Читать книгу: «Явление Героя из Пыли Веков», страница 2

Глава 3: Прощание со Скудоумными и Первый Подвиг у Околицы.

Часть 1: Манифест героя (непонятый массами).

После долгих и, прямо скажем, не самых эстетичных баталий с Бурушкой-Косматкой, в ходе которых Богдан окончательно убедился, что «дух богатырский» этой клячи проявляется в основном в способности производить удобрения с завидной регулярностью и избегать всякого полезного труда, наш герой решил, что конь, возможно, присоединится к нему позже. «По велению сердца своего животного, аль по знаку тайному», – как он сам себе объяснил, старательно обходя стороной ту самую кучу, ставшую почти родной. Пришло время объявить миру, а точнее, заспанным Кривоколенкам, о своей великой миссии.

Местом для произнесения судьбоносной речи был избран пятачок у общественного колодца – сердце и, можно сказать, главный информационный портал деревни. Сюда сходились бабы с ведрами, чтобы набрать воды и перемыть косточки соседям, здесь же останавливались мужики, возвращаясь с поля, чтобы перевести дух и обменяться новостями о видах на урожай и проделках местной нечисти (обычно в лице председателя или его кума).

И вот, пред ясные (или не очень, в зависимости от времени суток и степени похмелья) очи односельчан предстал Богдан. Во всем своем… кхм… великолепии. Самовар-броня тускло поблескивал на солнце, перекосившись на левый бок. Чугунок-шелом, увенчанный гордым пучком травы, случайно застрявшим в дыре, съехал почти на самый нос, отчего Богдану приходилось задирать голову, чтобы хоть что-то видеть. Изогнутая коса, она же Громобой-Каратель, притороченная к поясу, цеплялась за все, что можно, а щит из бочечной крышки, украшенный размытым пастушком, герой держал перед собой, как официант поднос с единственным, весьма сомнительным блюдом.

Завидев столь колоритное зрелище, бабы, пришедшие за водой, забыли про ведра и свои бесконечные споры о том, чья курица несет более крупные яйца. Мужики, лениво бредущие с поля с косами на плечах, остановились как вкопанные. Дети, игравшие неподалеку в «казаков-разбойников» (или, скорее, в «Митьку и гусей»), прекратили свои баталии и с открытыми ртами уставились на это явление. Наступила та самая тишина, которая бывает либо перед грозой, либо перед очень хорошим анекдотом.

Богдан откашлялся, поправил сползающий чугунок и, воздев свой «меч» к небу (отчего едва не зацепил им низко пролетавшую ворону, ту самую, что давеча была «вестником»), начал:

– Внимайте, о люди кривоколенские! И вы, жены мироносицы с пустыми ведрами! И вы, мужи пахотные, от сохи своей временно оторванные! Аз, Богдан, сын рода неведомого, но духа древнего, глаголю вам!

Бабы переглянулись. Авдотья, самая языкастая, прыснула в кулак.

– Пришел час, рекомый в летописях стародавних и на лубках мною лично исправленных! Час, когда тьма сгущается над землей нашей многострадальной, аки кисель овсяный, что позавчера у кумы Агафьи пригорел! Змеи выползают из нор своих потаенных, нечисть всякая бродит невозбранно, и даже куры, – тут он строго посмотрел на Пеструху, случайно оказавшуюся неподалеку и клюющую что-то несъедобное, – несут яйца… э-э-э… не по уставу богатырскому!

– И-хи-хи, – снова не выдержала Авдотья. – Точно, у моей Глашки вчера снесла яйцо с двумя желтками! Не иначе, как порча!

– Молчи, женщина! – грозно нахмурился Богдан, чуть не уронив щит. – Не о желтках речь! Речь о том, что я, Богдан, избранный… э-э-э… высшими силами (какими именно, он пока не решил, но звучало солидно) для миссии священной! Иду я на брань великую! Иду пробуждать Русь от сна вековечного, изгонять ворога незримого, что души ваши серые точит, аки червь яблоко!

