Читать книгу: «Простите, простите, простите меня…», страница 3

«По статистике, многие женщины…»

 
По статистике, многие женщины
от усталости сходят с ума.
Не позором – базаром развенчаны
в сумасшедшие едут дома.
 
 
И живут на окраине города
в корпусах за глухими оградами,
некрасивые и негордые,
непричесанные, ненарядные.
 
 
Им мужья передачи приносят.
Детям врут, что они отдыхают.
Они больше не требуют – просят.
Они больше не плачут – вздыхают.
 
 
И мужчинам дают указанья,
чтоб питались! И чтоб не терзались!
Осторожно по улице шли!
И чтоб нервы свои берегли!..
 

«А девушки меж тем бегут…»

 
А девушки меж тем бегут,
пересекая свет и тьму.
Зачем бегут? Куда? К кому?
Им плохо тут? Неплохо тут.
На них бредущие в обиде.
Завидуют уставшие.
«Бегите, девушки, бегите!» —
кричат им сестры старшие…
Бегите же, пока бежится.
А не снесете головы —
хотя бы память сохранится,
как весело бежали вы…
 

«В моей комнате людно…»…

 
В моей комнате людно,
в моей комнате тесно:
по одной программе – лютня,
по другой программе – песня,
а на радиоволне —
«Гаянэ»,
исполняет ансамбль
«Танец с саблями»…
Мне б хватило вполне
в этом доме одной.
Не позвать ее мне —
так обижена мной.
Не ответит на вызов,
она дома сидит,
и ее телевизор,
как меня, веселит.
 

«Солдатской переписки строки…»…

 
Солдатской переписки строки.
Письмо в расчете на ответ
той незнакомой, той далекой
в подшивке полковых газет,
которая светло и странно
глядит с газетного листа.
Черты ее лица туманны —
всегда туманна красота.
Простые сведенья сначала:
работа. Братик. Мама. Дом.
Знакомство. Жалоба на жалость.
А чувства? Нет, они потом.
О том, чтобы соединиться,
пока и речи в письмах нет.
Там лучшая души частица,
и лучшая придет в ответ.
Живут и писем ожидают
двух почт счастливые рабы.
Уже меж строчек полыхают
тоска, предчувствие судьбы…
Сто лет прошло. Я получаю
смешное в сутолоке дня
письмо от женщины случайной,
совсем не знающей меня.
И вот сажусь за стол, как прежде.
Очки надел. Включаю свет.
В полукомической надежде
я, как солдат, пишу ответ…
 

«День мокроватый, тихий, зимний…»

 
День мокроватый, тихий, зимний.
Неспешно по делам шагаю.
Дела простые: магазины,
библиотека, мастерская,
бутылки сдать, зайти на рынок,
не позабыть томатный сок,
купить шнурки, подбить ботинок,
что там еще?.. Пожалуй, все.
По воскресеньям учрежденья
закрыты, справок не дают.
Выходит, побывал везде я,
а время два без трех минут.
А я как раз стою у дома,
где некогда, как говорится,
я был любим… А что, ввалиться
с авоськой прямо, по-простому?
Проверить, глазки так же сини?
Что с ней сейчас? Какая?..
Но…
– Вы что, не знаете? – спросили.
А я не знал.
– Давно?
– Давно.
А как вились вперед дороги,
щемящей верою маня,
что впереди такого много,
не угадать, что ждет меня,
что это все – пока, предвестье,
что буду я не раз любим…
Как хорошо нам было вместе,
обоим было, нам двоим!..
 

«Не забыть этот сон…»

 
Не забыть этот сон.
Каменистою речкой летели.
Валуны и песчаные мели.
Не забыть этот стон.
 
 
Он – потом. Долетели.
Вот он —
город на возвышенье. Бревенчат.
Желтым домом культуры увенчан.
Не забыть этот стон.
 
 
Город прочный, незыблемый, старый.
Правда, фабрика – наших времен.
Вход завален порожнею тарой.
Не забыть этот стон.
 
 
Я спускаюсь осклизлой дорожкой.
«Как красиво!» – послышалось мне.
Бабы в чанах мешают окрошку.
Понимаю, что это во сне.
 
 
Тут она на меня посмотрела
сквозь венок, почему сквозь венок?
Посмотрела неясно, несмело.
Чан с окрошкой, мешалка у ног.
 
