Читать книгу: «Сонет с неправильной рифмовкой», страница 3

– И чего ты с ним сделал?

– Кошке отдал. Страшно стало.

В горячей духоте вагона

Современный горожанин не так-то часто оказывается заперт в тесном помещении наедине с незнакомыми людьми – ну, допустим, в армии, в больнице или в тюрьме. Но в армии служат не все; многие за всю жизнь ни разу не болеют чем-нибудь серьезным, да и в заключении не каждому удается побывать. Так что остается, в общем, только поезд, причем купейный вагон – ибо плацкартный, благодаря отсутствию перегородок (что-то в этом есть экуменическое), вызывает в душе совсем другой набор первобытных переживаний. Перед купейным же, особенно если впереди долгий путь, поневоле приходится гадать, словно крестьянке накануне смотрин: смилостивится ли судьба и не пошлет ли в соседи кого-нибудь совсем уж невозможного (полагаю, что, хоть списки нежеланных лиц у каждого свои, круг типажей в них схож до степени смешения). При этом, в отличие от предпочтений крестьянки, венчает список приятных ожиданий блистательное зеро – то есть в любом случае отсутствие соседа лучше, нежели самый лучший, благовоспитанный, благоухающий и жовиальный попутчик – если, конечно, из-за ночных кошмаров вы не боитесь оставаться в одиночестве.

В купе нас было четверо, увы – ни один не воспользовался возможностью отменить поездку в последнюю секунду или просто опоздать на поезд. Первым, еще до меня, пришел молодой щуплый парень, очень коротко стриженый (век назад такая прическа наводила бы на мысль о тифе, а сейчас скорее о химиотерапии), с неприятным испитым лицом, держащийся как-то преувеличенно настороженно, словно дикий зверь, прислушивающийся к звукам погони. Когда я пришел, он уже лежал на верхней полке, прямо в одежде забравшись под одеяло и, по современному обычаю, погрузившись в созерцание глубин собственного телефона. Мне иногда делается интересно, что предпримет нынешний молодой человек, если у него вдруг телефон на некоторое время отобрать. Конечно, это жестоко – вроде как утащить у монаха бревиарий и четки или сдуть шаловливым бореем кипу с хасидской незагоревшей макушки – но все же? Заплачет и свернется клубком? Выхватит такой же у первого встречного? Уж точно не попробует построить такой же на манер Робинзона: в какой-то момент мы (цивилизация) перескочили барьер, за которым даже самый смышленый инженер не может соорудить любой понадобившийся предмет из подручных материалов. Увидав меня, он оторвался от экрана и сухо кивнул, что показалось мне добрым знаком – не вовсе невежа, но и не станет лезть с разговорами. Его донельзя истертые, некогда белые кроссовки аккуратно стояли под нижней полкой.

Не успел я повесить плащ и достать газету, как одновременно ввалились еще двое пассажиров: кажется, они не были знакомы между собой, а просто случайно столкнулись в дверях. Первым шел крупный мосластый тонкогубый господин лет шестидесяти в золотых очках; видимо, в спешке собираясь с утра, он порезался, когда брился, и теперь эта подсохшая, но заметная царапина придавала ему нечто разбойничье, словно еще в ночи он отмахивался алебардой от королевских стражников и, ранив одного-двух, смог вывернуться из рук третьего, вскочить в седло и ускакать под бессильные крики преследователей, на ходу скорбя о товарищах, оставшихся в их безжалостных лапах. Флибустьерскому облику, впрочем, мешал совершенно штатский коричневый кожаный портфель с золотистыми заклепками, который он держал в руках. На секунду замерев в дверях, он заслонил дорогу следующему за ним, так что тому пришлось препотешно выглядывать из-за разбойничьего плеча, просунув свою носатую жидковолосую голову с мощным кадыком, поросшим рыжей клочковатой шерстью. Флибустьер, почувствовав тычок, прошел внутрь, громогласно поздоровавшись; юнец с верхней полки кивнул ему так же безразлично, как и мне; я, напротив, следуя канонам учтивости, встал, приветствуя новоприбывших, но при этом больно треснулся головой о верхнюю полку, смазав таким образом впечатление от своих безукоризненных манер. Расстрига, просочившись следом, рассыпался в выражениях сочувствия и даже предложил мне свинцовую примочку, словно у него имелся с собой целый медицинский склад. Не исключено, впрочем, что так оно и было – у него единственного оказался немаленький багаж: крупный, видавший виды черный чемодан, перетянутый ремнем из сыромятной кожи, и еще в дополнение к нему пузатенький рюкзак, висевший за плечами. После небольшой суеты с заталкиванием чемодана в предназначенную для него нишу мы с расстригой уселись на одну из нижних полок, причем мне как старожилу, да еще пострадавшему, досталось место у окна; флибустьер сел наискоски, извлек из портфеля старорежимную папку с тесемками и зашуршал бумагами.