Мужики, до этого молчавшие, начали перешептываться. Степан-кузнец, детина здоровый, но умом не сильно отягощенный, громко почесал в затылке и спросил у соседа:

– Чего это он, Митрич? Опять книжек своих начитался, бедолага? Уж не на войну ли собрался? С кем воевать-то? С лебедой на огороде?

– Со злом вековечным! С многоголовым чудищем, что гнездится… – Богдан на мгновение задумался, куда бы пристроить чудище. – …Вон там, за околицей! Где туманы клубятся да скрипы раздаются! Я повергну его, дабы солнце снова воссияло над Кривоколенками нашими, и репа росла сладкая, и куры неслись исправно!

Дети, осмелев, начали потихоньку дразнить:

– Богда-ан, Богда-ан, ржавый барабан! На козе поехал, штаны потерял!

Богдан попытался придать своему лицу выражение сурового осуждения, но чугунок снова съехал на глаза, и получилось скорее что-то жалкое. Он потряс своим Громобоем, но тот лишь жалобно звякнул.

Речь, очевидно, не произвела должного фурора. Вместо благоговейного трепета и слез умиления (как было описано в «Житии Святого Пустозвона, огненным словом полки обращавшего»), на лицах односельчан читались либо откровенный смех, либо недоумение, либо жалость. Старушка Маланья, самая древняя жительница Кривоколенок, помнившая еще прадеда Богдана (того самого коновала Селивана), подошла к «герою», покачала головой и, вздохнув, сунула ему в руку черствую краюху хлеба и сморщенную луковицу.

– На, болезный, возьми. В дороге-то пригодится. И не забудь, как на ту нечисть пойдешь, перекреститься три раза, да молитву «Отче наш» прочитать. Авось, и отпустит тебя… э-э-э… лихоманка твоя книжная.

Молодая бабенка, жена того самого Степана-кузнеца, Марья, тоже сжалилась и добавила к этому дорожному набору пучок сушеной мяты:

– Говорят, от головы помогает… И от… ну, от запаху этого… – она деликатно сморщила носик, намекая на недавние подвиги Богдана на ниве органического земледелия.

Богдан принял дары с достоинством, истолковав их как «подношения народа, верующего в своего заступника, пусть и не до конца осознающего всю глубину момента». То, что кто-то крутил пальцем у виска, а дети уже вовсю распевали переделанную дразнилку про него и дырявый чугунок, он предпочел не заметить. Ведь великим героям не пристало обращать внимание на мелочи. Тем более, когда впереди маячил первый настоящий подвиг.

Часть 2: Объект первого "подвига".

Итак, благословение народа (в виде черствой краюхи, луковицы и мяты от головной боли, а также целой обоймы ехидных смешков и сочувственных вздохов, что Богдан интерпретировал как «смешанные чувства, обуревающие души, узревшие истинного героя») было получено. Миссия обозначена. Пришло время действовать.

Богдан, гордо расправив свой самовар-нагрудник (отчего тот еще больше съехал набок) и высоко подняв подбородок (чтобы лучше видеть из-под сползающего чугунка-шелома), решительным шагом направился к околице. Провожаемый хихиканьем баб, недоуменными взглядами мужиков и новой порцией детских дразнилок (что-то про «Богдана-героя, у которого коса кривая и воняет коровой»), он шел, полный несокрушимой веры в собственную правоту. Ну, и немного от аромата вчерашних приключений с Бурушкой-Косматкой, который цепко держался за его одеяния, создавая вокруг него весьма специфическую ауру, которую он сам, вероятно, принимал за «благоухание ратных подвигов».

За околицей, на пустыре, куда обычно сваливали всякий ненужный хлам, высилось нечто, сразу привлекшее внимание нашего героя. Это был огромный, старый, просмоленный чан для дегтя, который когда-то использовали местные смолокуры, но теперь он был заброшен и позабыт. Стоял он криво, накренившись на один бок, черный, как сама ночь, и от него еще исходил слабый, но едкий запах дегтя. Рядом с чаном ветер лениво шевелил несколько длинных, тонких шестов, оставленных кем-то из мужиков – возможно, они предназначались для сушки сетей или каких-то других хозяйственных нужд. Эти шесты, качаясь на ветру, издавали тихий, скрипучий свист, а сам чан, казалось, тихонько гудел, если прислушаться.

