Читать книгу: «Сонет с неправильной рифмовкой», страница 2

Скудная земля

Мы охотились за ветровыми гнездами в лесах к северо-западу от Куусамо. Знаете, что такое ветровое гнездо? Если не знаете, я сейчас расскажу. Бывает на некоторых деревьях, довольно редко, этакая ошибка природы, когда ветки вдруг начинают расти не как обычно, а становятся мелкими, густыми и торчат в разные стороны, так что выходит что-то типа шарика. Ученые, как положено, до сих пор не знают, отчего получаются эти гнезда: одни говорят, что из-за заражения грибком или вирусом, другие – что из-за радиации или просто от тяжелых условий, в которых эти деревья обитают. Чаще всего они бывают на соснах и елках, реже на березе, а вот на других, честно говоря, не встречал, да это и не важно. А важно вот что: чем дальше на север, тем их бывает больше. Если где-нибудь в районе Тампере ты можешь часами бродить по лесу, задрав голову, пока шея не заболит, и не высмотреть в результате ни одного, то уже севернее Рованиеми, сразу за Полярным кругом, они начнут появляться все чаще и чаще – и так будет до самого Килписъярви, где деревья кончатся и начнется тундра. Ну, в общем, массив получается огромный, размером, наверное, с несколько Бельгий – и на нем они встречаются довольно-таки регулярно. Тоже, конечно, не каждые пять минут – иногда весь день бродишь или ездишь и не встретишь ни одной, а иногда, напротив, стоишь у дерева с гнездом и видишь следующее. Почему так – черт его знает, ну то есть не черт, а ведьма или домовой, леший их, в общем, разберет.

Здесь еще дело в том, что все они разные. То есть на первый взгляд похожи, конечно, – выглядят как большой зеленый шар, который растет на дереве, не знаю даже, метлу что ли напоминает или зеленую голову великана… Но если посмотреть внимательно, а особенно положить веточки из разных гнезд рядом, то увидишь, что они отличаются, иногда даже очень сильно. Бывает, что иголки короткие и такие толстенькие, как железные перышки, которыми раньше прокалывали палец, чтобы взять кровь на анализ, бывает, что ветки искривлены в разные стороны, а иногда хвоя (да, у нас говорят хвоя́, с ударением на последний слог) желтовата, но это не оттого, что ветка сохнет, а просто цвет у нее такой, это для нас прямо удача. А иногда – очень редко – бывает, что молодые иголочки не светло-зеленые, как у всех деревьев в лесу, а какого-нибудь необыкновенного цвета, например белые или даже красные. Сам я такого, признаться, не видел, а ребята рассказывали – и за них, конечно, хозяин платит очень прилично: принесешь десяток таких и до следующего сезона можешь ничего не делать, а то и вообще уехать куда-нибудь, где тепло.

Дело наше, получается, очень простое – но это, с другой стороны, как посмотреть. Мы работаем попарно, на пикапах. Один за рулем – другой смотрит вверх, поглядывает по сторонам, чтобы гнездо не пропустить. Заранее расписываем, где чей квадрат, чтобы с другими бригадами не сталкиваться. Сколько их всего катается летом по северу – опять же, леший его знает, нам не говорят, но, думаю, бригад шесть-семь, а то и десять. Мы знаем только тех ребят, что в нашем районе, это еще четверо, вот с ними как раз мы заранее договариваемся, кто куда поедет. В наших местах лес в принципе весь изрезан лесовозными дорогами – они бывают старыми, заросшими, но пикап везде пройдет – ну на крайний случай у нас в кузове лежит бензопила, лопаты, лебедка, если вдруг застрянем где-нибудь в болоте – в этом смысле вообще без проблем. Если дороги где-то нет, а лес в смысле гнезд перспективный, то оставляем свой пикап на обочине и идем-гуляем по лесу, один, опять же, голову задирает вверх, а у другого в это время шея отдыхает. После того как десять раз пошутили про свинью, которая не может поднять голову, чтобы посмотреть на солнце, меняемся: и тот, кто рань-ше смотрел вверх, теперь глядит себе под ноги – и наоборот.