 
Раз венок, я подумал – простила.
Значит, ей в подземелье пустом
хорошо? Боль на миг отступила.
Не забыть этот стон…
 

«Нас только двое, только двое…»

Фриде

 
Нас только двое, только двое.
Мы на пустом столе войны
всего лишь горькою бедою
одною соединены…
 
 
Когда судьба бедою веет,
когда сума, тюрьма и суд —
насколько эта связь прочнее
благополучья слабых пут!
 

«Очевидно, чувство любви, которое…»

Очевидно, чувство любви, которое может стать радостью существования, не отказывает себе в праве поиздеваться. Подурачит, поводит за нос, собьет с толку, заморочит, десять раз обманет, а потом уж – перед кем искупит свои забавы, а перед кем и нет. Так и проживут – и думают, что все в порядке.

И снова морочит: вон идет девушка – золотистоволосая, платье треплется на ветру, она трубит в трубу… А это она просто пьет из бутылки молоко, в обеденный перерыв идет из магазина. Ну и что, могла бы идти прекрасная с трубой где-нибудь в другом месте, в другое время. А вот на вокзальной скамейке задумалась, печально склонила голову… А приглядишься – лицо у нее одутловатое после портвейна: просто ей трудно поднять голову.

На шаре тесненьком

«Во Франции неважные дела…»

 
Во Франции неважные дела.
Продукты дорожают и вообще.
Но Франция вполголоса поет
под контрабас, ударник и рояль.
 
 
В Италии, глядишь, то наводненье,
то террористы, то землетрясенье —
она поет, поет под мандолину
или гитару или просто так.
 
 
Америка в преступности увязла
и с неграми никак не разберется
и те поют. И белые, и негры.
Приплясывая перед микрофоном,
блистая приглушенным саксофоном…
 
 
А нам и Бог велел. Поем народные.
Попсовые. Старинные. Походные.
Блатные. Философские. Победные.
Полезные, безвредные и вредные.
 
 
На шаре тесненьком
столпились мы,
друг другу песенки
поем из тьмы.
 

«Над грустною землею Грузии…»

 
Над грустною землею Грузии,
над молчаливыми вершинами
столетья сумрачные, грузные
Союз довлеет нерушимый.
 
 
Молчат твои селенья горные
и города твои долинные,
таят сопротивленье гордое,
хмельное, непреодолимое.
 
 
Мужчины – воины в загуле
и по сопротивленью братья.
Их не сломили, не согнули
России дружеской объятья.
 
 
И смуглые твои красавицы
из поколенья в поколение —
политика их не касается —
участвуют в сопротивлении.
 
 
На каждом доме с галереями
распяты на веревках платьица.
От игр воинственных дурея,
и дети здесь сопротивляются.
 
 
Полотна Пиросмани. Чинные
крестьяне, кони и олени,
застолья длинные, кувшины винные
участвуют в сопротивлении.
 
 
Храм из туманного песчаника,
немеркнущее семисвечие.
Сопротивление печальное,
сопротивление извечное.
 
 
И ты же вырастила гения
безверья, палача, раба.
Руси властительной отмщение.
Но кровью страшное крещение,
твой сын, он начинал с тебя.
 

19 апреля 1982

«Армения, страна-печаль…»

 
Армения, страна-печаль.
За что судьба тебя карает?
Мечом рассечена сплеча
давным-давно. А все – живая.
 
 
Одаривая землю светом,
по миру разлетелась стая
птенцов твоих. Тебе неведом
покой. Идешь навстречу бедам
по лезвиям камней, босая…
 

1984

«А когда уезжать собрались…»

 
А когда уезжать собрались —
провожанья, прощанья, прощенья,
сборы, споры в квартирах пустых…
Кому в путь, кому снова под дых,
А кому – ожидание виз,
получили уже разрешенье.
– Вы когда?
– Мы в четверг.
– Нам отказ.
Срок истек, подадим еще раз. —
Чей-то родственник щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.
Лиц еврейских и русских смешенье.
Фото – тем, кто уже собрались,
у кого ожидание виз,
кто уже получил разрешенье.
А оттуда неясные вести.
Эти едут, те ждут, те на месте.
Кто здесь мать? Кто сестра? Кто стукач?
Эта плачет. Плачь, милая, плачь.
Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал.
Но тогда кто кого – я его провожал.
А фотограф все щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.
 