Другим вариантом «врага», если бы Богдан пошел по другой тропинке, мог стать большой, неуклюжий стог прошлогоднего сена, уже начавший подгнивать с одного боку и торчащий посреди поля, как нелепый памятник расточительности. Вокруг него вились тучи мошкары, а из недр доносилось какое-то шуршание – то ли мыши устраивали пир, то ли просто сено оседало под собственной тяжестью. Время от времени от стога отрывались и взлетали вверх сухие былинки, подхваченные ветром, напоминая искры или мелких, беспокойных духов.

Увидев одно из этих «явлений» (огромный черный чан со свистящими шестами или шуршащий стог сена, окруженный вихрем былинок), наш герой замер, как вкопанный. Чугунок-шелом съехал ему на самый нос, но он, кажется, этого даже не заметил. Глаза его, и без того горевшие нездоровым блеском, расширились до размеров медных пятаков. На лице отразилась целая гамма чувств – от священного ужаса до воинственного восторга.

Если его взор пал на чан для дегтя, Богдан, указывая на него своим Громобоем-косой, прошептал, задыхаясь от волнения:

– Ага! Се Котел Смоляной, из коего Чернобог пагубу на землю нашу изливает! Видишь, как щупальца его тонкие (шесты) свистят на ветру, злобу свою источая! А гул, что из чрева его доносится – то души стонут, им поглощенные! И смрад вокруг – то дыхание его адское!

Его ноздри раздувались, словно он вдыхал не просто едкий запах дегтя, а саму эссенцию древнего зла.

Если же перед ним предстал старый стог сена, его интерпретация была не менее эпической и совершенно иной:

– Зри! Се Курган Поганый, где нечисть лесная сбирается на свои шабаши мерзопакостные! Чуешь, как шуршат они там, в недрах его гниющих, козни свои строя против люда православного? А искры, что взлетают от него – то не былинки вовсе, а очи их злые, высматривающие жертву! И смрад гнилостный – то дух их нечестивый!

И неважно, что «Котел Чернобога» был всего лишь заброшенным чаном для дегтя, а «Курган Поганый» – обычным стогом прелого сена. Для Богдана все было ясно и недвусмысленно. Враг был обнаружен. Имя ему было Легион (или, по крайней мере, очень многообещающее нечто). Оставалось лишь его повергнуть. И это, судя по выражению его лица, обещало быть зрелищем, достойным занесения в анналы (или хотя бы в отчет местного урядника о нарушении общественного спокойствия).

Часть 3: "Славная битва".

И вот, миг настал. Богдан, исполнившись ратного духа до самых краев своего чугунка-шелома, который от избытка чувств съехал ему уже на левое ухо, издал боевой клич. Звук, вырвавшийся из его груди, был чем-то средним между воплем берсерка, забывшего слова заклинания, и попыткой напугать стаю ворон с помощью очень громкого «Кыш!». Что-то вроде: «За свет белый, против тьмы… э-э-э… вот этой вот… черной (или сенной)! И да рассыплется враг, аки… аки труха от старого пня, когда его дятел долбит!.. Силою… э-э-э… Святогора… аль его коня!.. Не помню точно!»

Свидетелей, к счастью или к сожалению, по-прежнему не было. Только пыльный пустырь, ветер, да многообещающий «противник».

Если объектом атаки был старый чан для дегтя, Богдан, размахивая своим Громобоем-Карателем (который теперь, казалось, жил собственной жизнью, пытаясь вырваться из неумелых рук), бросился на «Котел Смоляной», как Давид на Голиафа (только без пращи и с куда меньшей точностью).