Но самое веселье начинается, конечно, когда мы ветровое гнездо находим. Редко бывает, чтобы оно было в трех-четырех метрах от земли. На этот случай у нас с собой есть складная стремянка: достаем, раскладываем, фиксируем, а дальше понятно: один лезет наверх, другой страхует. Но такого, повторю, почти никогда не бывает. А чаще как – в пятнадцати метрах над землей… в двадцати… в самой кроне, причем обычно на самой верхушке. Раньше как делали – стреляли просто из ружья картечью: из двух стволов засадишь в это гнездо, ветки и летят вниз, с пары выстрелов чуть не два десятка можно было добыть. Но потом, натурально, запретили – то ли боятся, что по ангелам случайно попадем, то ли свинцом природу загрязняем, а может, олени от этого размножаться перестают – короче, экология. Стрелять нельзя, да и ружья с собой носить нельзя. Эркки, мой напарник, спрашивает у начальства: а если медведь, тогда что? Ну попытайтесь договориться, говорит ему шеф, а сам смеется. Ладно. На самом деле, медведь не проблема, летом они сытые, так что нападать не будут, а зимой и ранней весной мы не работаем. Ну то есть если матуха с медвежатами попадутся, тогда может быть кисло, она нервная, ровно как женщина с двумя маленькими детьми, видели, наверное? Когда им года по три-четыре, то есть они уже разбегаются в разные стороны, а еще ничего не соображают. Вот также и медвежата, только с разницей, что в детский сад их не определишь, чтоб отдохнуть спокойно хоть полдня. Вот в таком случае она может все, что у нее накопилось, на тебе выместить. Женщина или медведица? Да не знаю, обе.

В общем, как нашли мы ветровое гнездо, особенно если оно, как всегда, на вершине – тут лезть надо. Ну обычно оба это умеют, Эркки вообще бывший электрик, а они по столбам знаете как карабкаются! Правда на столбе ветки не растут, но, с другой стороны, сосна тебя и не шарахнет разрядом в триста вольт или сколько там обычно бывает. Короче, надеваем мы обвязку альпинистскую – и в путь с нижней страховкой. То есть немного пролез – веревку за ветку зацепил, чтобы, если сорвешься, не до земли лететь, а повиснуть повыше. Обвязка эта у нас юбка называется, действительно на юбку похоже, но это неважно. Короче, так, тихонечко, долезаешь до самого этого гнезда и секатором щелк-щелк. Набрал веточек десятка два и быстро вниз, ну веревку по пути перекидываешь, конечно, чтоб она на дереве не оставалась. Как спустился – ветки надо сразу определить. У нас в кузове всегда хранится большой пакет мха сфагнума, мы в начале сезона заезжаем на какое-нибудь болото и его там набираем, он не портится. Если не хватит – еще заедем, у нас болот этих – сами знаете. Короче, берем мы ветки, оборачиваем их кусками сфагнума, чтобы на срез непременно попало, потом заворачиваем в такую пеленку типа памперса. Закрепляем резинкой. Потом на бумажке пишем – такого-то числа собрали Эркки и Арви, в такое-то время. Росла на такой-то высоте (примерно – никто с сантиметром не меряет). Дальше точные координаты этой сосны по джипиэсу. Все, укладываем образец в мешок, чтоб не вывалился, мешок в кузов, и поехали дальше.