Тогда я увидел молодую женщину. Она ни о ком не плакала. Она была красивая, красивая, красивая! Я спросил ее: «Вы уезжаете?» Эта женщина не уезжала. Я не знаю, кого провожала. Я крикнул фотографу: «Снимите эту женщину! Увеличьте ее портрет и повесьте на стену дома, на улице, с надписью: „Эта женщина не уезжает!“», Впоследствии я узнал, что она живет в Париже.

1976

«Меня ошибочно любили…»

 
Меня ошибочно любили
Златые женщины твои.
Меня случайно не убили
враги твои – враги мои.
 
 
Долдонили, меня позоря,
твои начальственные лбы,
что выносить не надо сора,
пойми, мол, из чужой избы.
 
 
Друзей безмолвно провожаю
и осуждать их не берусь.
Страна моя, изба чужая,
а я с тобою остаюсь.
 
 
Твоих успехов череда —
не для меня, не для меня.
А для меня твоя война,
а для меня твоя беда.
 

1976

«А легко ль переносить…»

 
А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?
И навеки кротким стать,
чтоб не выйти из терпенья,
угасая постепенно,
и смиряться и прощать?
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…
А случится, и до лета,
ну, случится, до тюрьмы
(где-то в смысле шутки это).
И не то перетерпели!
Ведь не мы одни. Теперь
терпят все – и те и эти,
но доколе так терпеть и
сколько можно так терпеть!
Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?..
 

1973

«Недобросовестность, ты выживешь…»

 
Недобросовестность, ты выживешь,
владея средствами простыми:
так осторожна перед высшими —
небрежна перед остальными,
так невнимательно рассеянна,
ты выше всех земных сует.
Ты, бесшабашная, весенняя,
как бы талант и как бы свет…
Нестойкий, ненадежный мир
невыполненных обещаний,
пивных, запущенных квартир,
потерь, обид, судов, прощаний.
Недобросовестность в молчании
свершает беззаботный пир.
 

Глаза провинциала

 
Гордый город Москва.
Там начальство в велюровых шляпах.
Там талант на таланте,
и тоже причастны к верхам.
Там вручают награды,
свершают торжественный шабаш.
На угрюмых столах
там безумных бумаг ворохá.
 
 
Там клыки как штыки
и любовны лихие улыбки.
Там по пропуску, скромно —
в обширный глухой кабинет.
Там подловят тебя
на твоей нестоличной ошибке.
И готов. И позор.
И на двор. И обратный билет.
Там автобусы
иногородних везут за добычей,
от щедрот неизведанных
в ЦУМе иль в ГУМе вкусить.
Гордый город Москва.
Вознеслась в магазинном величье
и на алчную родину
пристальным глазом косит.
 

1985

«Время, ты незапятнано…»

 
Время, ты незапятнано.
Поглощенные Летою,
оживают распятые,
исчезают воспетые.
 
 
Колокольные звоны
память прочили вечную —
вспоминаем казненных.
забываем увенчанных.
 

«Солнечным сиянием пронизан…»

 
Солнечным сиянием пронизан,
ветром революции несом,
над землей парит социализм
с получеловеческим лицом.
 

1978

«Медленные приближались даты…»

 
Медленные приближались даты,
чтоб настать и промелькнуть тотчас.
Как мы ждали праздников когда-то!
Как они обманывали нас…
 

«Ушел кровавый день вчерашний…»

 
Ушел кровавый день вчерашний,
и этот сходит день на нет.
Жива еще планета наша.
Одна средь неживых планет.
 

«Мы самоеды…»

Гии Данелии

 
Мы самоеды —
себя грызущие.
Вам наши беды —
потехи сущие.
 
 
В парадном зале
нам не веселье.
Не к месту встали,
некстати сели.
 
 
Любовным нежностям
не верим, где там!
За что, мол, не за что!
Мы самоеды.
 
 
Уже и седы —
стыдясь, скорбя,
не жрем соседей.
едим себя.
 

«Первый раз в жизни…»

 
Первый раз в жизни
я перестал понимать:
как жить? Что делать? Ради чего?
Едва слышу,
что кто-то все это знает
и у него все в порядке, —
скорей бегу спросить:
почему у вас все в порядке?
Как вы этого добились?
Но у каждого свои причины,
а мне ничего не помогает.
Может быть, уже пора опускаться?
Но долго опускаться скучно,
а жить осталось еще порядочно.
А может быть, пора уже стать мудрым?
Так я – с удовольствием!
Но в каком смысле?
Что мне надо мудро понять?
Как жить? Что делать? Ради чего?
Но ведь именно этого
я и не могу понять!..
 