– Получай, порождение мрака дегтярного! Извергатель вони адской! – вопил он, подбегая к черному чану и с размаху пытаясь ударить по нему своей косой.

Древко косы с глухим стуком врезалось в просмоленную поверхность, не причинив чану никакого видимого вреда, но заставив его слегка качнуться и издать низкий, гулкий звук, похожий на вздох обиженного великана. Тонкие шесты рядом угрожающе заскрипели и закачались.

– Ага! Рычишь, чудище смоляное! Значит, боишься силы моей праведной!

Он снова и снова атаковал чан, пытаясь «пробить его черную броню» или «отсечь ему его свистящие щупальца» (шесты). От его ударов по чану летели мелкие щепки и комья застывшего дегтя. Богдан прыгал вокруг, кричал, рубил воздух, отчего сам чан, казалось, взирал на него с неким смоляным недоумением. Качающиеся шесты он воспринимал как «ответные атаки» и яростно отмахивался от них своим Громобоем.

Если же его врагом оказался стог сена, то «баталия» разворачивалась по иному, но не менее эпическому сценарию.

Богдан, узрев в нем «Курган Поганый», с криком: «Не быть тебе, капище нечестивое, на земле нашей русской!» – ринулся в атаку. Он начал яростно тыкать своей косой в прелые бока стога, вырывая из него клочья гнилого сена.

Из недр стога в ответ доносилось усилившееся шуршание (вероятно, это перепуганные мыши искали пути к отступлению), а тучи мошкары и взлетающие былинки Богдан воспринимал как «вылетающих из кургана мелких бесов» и «огненные стрелы нечисти».

– Изыдите, духи зловонные! Рассыпьтесь прахом, служители тьмы! – кричал он, отмахиваясь от мошкары и пытаясь «разорить гнездо нечисти».

Он колол, рубил, топтал ногами вываливающееся сено, поднимая целые облака пыли и трухи, которые тут же облепляли его потное лицо и забивались в глаза и нос. Стог, под его натиском, начал потихоньку оседать и разваливаться, что Богдан немедленно расценил как «начало разрушения твердыни зла».

Так или иначе, «битва» подходила к концу. Чана для дегтя Богдану одолеть не удалось, но после нескольких особо сильных ударов косой один из тонких шестов, стоящих рядом, не выдержал и с треском сломался. Богдан воспринял это как отсечение важной «конечности» врага. Сам же чан, как ему показалось, перестал так угрожающе гудеть и теперь лишь тихонько «скулил от полученных ран».

А стог сена под его героическими усилиями действительно частично развалился, обнажив свою неприглядную, подгнившую сердцевину. Мыши, если они там были, разбежались. Мошкара, кажется, тоже поутихла.

– Ага! Разметал я твое логово, нечисть сенная! Устрашились силы моей богатырской! – провозгласил Богдан, обращаясь к остаткам стога. – Так будет с каждым капищем, что на земле нашей воздвигнуто будет без моего на то… э-э-э… дозволения!

Он тяжело опустился на землю, утирая пот (и деготь, если сражался с чаном, или сенную труху) рукавом своей многострадальной хламиды. Богдан был чудовищно уставший, покрытый с головы до ног следами своей «битвы», но его лицо сияло торжеством. Первый подвиг – настоящий, не чета какой-то там воображаемой погоне за коровами – был совершен. Зло, в лице ли черного чана или старого стога, было посрамлено и частично разрушено. Мир, или по крайней мере этот заброшенный пустырь, стал чуточку безопаснее. Ну, или просто грязнее и замусореннее. Но это уже детали, не достойные внимания истинного героя.

Глава 4: Встреча Двух Одиночеств (Одно из Них – с Корыстными Целями).

Часть 1: Осознание нужды в спутнике.