Забавно, что железная дорога, не столь уж давно по меркам цивилизации явившаяся в нашу жизнь, обросла таким количеством психологических движений, спотычков и ожиданий. Купе наше было заполнено, никого ждать не приходилось. Поезда ходили строго по расписанию: вряд ли кто-нибудь слышал, чтобы железнодорожным пассажирам надобилось долгие часы ожидать погоды для взлета или чтобы их в последнюю секунду попросили перейти из одного состава в другой. Но все равно никуда не деться от специфического волнения последних минут, которое прерывается вдруг блаженным движением души, когда фонарь, носильщик, забор за немытым окном вдруг мягко содрогаются и синхронно начинают отодвигаться вбок, словно они нарисованы на театральном заднике. «Ну, поехали», – сообщил расстрига очевидное, поглядел на часы (рефлекторный жест, великолепный своей бессмысленностью) и замолк.

Город без сожаления расставался с нами, по-простецки демонстрируя свои непарадные исподы: закоптелую кирпичную водокачку, к которой, небось, пристраивались на водопой еще угольно-черные паровозы с их выразительными формами; геометрически совершенные заборы, обтянутые по русскому обычаю двумя рядами колючей проволоки, но с огромной дырой посередине, куда протиснулся бы и танк; ряд бревенча-тых лабазов, автомобильный переезд с опущенным шлагбаумом и смиренной чередой пропускающих нас машин; заброшенный протяженный фруктовый сад, за ним еще какие-то избы – и, наконец, замелькал за окном набравшего к этому моменту скорость поезда уже вовсе необжитой лес.

В такие минуты воздух как будто сгущается, чтобы разрешиться началом общего разговора – и от первой реплики зависит, какое направление он примет. Мысленно я ставил на расстригу, который, хоть и поглядывал в окно, но явно томился молчанием: тифозный юнец по-прежнему копался в телефоне, а флибустьер перебирал свои листы, иные из которых, как я заметил краем глаза, были заполнены еще на пишущей машинке. Но, против ожидания, первым заговорил именно он.

– А все же, – сообщил он, закрывая папку и потягиваясь, – когда сделали отдельные женские и мужские купе, все совсем изменилось.

– Ну, во-первых, остались и общие, – мгновенно включился расстрига, как будто об этом же тем временем и размышлявший.

– Это, конечно, да, но как-то неловко просить билет в общее – как будто обязательно хочешь ехать с женщинами. И потом, где гарантия, что там в результате не окажутся еще трое таких же любителей – так и будете друг на друга злобно посматривать всю дорогу.

Расстрига расхохотался, да так звучно, что малец, выдернув наушники, вопросительно свесился со своей полки.

– Присоединяйтесь к нам, молодой человек, – приветливо махнул ему расстрига, отсмеявшись, – мы обсуждаем, что изменилось, когда в поездах появились отдельные мужские и женские купе. Вы, кстати, успели застать время, когда все были, так сказать, совмещенными?

– Успел, – сухо отвечал юнец, но приглашением спуститься не воспользовался (к тайному, кажется, облегчению флибустьера, который уже успел как-то незаметно распространиться на всю полку, разложив портфель, пиджак, книгу в непрозрачной обложке и прочее имущество).

– И что думаете?

– В старину вроде бы гимназии были раздельные для мальчиков и девочек. Потом стали общие. А здесь наоборот.

И он опять уткнулся в свой телефон.