Вы спросите, зачем все это. Отвечаю. Один парень, швед, недалеко от Ювяскюля держит питомник хвойных растений. Огромный, на несколько десятков гектар наверное. Основной его бизнес, понятно, рождественские елки – у нас нельзя просто так пойти в лес и спилить елочку для детишек, сразу такой штраф выпишут, что года два будешь все деньги государству отдавать. Только покупать надо. Вот он их выращивает и продает. Но, кроме того, много у него всяких необычных деревьев: голубые елки там ста разных сортов, туи, можжевельники. Вы думаете, что можжевельник бывает только как у нас в лесу – куст такой с черными ягодами? Как бы не так! И бывает, что деревом растет, и что на земле лежит, и светло-зеленый, и блеклый какой-то, и пахнет, как одеколон, – сотни разных сортов! И вот он все это выращивает и этим делом торгует. А еще у него типа хобби, но не как у нас с вами, марки собирать или книжки старые, и за него он тоже деньги получает и немалые. Он выводит новые сорта елок и сосен. Оказывается, по всему миру есть любители, которые за этим делом гоняются – чтобы у него в саду росла такая сосна, которой ни у кого больше нету. И готовы платить за это ого-го как, особенно если с гарантией, что она такая одна на всем белом свете. Там внешне разница с обычной сосной, которых в лесу миллионы, может быть такая, что ее с первого раза не углядишь и со второго тоже: например, у сосны нашей по две иголки в пучке растет, замечали? А у этой, например, будет не две, а четыре. Мы с вами пройдем и не заметим (ну я, конечно, уже не пройду, у меня глаз наметанный), а любитель прямо неделю спать не будет, пока себе правдами и неправдами такую в свой садик не заполучит. То есть какими там неправдами – заплатит три тысячи евро – и привет, забирай, не забывайте поливать, господин Фридрихсон, а то она у вас засохнет к псам, сами первый расстроитесь.

Ну вот, короче, этот парень нам и платит, и ради него мы таскаемся все лето по северным лесам – ну не ради него, а ради денег, конечно. Раз в две-три недели приезжает его помощник, забирает у нас то, что мы за это время собрали и расплачивается наличными. Ну а дальше он там как-то колдует с этими веточками – вроде как прививает их к саженцам обычной сосны, так что получается гибрид – корни от нормального дерева, а сверху растут веточки от ветрового гнезда. И за это любители платят бешеные деньги. Эркки говорит, что мир сошел с ума, и мы одни в нем остались нормальные – может быть, и так.

Короче, в этот день успели мы обработать четыре дерева. Я по вечерам от скуки аудиокниги слушаю, и меня всегда поражает, как там автор говорит «на остановке было три-четыре человека». Или «я бывал в этом городе два-три раза». Так, стоп, алло. Два или три? Ты что, правда не можешь запомнить, дважды ты был или трижды? Тогда, может быть, тебе сначала память проверить, а потом книжки писать? В общем, я все как помню, так и говорю: четыре дерева. Три сосны и елку. Только успели мы упаковать и надписать то, что я с елки срезал, – звонок. Наши, как Эркки говорит, коллеги – те двое парней, что на другом пикапе в этом же районе работают. Звонят и говорят, что у них машина сломалась.

Ну тут делать нечего, конечно, – надо ехать спасать. Не в прямом смысле спасать, ничего бы с ними не было, у нас у каждой бригады с собой и запас продуктов, и лекарства, и палатка на случай, если пустую избушку на ночь не найдем, да и в машине переночевать можно. Но если они сломались и сами починиться не могут, значит, дело серьезное – надо будет их на буксире дотянуть до ближайшего гаража, а там уж посмотрят, что с машиной. Короче, ребята скидывают нам свои координаты, мы ставим навигатор… Наши дороги он тут странно воспринимает, некоторые видит, некоторые нет. Иногда ехать надо буквально километров пять, а он закрутит через Саллу, вроде сто пятьдесят, самый короткий путь, три часа в дороге. Но на этот случай мы с собой бумажные еще карты возим, дороги-то все старые, некоторые еще довоенные. Но тут вроде все нормально, так и выходит два часа пути, расстояния-то у нас большие. В Европе бы ты границы трех стран за это время пересек, а у нас все по одному округу едешь и ни одного человека можешь за это время не встретить, только олени да плюс тетерку спугнешь, они сейчас с выводком, черникой кормятся и сидят до последнего, взлетают прямо перед капотом.