Солнце уже готовилось плюхнуться за дальний лесок, окрашивая небо в оттенки подгоревшей каши и недозрелой сливы – цвета, которые, несомненно, несли в себе тайный смысл, но Богдан, утомленный битвой с «Котлом Смоляным» (или «Курганом Поганым», смотря что считать более эпичным), пока не был готов к их дешифровке. Черный чан, лишившийся одного «щупальца»-шеста, стоял с видом оскорбленного, но не сломленного достоинства. А развороченный стог сена напоминал скорее гнездо очень большой и очень неаккуратной птицы. Богдан же, примостившись на чем-то относительно чистом (что было непросто найти после такой «баталии»), пытался восстановить силы, пожевывая остатки давешней луковицы, которая теперь приобрела еще и пикантный привкус дегтя или сенной трухи.

Усталость приятно ломила натруженные в «бою» члены (в основном те, которыми он спотыкался и падал), а в душе царило то благостное опустошение, которое бывает только после хорошо выполненной работы, даже если эта работа заключалась в бессмысленной борьбе с неодушевленными предметами.

И вот, когда первый прилив героического самодовольства слегка схлынул, уступив место привычному урчанию в пустом желудке, в голову Богдана, вместе с назойливым писком особо голодного комара, проникла Мысль. С большой буквы «М», ибо касалась она вопросов стратегических и, можно сказать, имиджевых.

– Гм-м, – произнес он, задумчиво постукивая Громобоем-косой по своему чугунку-шелому (отчего тот издал звук, похожий на удар по треснувшему горшку). – Свершение-то оно, конечно, свершение… И сила вражья пошатнулась, это уж как пить дать… Но вот какая штука, однако…

Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, что было непросто из-за съехавшего на один глаз чугунка и активной деятельности комаров.

– Добрыня Никитич, – рассуждал он сам с собой, обращаясь к ближайшему кусту лопуха, который, по его мнению, обладал достаточной мудростью, чтобы оценить его доводы, – не в одиночку же Змея Горыныча охаживал. И Алеша Попович, тот еще герой, Тугарина Змеевича не голыми же руками брал! А уж про тех, кто за морями-океанами подвиги творил, всякие там… э-э-э… Зигфриды да Ланселоты, так у них и вовсе целые отряды приспешников были! Паладины, оруженосцы, менестрели всякие, чтобы вовремя песнь хвалебную сложить…

Он тяжело вздохнул, отчего самовар-броня жалобно скрипнул.

– А у меня кто? Аз, Богдан, титан духа, сокрушитель… э-э-э… вот этого всего (он неопределенно махнул рукой в сторону поля «битвы»)! И кто же потомкам расскажет, как оно все было? Кто опишет мой праведный гнев, мою несокрушимую волю, мой хитроумный тактический маневр с использованием косы против дегтярного чана (или прелого сена)? Кошка Мурка, при всем моем к ней уважении, на роль Нестора-летописца не тянет. Разве что свои кошачьи мемуары напишет, где я буду фигурировать как «тот странный тип, что иногда дает сметану».

Осознание этого упущения больно кольнуло Богдана в самое его героическое сердце. Ведь подвиг, не запечатленный для вечности, – это почти что и не подвиг вовсе! Это как звезда, упавшая в безлюдной пустыне – блеснула и нет ее, и никому от этого ни холодно, ни жарко.

– Так дело не пойдет! – решительно заявил он лопуху. – Нужен мне соратник! Да! Правая рука, так сказать! Чтобы щит мой нес (хотя крышка от бочки была не настолько тяжела, чтобы он сам не справился, но для имиджа – самое то!). Чтобы советы мудрые давал (которые я, конечно, буду слушать, но поступать все равно по-своему). А главное – чтобы деяния мои великие для истории фиксировал! Словесами красными, да с завитками хитроумными, дабы всяк читающий трепетал и проникался!

Он огляделся по сторонам, будто ожидая, что этот идеальный спутник немедленно возникнет из воздуха, словно джинн из бутылки (или, в данном случае, из-под ближайшего куста). Но окрестности были пустынны, если не считать назойливых комаров да кузнечиков, которым явно было не до эпических миссий.