Независимость

 
Я не буду зависеть от
разгильдяев, от негодяев,
от несчетных дневных забот,
от нелюбящих, нелюбимых,
уважающих нас и не
уважающих – мимо, мимо!
Я от этого в стороне.
 

«Все беды встали на порог…»

На утерю (плюс ко всему) пропуска на работу.

 
Все беды встали на порог.
Что ж, лезьте!
Одну бы как-то превозмог.
Но – вместе!
 
 
А у знакомых отпуска,
месяц осенний.
Один в квартире – вот тоска!
Вот невезенье!
 
 
К тому ж посеял, все ищу
пропуск…
Что там свистит? То я лечу
в пропасть.
 

«Ушла поэзия. Укрылась…»

 
Ушла поэзия. Укрылась
в тени гористой.
Совсем ушла. Сложила крылья,
как говорится.
 
 
Казалось, с ней не будет слада!
С ней – в путь тернистый.
Мечты, мечты, где ваша сладость? —
как говорится.
 
 
Так запросто входила в дом,
садилась рядом!..
Живем неплохо, хлеб жуем,
как говорится.
 

«Нашел никем не занятое место…»

 
Нашел никем не занятое место.
Стоять на нем назначила судьба.
О вашей жизни долетают вести,
забавные, летят ко мне сюда.
 
 
Телеанкеты и телевопросы.
Такие есть, что не найдешь ответ!
Вот: «Что такое счастье?»
Все непросто.
«Ты счастлив?»
«Да».
«А если честно?»
«Нет».
 

«Виновных я клеймил, ликуя…»

Михаилу Козакову

 
Виновных я клеймил, ликуя.
Теперь иная полоса…
Себя виню, себя кляну я.
Одна вина сменить другую
спешит, дав третьей полчаса.
 

«Открыться жизни! Распахнуть наружу…»

 
Открыться жизни! Распахнуть наружу
окно мое. Я сон души нарушу!
Как долго заперта была в глуши.
Распахнута душа моя, дыши!
 
 
Смотри во все глаза, что происходит
в открытом мире! Появился СПИД!
Кто едет, кто дорогу переходит.
Кто в семь проснулся, кто до часу спит!
 
 
Какие толпы населяют землю!
Какие дети на траве растут!
Как наш народ теледебатам внемлет!
Какие компроматы реют тут!
 
 
Какие перемены происходят!
То к лучшему, то к худшему они.
Какие громы в поднебесье бродят…
Проснулась ты, душа моя?
Усни.
 

1998

И чёрные мысли к рассвету

«Проступок, промашка. Оплошность…»

 
Проступок, промашка. Оплошность.
Почти незаметна она.
Напрасно сорвался. И – в прошлом.
Проступок. Еще не вина.
 
 
Не знать угрызений, не ведать…
Что совести пара прорех!
Жизнь эта пока что из света.
Был грех, посмеешься, был грех.
 
 
Не время еще покаянью,
и слово такое смешно.
Вина потревожит и канет,
как не было. Было – прошло.
 
 
Но где-то копилось возмездье.
Не скрыться, не спрятать лица.
Отныне судьба моя – вместе
с возмездьем прожить до конца.
 

«Одних обидел – знаю, виноват…»

 
Одних обидел – знаю, виноват.
Тогда подумалось – и это минет.
Но те грехи нас догоняют ныне.
Забудешь – вспомнишь – снова тяготят.
Других задел без умысла, невольно.
Нечаянно, поверьте, не хотел.
Я просто шел, погодою довольный,
а вот – задел. Напрасно. Между дел.
Без этих мыслей не проходит дня.
Грехи мои, догнали вы меня.
 

Рассвет

 
Грехи, и ошибки, и кляксы на жизни.
Смолчал, когда надо ответить,
Сорвался, где надо смолчать.
Стыды, и ошибки, и черные мысли к рассвету
У каждого мысли свои и по-своему мучат.
А жизнь моя – это подарок.
Война подарила ее или Бог подарил, неизвестно.
 
 
Не быть благодарным грешно…
 

«Я судьей себе стал, палачом…»

 
Я судьей себе стал, палачом.
Что ни день, то казню себя заново.
А тогда – было все нипочем…
Вот за это несу наказание.
 
 
Все удачи, успехи по сути
Позабыты. И тяжкие сны…
Сколько было дурацких поступков!
Оказалось, они и грешны.
 