– Вот что значит аналитический склад ума, – усмехнулся расстрига. – А все же, как вам кажется… не знаю вашего имени-отчества… – протянул он вопросительно.

– Иосиф Карлович, – представился флибустьер. – А вас как прикажете?

– Меня Сергей Сергеевич, но можно по нынешней моде просто Сергеем.

Оба вопросительно посмотрели на меня, так что мне тоже пришлось назваться. Юнца беспокоить не стали.

– Так что вы, Иосиф Карлович, – рыжий относился к типу говорунов, смакующих свежеобретенное звание собеседника, как гурман новое блюдо, – скажете про мужские купе?

– Да вроде хуже от женщин в дороге. Одна попадется – будет по телефону болтать, да еще по громкой связи, так что ты ни почитать, ни поработать, ни подремать – ничего не можешь. И выйти неловко, вроде как оскорбление наносишь, но и слушать это стрекотание сил нет. И кроме того – так устроено, что их голос (он выделил интонацией это «их») как-то специально в мозг вворачивается, как будто для того, чтобы мы список покупок не забывали. И поэтому все, что она по телефону прочирикает, ты непременно запомнишь: и как кого из племянников зовут и у кого из детей какие оценки. Ну и, кроме телефона, хватает от них беспокойства. И будь добр вон из купе, пока она переодевается, и терпи, если она вдруг решила духами облиться перед поездом, и полку нижнюю уступи. Захочется ей поговорить – молчи и слушай. Полезет фотографии детские показывать – сиди и восхищайся, как будто тебе все эти младенчики не на одно лицо. И главное, все время чувствуешь себя как матрос при адмиральской проверке – словца лишнего не брякни, следи, чтоб молнию случайно не заело, и главное, виду не дай, что скучаешь, потому что худшей обиды и придумать нельзя. А все равно, знаете… а вот не хватает чего-то. Если б была сейчас девушка с нами в купе – разве стали бы мы так разговаривать?

– Да может, и стали бы, кстати, – отвечал ему расстрига задумчиво. – Они как раз очень любят разговоры – типа мужчины с Марса, женщины с Венеры и никак им не договориться. Только, конечно, она бы как дважды два доказала, что без женщин мы быстро бы захирели.

– Кто она-то?

– Да эта ваша гипотетическая девушка, которая могла бы с нами оказаться в купе.

– Ясно. Но в чем-то она и права была бы. Вымер бы род человеческий без женского полу.

– Это да. Хотя черт его знает, может, и придумали бы какое-нибудь размножение в пробирке. Но мир, конечно, был бы куда скучнее. Зато можно представить, как в монастырях люди жили, куда нельзя было не только женщинам, но даже животных-самок не допускали.

– Да ну? – не поверил флибустьер. – А как же они?

– И очень просто.

– Нет, совсем не просто. А как же монастырские знаменитые хозяйства? Им, что, петухи яйца несли, а быки доились? Да и, кстати, мы в школе какой-то рассказ проходили, где барыня приезжает в монастырь погостить – как это может быть по-вашему? Что-то вы перегнули палку.

– Ну может быть и так, – не стал спорить расстрига. – Может, разные были уставы, где-то построже, где-то полиберальнее. Но я к тому, что есть же чисто мужские места, где женщинам делать вообще нечего.

– Например, мужская баня, ха-ха-ха.

– Тут-то как раз можно и возразить, – усмехнулся рыжий. Странная у него была улыбка – как будто он, примеряя ее перед зеркалом, растягивал на мгновение губы и собирал их обратно. – Но нет, я не про то. То есть до революции-то вообще и ученые занятия были почти только мужским делом, я не говорю про армию или там клубы. Но и теперь, когда вроде бы у всех равные права, все равно же остаются области, куда женщинам ходу нет. Среди шоферов-дальнобойщиков, например, нет женщин. Ну, может, есть одна-две, так всегда бывает, какая-нибудь кавалерист-девица за рулем фуры. И влияет это, конечно, довольно крепко на атмосферу. Что ни говори, а дама одним своим присутствием облагораживает общество, не дает, так сказать, выпустить удила, хе-хе.

