыл, а скорее, чтобы увести от греха подальше.

– Эй, герой! Погляди-ка лучше сюда! – кричал он, пытаясь перекричать ярмарочный гвалт и богдановы проповеди. – Вон там, глянь, мужик петуха продает какого голосистого! Кричит, аж уши закладывает! Не такой ли тебе нужен для утренних знамений, а то твой Заря-Певун, кажись, охрип навеки от ночных бдений?

Или:

– О, великий вития! Да оставь ты в покое этих торговок кружевами (которых Богдан обвинял в «плетении сетей для уловления душ праведных»)! Лучше пойдем, я тут видел, медовуху разливную продают, говорят, сам князь такую пьет по праздникам! Не испить ли нам по чарочке для подкрепления духа ратного, прежде чем ты тут всех купцов в бесов запишешь?

Иногда такие уловки срабатывали, и Богдан, отвлекшись на «новое знамение» или «стратегически важную дегустацию», на время оставлял ярмарку в покое, к большому облегчению Фили и всех, кто успел попасть под горячую руку «спасителя отечества». Но чаще всего Богдан лишь отмахивался от Фили, считая его практичные предложения «мелкими мирскими соблазнами», недостойными истинного героя. И тогда Филе оставалось лишь вздыхать, отходить на безопасное расстояние и продолжать свою собственную, куда более приземленную, «ярмарочную миссию».