Короче, приезжаем мы на место к этим терпилам, как Эркки говорит. Уже когда близко были, мы им еще раз позвонили, чтобы уточнить, там дорога вроде как перекопана и следы машины есть. Они смеются: езжай, говорят, прямо, мы вот тоже проехали и встали. Ну я аккуратненько проехал по самому краю в разрез, прыгать не стал, чтоб мост не вырвало: хороши б мы тут были, две машины, и обе не на ходу. Тоже, конечно, с голоду не померли бы, но все равно. В общем, видим их: стоит красная «тойота» с поднятым капотом и двое мужиков. Одного парня, Эйно, я знаю, мы даже один сезон с ним в паре ездили, а второго, который с ним сейчас, впервые вижу – здоровый такой, как лось, лысый и постарше нас, лет под шестьдесят, наверное. Он первый подошел знакомиться, «Ууно», говорит. Я тоже назвался. Спрашиваем, что с тачкой. А не заводится. Ну это хуже всего, честно говоря. В современных машинах столько электроники понапихано, что никак без компьютера не определишь, в чем тут дело. Раньше бы легко все проверил, как Эркки говорит, методом исключения. Не заводится? Или питание или зажигание. Бензонасос подкачал вручную, есть топливо? Хорошо. Провод со свечи снял, зажигание включил, есть искра? Хорошо. Ну и так далее. А сейчас хер ты с ним чего сделаешь, извините мой шведский, потому что всем компьютер управляет. Надо ее на трос цеплять и ехать как минимум в Куусамо, а то и в Рованиеми в тойотовский сервис, чтобы они там диагностику провели.

Ну мы, конечно, сразу не сдались, а все, что положено, попробовали. Каждый сел на водительское место и стартер покрутил, потом провод с плюсовой клеммы сбросили и обратно прицепили – вроде как перезагрузили систему. А тем временем уже темнеет – хоть дни стоят еще длинные, все равно дело к осени: если б два месяца назад, то солнце бы вообще не зашло. Решили, в общем, переночевать прямо на месте, а с утра на буксире тащить их в город. Обидно, конечно, что рабочий день, да еще без дождя, пропадает у всех четверых, а что делать? Не бросать же их в лесу.

Так-то можно было бы прямо в машинах заночевать, но раз уж такой случай, решили лагерь разбить как положено. Достали палатки, поставили, Эйно за водой сходил на ручей, запалили костер, повесили котелок греться. У ребят с собой грудинка была копченая, крупа – это мы все больше лапшу завариваем, а у этих серьезное хозяйство оказалось. Тип этот лысый почистил картошки, все это в воду – в общем, такой суп они сварили, который вам только в ресторане в Хельсинки подадут в фарфоровой супнице. И стоить он будет больше, чем мы за неделю зарабатываем. Съели мы супа, потом еще по половине порции, чай заварили… Хорошо! Комаров в этом году мало, черт их знает, куда они подевались… Сидим, в общем, у костра, чай пьем, и тут этот лысый, который Ууно, спрашивает нас, знаем ли мы, как эти ветровые гнезда, которые мы собираем, называются по-английски. Знаем, говорим, ведьмины метлы они называются. Точно, говорит, причем так не только по-английски, а на всех европейских языках и даже по-русски – ved’mina metla – произнес так, как будто всю жизнь в Мурманске прожил. А видели ли вы, спрашивает, когда-нибудь живую ведьму? Ну Эркки ему сразу говорит, что он с живой ведьмой уже одиннадцать лет состоит в законном браке – и, кстати сказать, в чем-то он прав, поскольку нормальный мужик не будет от своей жены на полгода уходить в лес, даже если работа нетрудная и платят вполне прилично. Видел я его жену, приходила она один раз его проводить – нормальная такая на вид девица, только волосы заплетены в косу. И попрощалась она с ним, словно с соседом, который ей сумку до подъезда поднес – не поцеловала, ничего, «пока-пока». Ну да не мое это дело.