– Был такой шведский философ – Сведенборг, – вступил неожиданно в разговор юнец, снова свесившись с верхней полки: выглядело это так, словно улитка, захотев поучаствовать в беседе, выпростала свои слизистые рожки из раковины. – Он, короче, написал трактат «О любви супружеской». Начинается чуднó – типа сам он где-то стоит на равнине, тут тучи такие несутся, дождь идет – и видит ангела, который манит его за собой. И дальше он типа на пятьсот страниц рассуждает, что он видит в раю, как там все устроено, но съезжает именно на то, о чем вы сейчас говорите. И в одном месте – не помню, то ли ангел ему рассказывает, то ли сам он доехал своим умом, – что когда Бог создавал людей, то он забрал у мужчины его красоту и изящество и отдал их женщине. И короче, мужчина без женщины – злобный, глупый, мрачный и противный, и только когда с бабой соединится и она с ним поделится тем, что ей досталось, – он сразу станет умный, приятный и вежливый. Это вроде то, о чем вы толкуете, нет?

– Однако, – крякнул расстрига, глядя на свесившуюся вниз скверную физиономию, как Сведенборг на ангела. Иосиф Карлович тоже поднял очи горе.

– А откуда, извиняюсь, такие глубокие познания в философии? – поинтересовался расстрига.

Лысый собирался уже, кажется, ответить, как в дверь постучали, и сразу вслед за тем, не дожидаясь приглашения, зеркальная дверь отъехала в сторону и на пороге возник проводник. Проходя в свое купе, я совсем не обратил на него внимания – с тех пор как бумажные билеты вышли из употребления, представители этой породы как будто вылиняли. В прежние времена проводник или проводница находились в каком-то бесконечном диалоге с пассажирами: сперва они проверяли билетики при входе в вагон, потом проходились по всем купе, отбирая или компостируя бумажные (а раньше еще и картонные) клочки, потом продавали комплекты постельного белья или стелили их самостоятельно, разносили чай в подстаканниках… Сейчас все это ушло в ту же серую, уютную, сдобренную мягкой пылью воспоминаний область, куда провалились звякающие медяки в кармане, спички в коробке и почтовые марки, нежно приклеиваемые к уголкам конвертов. Ныне при входе в вагон требуется лишь продемонстрировать паспорт (а вскоре и вовсе небось будут сканировать сетчатку или нащупывать специальным прибором вшитый под шкуру чип), белье уже застелено, а чаю можно самостоятельно надоить из автомата. В общем, лицо проводника мне не запомнилось, да если бы и запомнилось, то теперь бы я его не узнал – настолько оно было искажено.

Он не вошел, а как-то ввалился к нам – бледный, с трясущимися руками. Как сейчас помню, на лбу его (где виден был еще вдавленный след от форменной фуражки – что-то вроде странгуляционной борозды, пришедшейся поперек чела) выступили неправдоподобно большие, с вишню размером капли пота. Войдя, он окинул нас глазами загнанного зверя и резким движением, не глядя, потянул за собой дверь. «Можно присесть?» – пролепетал он и, пошатнувшись, плюхнулся на краешек полки, на единственное незанятое место, откуда флибустьер успел мгновенным движением изъять свой портфель.

Разговор естественным образом прервался. Не знаю, что чувствовали мои попутчики, но мне было не страшно, а скорее любопытно: что могло привести его в такой ужас – нападение сумрачных бородачей с ятаганами? Проигрыш в карты? Труп в соседнем купе? Горестное известие из дома? Не успел я привычным движением распустить в уме каталог возможных страхов, как он заговорил – сперва сбивчиво, но позже, успокоившись, вполне внятно. Вот его монолог.

– Я посижу здесь минутку, ладно? У меня полный вагон, но мужских купе всего два, остальные женские и смешанные. Ваше ближайшее, второе в конце вагона, а там… туда я пока пройти не могу. Вы беспокоитесь, что случилось? Ничего страшного, вас это не коснется, это только мои проблемы, я свою работу выполню, не волнуйтесь. Да и, в общем-то, работы этой осталось всего ничего, я тут скорее на случай чего-нибудь непредвиденного. Нет, спасибо, нам никак нельзя. (NB: тут флибустьер протянул ему откуда-то из своих пазух вытянутую никелированную фляжечку, пробормотав «нервы успокоить», но проводник отказался.) Но спасибо, за заботу спасибо. Может, таблетку какую-нибудь, вроде валерьянки, вот я бы с удовольствием. Нету? Ну, справлюсь, наверное, так. Вы, конечно, хотите знать, что произошло? Да привидение я увидел, вот что. Что, смеетесь? (NB: мы сидели тихо как мыши.) Да и посмейтесь, я бы и сам похихикал бы, если б не со мной дело было. Впрочем, сейчас, пока я все расскажу, может быть, и самому весело станет.