– Да, – с новой силой убеждения повторил Богдан. – Соратник! И не просто так, с бору по сосенке, а личность… личность духовно одаренная! Просветленная! Чтобы вибрации мои героические улавливал на лету и сам стремился к высоким идеалам! И где ж такого найти-то, самородка этакого? Не иначе, как Судьба-злодейка (или, наоборот, благодетельница) мне его на блюдечке с голубой каемочкой поднесет! Уж коли она мне «врагов» таких знатных подсовывает, так и на соратника не поскупится!

С этими жизнеутверждающими мыслями, подкрепленными остатками луковицы и чувством выполненного долга (хоть и слегка отдающего дегтем), Богдан решил, что пора двигаться дальше. Вперед, навстречу новым подвигам и, что самое главное, навстречу тому единственному, кто сможет по достоинству оценить и запечатлеть их для вечности! А то, что этот «единственный» может оказаться не совсем таким, каким он его себе представлял… ну, это уже детали, о которых истинные герои предпочитают не задумываться. По крайней мере, до первой совместной ночевки в стогу сена.

Часть 2: Судьбоносная (или случайная) встреча в кабаке.

Поиски «просветленного духом» соратника привели Богдана, как это часто бывает с ищущими натурами, не в храм мудрости и не в обитель отшельников, а в самое что ни на есть средоточие земных соблазнов и сомнительных знакомств – в придорожную корчму «Три пескаря и одна вобла» (название, видимо, отражало весь небогатый ассортимент закусок). Заведение сие, больше напоминавшее сарай, в котором забыли вывести мышей и проветрить после гулянки лесорубов, источало такой букет ароматов, что даже закаленный в боях с Бурушкой-Косматкой Богдан на мгновение засомневался, а не тут ли гнездится то самое «вековечное зло», с которым ему предстояло сражаться. Запахи кислой браги, дешевого табачного дыма, нестираных портянок и чего-то неопределенно-жареного (возможно, тех самых трех пескарей недельной давности) смешивались в густой, почти осязаемый смрад.

Внутри, в полумраке, едва разгоняемом чадящей лучиной, за липкими столами сидела разношерстная публика: пара хмурых мужиков с красными от сивухи носами, какой-то проезжий торговец в потрепанном армяке, с подозрением косящийся на свой узел, да несколько личностей, чей род занятий определить было затруднительно, но он явно не был связан с честным трудом. Гул стоял такой, что слова приходилось не произносить, а выкрикивать, перебивая пьяный хохот, бряцание кружек и отчаянный кашель кого-то в углу.

Появление Богдана в его полном «ратном» облачении – с чугунком на голове, самоваром на груди и косой-Громобоем на боку – вызвало в этом вертепе некоторый переполох. Разговоры стихли, все головы повернулись к вошедшему. Хозяин корчмы, пузатый тип с физиономией, напоминающей печеную картофелину, вытер руки о грязный передник и с неприязнью уставился на Богдана, явно прикидывая, не вызовет ли этот чудак буйство или, чего хуже, не откажется платить.

Но Богдана сейчас мало волновала реакция местных забулдыг. Его орлиный взор (слегка затуманенный от смрада) обшаривал помещение в поисках ТОГО САМОГО. И он его нашел. В самом темном и, пожалуй, самом грязном углу, за столом, на котором сиротливо стояла опрокинутая кружка и валялись обглоданные кости (неизвестного происхождения, но Богдан тут же решил, что это «остатки трапезы аскета»), сидел ОН.

Мужичонка был худ, вертляв, с лицом, иссеченным не то морщинами от тяжких дум, не то шрамами от частых потасовок. Одет он был в нечто, отдаленно напоминающее одежду: штопаный-перештопаный кафтанчик неопределенного цвета, из-под которого выглядывала рубаха, не видевшая стирки со времен Куликовской битвы, и штаны, державшиеся, кажется, на одном честном слове и паре веревочек. Но что-то в его облике – может, хитрый прищур маленьких, вечно бегающих глазок, или манера почесывать острый подбородок, словно он постоянно что-то выгадывал – зацепило Богдана. Звали это чудо природы Филимон, или просто Филя, и славился он в округе способностью «одолжить» без возврата все, что плохо лежит, а также продать прошлогодний снег под видом «целебной мази от всех недугов».