 
Не начальник, не хам и не вор,
и, сдается, не зол и не жаден.
Но выносит судья приговор.
Не один приговор – десять за день.
 

«Казалось, жалкой жизни не стерпеть…»

 
Казалось, жалкой жизни не стерпеть:
тогда уж лучше кувыркнуться с кручи.
Казалось, если несвобода – лучше
совсем не жить. Тогда уж лучше смерть.
 
 
Но – самого себя смешной осколок —
живу, бреду, скудея по пути.
Я знать не знал тогда вначале, сколько
смогу, приноровясь, перенести.
 

«Друзей моей юности нет…»

 
Друзей моей юности нет
Их годы войны помололи.
Они – в поле боя и боли,
а я в поле бега от бед.
 

Никогда не пейте с неприятными людьми

«Не верить в будущий прогресс…»

 
Не верить в будущий прогресс,
а вовсе, мол, прогресса нет?
А есть собес, и есть обвес,
и просто есть полет планет?
 
 
В неведомое, черт возьми,
и непосильное уму?..
Грузи свой скарб, вози, вози,
носи, носи свою суму,
 
 
скучай средь торжества торжеств,
не верь среди бесчинства тайн.
И гордо знай, что жесть есть жесть,
Песок – песок, трамвай – трамвай.
 
 
Рабом кромешной суеты
из тьмы бежать в другую тьму?
Не верить в высшее, чем ты?
Не поклоняться ничему?
 

1979

«Полоса неудач…»

 
Полоса неудач,
то ль хихикай, то ли плачь.
Не денешься никуда —
полоса стыда.
Так и ходишь полосат:
бед полоса…
 
 
Но вдруг – что такое?
Нечто вроде покоя.
Нечто вроде снова
каких-то сил.
Ты не так уж скован,
не так уж хил.
Друзья подали вести,
думал, нет их нигде.
А они, как известно,
познаются в беде.
Простые заботы,
охота работать.
Сегодня суббота,
плохая погода.
Но там – воскресенье,
два выходных.
Удача? Везенье?
Живут и без них.
 

«Он был веселый человек…»

 
Он был веселый человек
и любил все веселое:
веселую музыку —
и сам что-то свиристел на чем-то,
веселые пляски,
когда веселые девушки
что-то одинаковое ножками,
и одинаковое ручками,
и забавное золотыми головками.
Он любил хорошую погоду,
когда все светится, даже то,
чему, казалось, никак не положено.
Его специально звали в гости,
чтобы он там всех веселил.
Но время шло…
Собирались по-прежнему компании,
но уже не такие молодые,
и многим уже не до веселья,
а он все веселится!
Наконец, это веселье
стало просто подозрительным
(серьезное время, никому не до веселья),
и его – трах! —
в психиатрическую больницу.
Вот тут он оказался на месте:
врачи его любили,
и сиделки любили,
и больные любили,
и все, как один, жалели,
когда он – бац! – об стенку головой.
 

«Беззвучно пролетают мимо…»

 
Беззвучно пролетают мимо
немые дни. Недели-мимы.
 
 
– Задумайся! – мне намекают
и молча мимо пролетают.
 
 
Нищаю, чувствую – нищаю.
Но по привычке обещаю:
 
 
задумаюсь, придет пора…
А та пора прошла вчера.
 

Пивной бар «Мальборо»

 
Входите, милые, не бойтесь,
официанток не робейте.
У них такие же заботы,
у некоторых дома дети.
Вы перед ними не пасуйте,
меню читайте, не стыдясь.
У них лишь вид такой, по сути
они ничем не лучше вас.
Просительно не улыбайтесь
и веселитесь без помех.
Стеснительные, не стесняйтесь,
как я, дурак, стесняюсь всех.
 

«Надо следить за своим лицом…»

 
Надо следить за своим лицом,
чтоб никто не застал врасплох,
чтоб не понял никто, как плох,
чтоб никто не узнал о том.
Стыдно с таким лицом весной.
Грешно, когда небеса сини,
белые ночи стоят стеной —
белые ночи, черные дни.
Скошенное – виноват!
Мрачное – не уследил!
Я бы другое взял напрокат,
я не снимая его б носил,
я никогда не смотрел бы вниз,
скинул бы переживаний груз.
Вы оптимисты? И я оптимист.
Вы веселитесь? И я веселюсь.
 