Родился я в Ельце, знаете такое место? В Липецкой области, старинный город, очень красивый – холмы, река, церкви, вокруг лес. У нас здесь многие писатели жили, есть музеи всякие, вообще, прекрасное место. Воздух! Рыбалка! Охота, если кто любитель. А вот учиться мало где можно. Ну, многие в Москву уезжают или в Питер, кто-то поближе – в Брянск там или в Воронеж. А кто далеко ехать не хочет, выбирает из того, что есть. Сейчас модно в программисты идти, ну а восемь лет назад, когда я поступал, все хотели на железной дороге работать: и зарплата высокая по нашим меркам, и платят ее регулярно, и страну можно посмотреть. А если дослужишься до пятого разряда, то могут и на заграничные рейсы поставить, тогда еще интереснее, правда, английский знать надо. В общем, поступил я после одиннадцатого класса в железнодорожный институт и стал заниматься.

Учился я хорошо – и в школе и особенно после: память у меня отличная, преподаватели мне нравились, да и все-таки кое-какая цель у меня появилась. У нас так все устроено, что от твоего разряда зависит, где ты ездишь – на ночном рейсе из Белгорода в Воронеж или в спальном вагоне из Москвы до Владивостока. И мне, конечно, хотелось получить назначение получше. Дело даже не в заработке – знаете, раньше с проводниками часто передавали разные вещи, но потом нас стали за это гонять, да и не стоит овчинка выделки. Все равно рано или поздно тебе посылку передадут, а в ней окажется волшебный порошок, а зачем мне это надо? Просто хотелось покататься по разным местам. Так ты за свою жизнь ну в Москву съездишь, ну в Сочи, ну в Питер, по соседним областям, особенно если машина есть – а мне хотелось на Байкал посмотреть, Уральские горы… Ну, неважно. В общем, с учебой у меня проблем не было, занимался спортом, жил с родителями, все хорошо. И тут познакомился с одной девушкой.

Вышло это совершенно случайно. Знаете, я потом, когда мы уже вроде как гуляли вместе, ее прямо допрашивал, как и почему она оказалась в эту минуту на этой улице. Тоже забавная история – один шанс на миллиард был, что мы с ней встретимся. Она правнучка какого-то неизвестного поэта, который сто лет назад родился у нас в Ельце. И вот она привезла в подарок в музей его имени какие-то рукописи, которые у них в семье хранились. Сама она в Подмосковье жила, и вот родственники ее отправили как самую свободную отвезти эти бумажки. Ну, она собралась. Я ее спрашиваю: «А ты чувствовала что-нибудь?» «Нет, говорит, ничего. Обещала отвезти – и поехала». Там в музее все разохались, расчувствовались, чаем ее напоили, торт зарезали. Вроде ее тетка с матерью предупреждали, что она бумаги привезет, но музейные эти бабушки все равно не верили, думали обман какой-то или денег, что ли, она с них будет требовать. А какие там деньги… Ну, в общем, выпила она чаю, вышла из музея, до поезда еще часов пять. А тут я такой шагаю в новенькой рубашечке и учебники несу в библиотеку сдавать. И как раз, когда я мимо нее проходил, пакет мой лопнул по шву и книги на асфальт повалились. У них в семье книги – это прямо культ, три комнаты ими забито. И она, конечно, бросилась помогать мне их подбирать. Ну и познакомились. Помогла она мне учебники до библиотеки дотащить, потом я ее по городу водил, просторы наши показывал, всякие голубые дали. Потом на поезд проводил, платочком помахал. Телефонами, конечно, обменялись, стали переписываться в тот же вечер. «Белье, спрашиваю, чистое дали в вагоне? Чай горячий?» «Все прекрасно», – пишет. «Чтоб проводник из Ельца, да и чай холодный подал – да быть такого не может». Ну, я, конечно, рассказал ей, на кого учусь.