В тот самый момент, когда Богдан устремил на него свой пронзительный взгляд, Филя был поглощен чрезвычайно важным занятием: он пытался с помощью трех наперстков и одного шустрого горошка «облегчить» карманы заезжего лопоухого парня, явно впервые попавшего в подобное заведение. Филя ловко тасовал наперстки, бормоча что-то вроде: «Кручу-верчу, запутать хочу! Где горошек, там и денежка твоя (или моя)!», и парень, разинув рот, следил за его манипуляциями, уже предвкушая легкий выигрыш (которому, разумеется, не суждено было состояться).

Богдан замер, пораженный в самое сердце. Это было оно! Несомненно! В этой «продувной бестии» (как его наверняка называли завистники и недоброжелатели) он узрел нечто совершенно иное.

– Так вот он каков, избранник судьбы! – прошептал Богдан, и самовар на его груди согласно дребезгнул. – Муж, искушенный в хитросплетениях жизни, знаток путей тайных и троп неизведанных! Лицо его, изможденное бдениями и думами великими, светится огнем внутреннего познания! А руки его (в этот момент Филя ловко смахнул горошек под ноготь и показал пустые наперстки ошарашенному парню, который только что лишился последней монеты) движутся с такой быстротой и точностью, что это не иначе как знак высшей координации духа и тела! Умудренный опытом странник, постигший бренность мирского и ныне указующий другим на иллюзорность материальных благ!

Возможно, как раз в эту секунду Филя, прибрав в карман неправедно нажитую монетку и заметив краем глаза пристальный взгляд чудака в железяках, поднял голову и, заметив разочарованное лицо проигравшего парня, философски изрек, похлопав того по плечу:

– Не печалься, братец! Деньги – пыль дорожная! Сегодня нет, а завтра… завтра, может, еще хуже будет! Главное – опыт жизненный, он дороже всякого злата! А за науку, как говорится, и заплатить не грех!

Богдан чуть не прослезился от умиления. «"Деньги – пыль дорожная!" – мысленно восторжествовал он. – Какая глубина мысли! Какое презрение к тленному! А "опыт жизненный дороже злата" – это же квинтэссенция мудрости веков! И он готов делиться этой мудростью, даже… даже взимая за нее скромную плату, дабы не обесценивать знание! Гений! Истинный философ на распутье!»

И, уже не сомневаясь ни секунды, поправив чугунок, который теперь съехал на затылок, обнажая его пылкий лоб, и стараясь не слишком сильно греметь своим самоваром и косой (чтобы не спугнуть столь редкую птицу мудрости), Богдан твердым шагом направился к столику Фили. Будущий летописец и оруженосец, еще не подозревавший о своем высоком предназначении, только что закончил утешать «ученика» и теперь прикидывал, не стоит ли заказать на выигранную монету кружку самой дешевой браги, пока этот странный субъект в ржавых доспехах не начал задавать неудобные вопросы. Судьбоносная встреча двух одиночеств – одного, ищущего славы, и другого, ищущего выгоды – была неминуема.

Часть 3: Диалог о высоком и низменном.

Богдан приблизился к столу Фили, отчего тот инстинктивно вжал голову в плечи, ожидая чего угодно – от праведного гнева обманутого вкладчика до предложения купить «вечный двигатель» из палок и веревок. Окружающие завсегдатаи, предвкушая бесплатное зрелище, навострили уши. Даже хозяин корчмы перестал протирать и без того заляпанный прилавок и с интересом уставился на эту странную пару.

– Челом бью тебе, о муж, чьи речения полны сокровенного смысла, а деяния отмечены печатью нездешней мудрости! – начал Богдан, стараясь говорить как можно более внушительно, но от волнения голос его слегка дребезжал, как и самовар на груди. – Не ты ли тот избранник Фортуны капризной, кого само Небо уготовило мне в сподвижники на стезю великих свершений, дабы вместе мы очистили землю сию от скверны многоликой и имя свое вписали в скрижали вечности золотыми письменами?