«Живем, мужаем…»

 
Живем, мужаем.
Всегда при деле.
Сооружаем
себе пределы.
Тут можно смело,
а там – нельзя.
Меж тех пределов
живем, ползя.
Свод правил этих
усвоен всеми.
Что делать – дети.
Что делать – семьи.
Удел обыден.
А между дел
последний виден
уже предел.
 

«Городской я. Московский и псковский…»

 
Городской я. Московский и псковский.
Ленинградский. Росток площадей,
переулков, парадных и скользких
тротуарных осенних дождей.
Здесь глухи и стозевны квартиры.
Здесь соседи воюют с судьбой.
В небесах просверлившие дыры,
телемачты довольны собой.
Здесь и беды мои, и просветы
в бедах. Правда, просветы редки.
Здесь киоски, афиши, газеты,
здесь рука протянулась реки,
где купаться нельзя…
Мирозданья
неземное сиянье и вихрь
так далеко! Я скоро устану,
я плутаю в дворах проходных.
 
 
А в горах, под привычной звездою,
с мирозданьем един, до утра,
терпелив, безмятежен, спокоен,
греет руки пастух у костра.
 

«Как безупречна гибель в блеске сцены!..»

Олегу Ефремову

 
Как безупречна гибель в блеске сцены!
Порок кляня. И шпагою звеня.
Но в жизни
смерть постигли перемены.
Сначала речь покинула меня.
 
 
Порок бушует, как, едрена мать,
и прежде бесновался в мире этом.
А я замолк. Не пользуюсь моментом,
хотя по роли требуется мат.
 
 
Стою без слов. Не досказав. Немой.
Не уползти, не скрыться за кулисы.
Текст расхватали подставные лица,
Хотя, признаться, не ахти какой.
 
 
А правда ныне смело вопиет
и требует снести и переставить,
и срочно непонятное исправить.
Разверст ее кровоточащий рот.
 
 
И вот – вперед. Ликуя и трубя.
Такое время, полоса такая.
Забыл слова. Смолкаю. Отвыкаю.
Сначала отвыкаю от себя.
 

80-е годы

«Отныне ставлю вас в известность…»…

 
Отныне ставлю вас в известность,
что без отсрочки, проволочки
я выбыл из игры нечестной.
На этом я поставил точку.
 
 
Забыл отныне своды правил,
условий и другой муры.
На этом точку я поставил
и вышел с Богом из игры.
 
 
Кто хочет – салит, ловит, тащит,
кто хочет – бьется в стенку лбом.
Отныне скромный и молчащий,
поставил точку я на том.
 

«Не могу напиться с неприятными людьми…»

 
Не могу напиться с неприятными людьми.
Сколько ни пью – не напиваюсь.
Они уже напились, а я – никак.
И только понимаю их еще лучше.
И чем больше понимаю – тем противней.
Никогда не пейте с неприятными людьми!
 

«Это, что ли, жизнь кончается?..»

 
Это, что ли, жизнь кончается?
Пять. Четыре. Три…
Под ногой доска качается
и конец игры?
 
 
Это значит – притомились?
До свиданья всем?
Но со счета где-то сбились.
Десять! Восемь! Семь!
 
 
Сроки снова отменяются.
Это мне за что?..
Правилам не подчиняются.
Триста! Двести! Сто!
 

«А есть собаки…»

 
А есть собаки.
Они не умеют читать,
ничего не читали, ни одной строчки!
Ни разу по этому поводу
у них не колотилось сердце,
не подступал комок к горлу,
они ни разу не хохотали,
не перечитывали вслух своим знакомым.
 
 
А есть коровы,
только и знают, что жуют свою жвачку,
ничего не делают своими руками.
Не смогли бы, даже если бы захотели!
Пустяковый подарочек теленку —
и то не в силах.
Не говоря уже о работе ума:
что-нибудь сочинить,
сделать мало-мальски серьезное открытие
на пользу таким же коровам, как они,
и взволноваться этим, и вскричать:
«Черт побери!»
Ничего для них не существует.
 
 
Да что там, есть улитки!
Им за всю свою жизнь
суждено увидеть метр земли максимум…
Просто видеть!
Просто смотреть, что происходит,
когда совсем, совсем кончилась война.
Нет, если бы мне разрешили одно только это —
я бы и тогда сказал: стыдно быть несчастливым.
 
 
И каждый раз, когда я несчастлив,
я твержу себе это:
стыдно быть несчастливым!
 

1946