И стали мы встречаться – иногда она ко мне приедет, иногда я к ней. Все, конечно, культурно, как в старину – она в гостинице останавливается, я у нее в городе в хостеле живу. Кафе, конфеты, прогулки. Она меня с родственниками познакомила – чудны́е такие тети, отец вроде умер давно, она с тремя женщинами жила – мать, сестра ее и бабушка. Они еще какой-то веры были необычной, в церковь не ходят, но дома молятся, только без икон. Ну, я особо не расспрашивал, а она не распространялась. Сперва они вроде на меня так окрысились – какой-то пацан из провинции хочет у них сокровище их похитить, но потом подобрели. Ну а я чего – не бог весть какой умный, но не злой же, а это самое важное. Не пью, учусь хорошо, подрабатываю. Приезжаю весь из себя культурный: рубашка выглажена, форменные брюки, букетик, коробка конфет, – как будто из фильма про советскую молодежь, только что не комсомолец.

В общем, прокатались мы так друг к дружке полгода, а то и поболе, я ее со своими познакомил – тоже, похоже, понравилась. Ну и решили пожениться: вроде как все к тому шло, не свернешь. Мы однажды с классом в аквапарке были в Липецке. Знаете аквапарк? Бассейн горячей воды, бассейн холодный, ванна с пузырьками… И еще была там такая горка, вроде как раньше были на детских площадках, только те железные, а эта пластмассовая и вода внутри течет. Ты на нее залазишь по лестнице, садишься, раз – и поехал. И вот в момент, как ты покатился – всё, ты себе уже не принадлежишь и никак повлиять на происходящее не можешь, ты как пуля, выпущенная из ствола. Вот так я себя и чувствовал в этот момент – как будто все едет по накатанному, а ты вроде и сам едешь и сам на себя смотришь со стороны, как душа на тело, и повернуть не можешь, да и ни к чему.

Родители мои вместе с ее матушкой как-то сами со всем управились. Знаете, раньше было принято кредиты на свадьбу брать и вообще устраивать какой-то цыганский праздник – ну мы все вместе решили, что не надо нам этого. Сняли кафе в их городишке, мои приехали из Ельца, ее какие-то родственники, которых я первый и последний раз в жизни видел, тихо отпраздновали, как говорится, в узком кругу. Потом мы с ней вдвоем уехали на три недели в Крым, в Коктебель. На поезде, конечно. Потом поехали в Елец.

Ей уже учиться не нужно было, она делала вид, что работала – сидела за компьютером несколько часов в день, что-то рисовала такое. Как мы этот компьютер везли и потом затаскивали на пятый этаж без лифта – целая история была. А я доучивался у себя. Семейная жизнь – это, конечно, особенная вещь: все одногруппники после пар собираются кто куда – в кино или в спортбар хоккей смотреть, а я бегу домой, только по пути еще в «Дикси» заскочу за чем-нибудь. И знаете? Мне нравится. Хоть, может быть, и посмеиваются другие, что я в двадцать лет уже как в сорок, а мне все равно приятно, вроде как они еще мальчишки и не понимают ничего, а я уже взрослый такой мужик, со своей семьей. Только потом все вдруг раз – и переменилось.

Однажды ночью я проснулся случайно – и вижу: она не спит и так, облокотившись на локоть, лежит и на меня смотрит. В комнате светло, у нас фонарь был уличный как раз напротив нашего окна, чуть пониже, она еще любила вечером смотреть, как вокруг него мошки крутятся и бабочки. В общем, я лежу, глазами спросонья хлопаю, а она смотрит на меня, не отрываясь – без улыбки, без усмешки, а так просто, равнодушно, как на этих мошек. И так жутко мне стало в один момент – я вскочил, заорал, кажется, даже бросился в коридор. Потом успокоился, конечно, извинился, что ее напугал. Воды попил, лег спать, а заснуть не могу – все поглядываю на нее, не смотрит ли она. Ну а она отвернулась и спит себе.