Филя моргнул. Потом еще раз. Такого набора слов он не слышал, кажется, никогда, даже от самых пьяных попов или заезжих шарлатанов, продававших «слезы единорога». Он внимательно оглядел Богдана с головы до ног, пытаясь понять, не сбежал ли тот из ближайшего сумасшедшего дома или, может, это какой-то новый вид вымогательства. Однако вид у «героя» был хоть и нелепый, но искренний, а глаза горели таким фанатичным огнем, что Филя на всякий случай решил подыграть. Мало ли что у этих блаженных на уме.

– Э-э-э… Стезя, говоришь? – Филя почесал свой небритый подбородок, изображая глубокую задумчивость. Его взгляд быстро оценил ржавые «доспехи» Богдана, пытаясь прикинуть их рыночную стоимость на вес (скорее всего, нулевую). – А стезя эта, мил человек, она какая? Златом-серебром усыпана, аль коврами персидскими устлана? И харчи на ней, на стезе-то твоей, как – от пуза аль впроголодь? А то, знаешь, на пустой желудок и скрижали вечности как-то не очень аппетитно выглядят. Да и скверну всякую гонять сподручнее, когда силенки есть.

Богдан, не уловив ни грани сарказма и практицизма в речи Фили, воспринял его вопросы как очередное проявление пытливого ума, стремящегося к познанию всех аспектов грядущей миссии.

– О, нет, достойнейший из смертных! – с жаром воскликнул Богдан, взмахнув рукой, отчего его щит из бочечной крышки едва не снес со стола остатки трапезы предыдущего посетителя. – Стезя наша терниста и полна лишений, ибо ведет она не к благам земным, что прах и суета, а к вершинам духа и славе неувядаемой! К избавлению отчизны от пут мракобесия и засилья сил… э-э-э… несимпатичных! К рассвету новому, где каждый будет сыт… э-э-э… правдой и светом познания! Ты постигаешь ли величие замысла сего, о прозорливец?

Филя глубокомысленно кивнул, хотя «величие замысла» его пока мало трогало. А вот слово «отчизна» снова заставило его маленькие глазки хитро блеснуть. «Рассвет», «правда» и «свет познания» – это все, конечно, хорошо, но на хлеб не намажешь. А вот «отчизна»… если она достаточно велика и богата, то и «силы несимпатичные» там могут водиться весьма состоятельные. И при «избавлении» ее от этих сил, если правильно пристроиться к «спасителю», глядишь, и самому что-нибудь обломится.

«Ага, – пронеслось в голове у Фили, пока он с видом полного понимания взирал на Богдана. – Слава – это, конечно, штука воздушная, и в суп ее не покрошишь. Но если отчизна у него такая… ммм… перспективная, то и "путы мракобесия" могут оказаться из чистого золота. А "силы несимпатичные" вполне могут хранить свои сбережения в увесистых мешках. Интересно, этот чудак хоть драться-то умеет, или только языком чесать горазд?»

А вслух Филя сказал с деланной скромностью и ноткой практической заинтересованности:

– Что ж, дело твое, видать, и впрямь великое, раз о нем такими словами говорится. И отчизну спасать – долг всякого… э-э-э… сына ее, пусть и не всегда сытого. Только вот скажи, мил человек, а отчизна-то твоя… она большая? И силы эти… несимпатичные… они очень… несимпатичные? А то, знаешь, одному-то, может, и не сдюжить супротив них… даже с такой вот… э-э-э… мудростью.

Богдан был в экстазе. Он нашел! Он нашел не просто соратника, а стратега! Человека, который не только постиг глубину его миссии, но и сразу начал думать о тактических аспектах ее выполнения! Этот диалог обещал перерасти в долгое и, несомненно, плодотворное сотрудничество. Для одного из них – точно.