И тут все пошло наперекосяк. Стал я, проще говоря, ее бояться. Днем все нормально, живем как раньше, я учиться хожу, она дома сидит за компьютером. А каждую ночь просыпаюсь просто реально в ужасе и больше уснуть не могу. Она, конечно, скоро это заметила – да и как было не заметить, когда муж твой с визгом выскакивает из койки посредине ночи. Стала спрашивать, в чем дело. Мне, конечно, ужасно неловко было, но я ей все рассказал. А как иначе! Она не то чтобы забеспокоилась, но видно, что неприятно ей стало. Тоже, конечно, можно ее понять – молодая девушка, одна в чужом городе, а муж оказался больной на всю голову. Решила она со мной, что называется, серьезно поговорить. Я, как вы, наверное, заметили, не слишком умный парень и не сразу догадался, куда она клонит, а когда услышал, просто расхохотался от облегчения: оказывается, она хотела меня уговорить, чтобы я проконсультировался у психиатра и думала, что я буду отказываться. Да я б сам первый с радостью побежал, если б сообразил! В общем, пошли мы с ней, как она выражалась, к специалисту. Сначала он нас двоих опрашивал, потом ее попросил выйти и говорил со мною одним. Долго, подробно спрашивал! Писался ли в детстве в трусы, видел ли маму голой, что мне снилось прошлой ночью. Потом опять ее позвал. Случай ваш, говорит, серьезный, но излечимый. Прописал таблетки – два раза в день маленькую зеленую, на ночь большую розовую. Не могу сказать, чтоб они не подействовали – первые недели ходил как мешком пришибленный, глаза почему-то слезились и волосы стали выпадать. Одно не изменилось – ровно те же кошмары, причем каждую, каждую ночь.

Попробовал я отдельно спать: квартирка у нас была, что называется, студия, но на кухне такой диванчик стоял. Она предлагала, что сама от меня на диванчик уйдет, но это как-то было неправильно, заболел-то я. В общем, переселился я на кухню. Первую ночь нормально, вторую все хорошо, а на третью просыпаюсь – она в полутьме надо мной стоит и смотрит. Я, честно сказать, чуть не умер от ужаса. Оказалось, что ей послышалось, что я ночью дышать перестал – и она пошла посмотреть, живой ли я там. Ну, понятно. Спасибо, говорю, любимая, что не оставила одного – типа шучу так. На следующую ночь я с вечера, перед тем, как заснуть, подтащил стол к двери и заклинил так, чтоб войти было нельзя. Кое-как продремал до утра, но тоже, конечно, то еще удовольствие. Я в юности в походы несколько раз ходил с клубом туристическим там у нас. Ощущения похожие – лежишь в палатке, а за тоненькой стенкой брезентовой кто-то ходит, дышит, мягко так ступает лапами, принюхивается… Страшно!

Она, похоже, что-то матери рассказала, та приехала вроде как нас навестить. Но я вижу, что она на меня косится, как на буйнопомешанного, но вида, конечно, не подаю. Думал, она жену мою заберет с собой и на этом все закончится, но нет, очевидно, посовещались они и решили еще подождать. А тут и я кое-что придумал от себя лично.

В это время у нас шли гастроли одного гипнотизера, весь город был заклеен афишами. Сильверсван Грамматикати его звали, как сейчас помню. Представления он давал у нас в театре «Бенефис», собственно, у нас только один театр. Ну, для нас это целое событие, все только про гипнотизера говорили, но вроде как и посмеивались – типа у него все подсадные, тех, кого он вызывает на сцену. А творил он действительно странные штуки – не только обычный гипноз, знаете, как по телевизору показывают. Зовет он на сцену девушку из зала, что-то с ней говорит, потом быстро ее погружает в транс и начинает приказывать – встань девица, иди, протяни руку. Потом на руку вешает ей гирю в два пуда. Это сколько? Ну, тридцать килограммов по-нашему. И она, нарядная такая, дорого одетая, прямо видно, что тяжелее сумочки в жизни ничего в руки не брала, стоит как ни в чем не бывало, глаза закрытые, улыбается, а в руках держит эту дуру чугунную, которую не каждый мужик поднимет. Вот как! Люди специально на сцену залезали, чтобы проверить, не из пенопласта ли эта гиря – нет, настоящая! Потом двое рабочих ее тихонечко с руки у нее снимают, и Сильверсван девицу будит: проснитесь типа милое дитя, талифа куми – и поддерживает ее под локоток, чтобы она, проснувшись, сразу не рухнула от удивления.

И еще один был у него номер, тоже, честно говоря, жутковатый. Он просил подняться на сцену пару – не обязательно муж с женой, можно просто парня с девушкой или даже просто друзей или подруг: главное, чтобы они были давно знакомы. И он их сажает в два кресла, ну просто добрый доктор такой, с каждым говорит, улыбается – и оба засыпают. Пока ничего необычного, да? Потом он их оставляет, идет так задумчиво к краю сцены, молча оглядывает зал и начинает читать стихотворение. Народ сидит тихий, как мыши, смотрит то на него, то на тех двух чудиков, которые дремлют в креслах. И вдруг на какой-то строке – он ее произносит по-особому, с надрывом – один из этих двух усыпленных вдруг как бы просыпается и кидается душить другого! А тот все спит. Тут Сильверсван резко поворачивается, выкрикивает какое-то заклинание – и все просыпаются. Один или одна трясет головой, не может сообразить, что с ней такое было, другой шею ощупывает, а Сильверсван объясняет, какие кровожадные инстинкты таятся в каждом из нас, и выходит так, что внутри человека сидит дикий зверь, который только и ждет минуты, чтобы вырваться на волю.

Вот, короче, я к Сильверсвану и пошел. Не то чтобы я считал, что жену мою загипнотизировали, я вроде как понимал, что дело все во мне, но все-таки думал, а вдруг он мне поможет. Или на меня руки наложит и пошепчет чего-то, а может, с ней захочет пообщаться. Но оказалось, что все не так просто. Кое-как я в номер к нему пробрался, там, конечно, всё в люксе, не знаю даже, откуда наша гостиница бывшая «Советская» набрала таких ковров и кресел – небось на складе лежали с момента, когда Путин приезжал. Короче, всё, как полагается – свечи горят, палочки какие-то ароматические, в общем, как у нас говорят, берет работу на дом человек. Оказался нормальный дядька на самом деле, выслушал меня, поцокал языком, коньяку предложил. Ну и, в общем, высказался в том духе, что помочь он мне не может. То есть прямо он не говорил, но я так понял, что фуфло весь этот его гипноз, вроде как на кого-то действует, на кого-то не действует, а когда он выбирает тех, кто к нему сам лезет на сцену, он наметанным глазом сразу понимает, поддастся ли человек его внушению или нет. Про меня он сказал, что я не гипнабельный – ну, спасибо большое! Короче, не вышло у меня с господином Сильверсваном Грамматикати и пошел я к себе домой.

Не очень долго это все продолжалось, буквально несколько недель – и нервы мои сдали окончательно. То есть выходил какой-то тупик: видите ли, совершенно негоже, чтобы муж в ужасе запирался от своей жены на кухне да еще дверь подпирал столом, правильно? Наверное, можно было попробовать пожить по отдельности, вроде как она намекала на такое, но умом-то я понимал, что это навсегда. Опять ее мамаша приехала: какие говорит, у вас, Виктор, темные круги под глазами. Ну а что я на это скажу? Боюсь вашу дочу так, что спать не могу? Стали они готовиться к отъезду, причем от меня это как бы скрывают: захожу в залу, так бросают разговор и на меня смотрят, одна виновато, а другая с вызовом. Тоска, короче, смертная. Квартира у нас была в аренде, позвонили мы хозяйке, сказали, что досрочно хотим ее вернуть. И вот тут-то меня и накрыло по-настоящему: почему-то этих вещей, этой мебели, простых казенных стульев мне было особенно, совершенно нестерпимо жаль, то есть я чувствовал не то, что ее больше не увижу, а что никогда больше, ни при каких обстоятельствах я не увижу этот стул с гнутыми ножками, который небось с квартиры на квартиру тридцать лет кочевал, и вот эту половицу, которая скрипит, когда на нее станешь… Странное существо человек.