В общем, лысый посмотрел так на Эркки насмешливо и говорит, что если б он действительно одиннадцать лет с ведьмой прожил, то это бы не только было заметно сразу, а даже лично он, Ууно, понял бы, когда наша машина еще только показалась на холме – и рукой так машет, типа вот с такого расстояния. Тут я немного забеспокоился – не то чтобы он специально задирался, но вроде того, а хуже нет нам сейчас тут сцепиться, только этого, как говорится, не хватало. Но Эркки тоже это почувствовал и вроде как в шутку перевел – нету ли, спрашивает, у этого Ууно специального прибора, чтобы охотиться на ведьм. Тот говорит, что прибора нету, но что он сам так их чувствует, что ему прибор не нужен, достаточно только увидеть ведьму, да даже и не ее саму, а хотя бы ее след. И рассказывает историю.

Оказывается, он настоящее, что называется, перекати-поле – нет у него ни дома, ни семьи, ни детей. До того как попасть к нам в бригаду, где только не побывал: был горным инструктором в Непале, ловил рыбу на японском траулере, путешествовал автостопом по Южной Америке, был промысловиком в Сибири – короче, помотался по миру. Но несколько лет прожил в Швейцарии – он не стал рассказывать, как его туда занесло, а мы не переспросили. Работал он там в больнице – сначала вроде как подсобным рабочим на кухне, но потом сдал экзамен по языку и пошел на фельдшерские курсы. Он говорит, что врач там учится лет десять, а то и пятнадцать, но зато как выучится – гребет деньги лопатой. Фельдшером же, наоборот, можно стать буквально за полгода, главное, язык понимать. А языков там главных два, французский и немецкий, плюс где-то говорят на итальянском, где-то еще на каком-то хитром, но их уже знать не обязательно. А вот французский, немецкий и английский должны прямо от зубов отскакивать. Зато и получает фельдшер не сказать чтобы много – типа три тысячи франков в месяц, но из них нужно заплатить страховку, налоги, за жилье – в общем, на кармане хоть и остается кое-что, но «феррари» не купишь.

Окончил он, в общем, эти курсы, экзамены сдал и стал работать в той же больнице, но уже, получается, уровнем выше. Тоже не бог весть что, операции на мозге ему делать пока не доверяли – но раньше он в основном картошку чистил и парковку подметал, а сейчас уже непосредственно с больными имел дело. То есть уколы ставил, таблетки раздавал, перевязки, то-се. Особенного удовольствия он не получал от этих дел, для этого надо быть матерью Терезой, но все равно у каждого из нас бывает такая мысль: а что мы в жизни сделали хорошего? А тут вполне очевидный результат, помогаешь людям выздороветь, утешаешь их, когда им больно или страшно, да и ночью, когда один на дежурстве, ты за всех отвечаешь, кто в твоем отделении. Если что экстренное случится – пошлешь дежурному врачу сигнал на пейджер, но пока он прибежит – от тебя все зависит. Так он прожил год, а то и два: снял квартирку недалеко от больницы, пять дней работает, два ходит по горам или катается на горных лыжах. Говорит, что охотно брал ночные дежурства, всякие экстренные выходы с двойной оплатой – не то чтобы деньги так любил, а просто – уже какой-то стал почти наркотический эффект получать от помощи другим. Он пытался это объяснить, вроде понятно все, а все равно что-то не щелкает, до конца невозможно в это въехать – вроде ты так сам себе нравишься, когда делаешь доброе дело, что это вызывает у тебя род эйфории. Как бывают женщины, которые почти в себя влюблены – она красится, сидя перед зеркалом и любуется собой, как картиной в музее (это его сравнение, не мое). И вот когда ты делаешь подряд одно за другим добрые дела, не требуя за это особенного вознаграждения (потому что лишние деньги тебе не помешают, но и не сказать, чтоб были слишком нужны), ты одновременно собой восхищаешься так, как будто читаешь про себя книгу или смотришь кино. «Вот какой, думаешь, я со всех сторон отличный. Молодец, просто молодец». И думаешь, что медсестры тоже тебя обсуждают, и воображаешь, что именно они говорят – и тоже тебе хорошо от этого. Живет он, короче, себе живет и о том, что будет дальше, не думает, как вдруг ставят его на новую работу.

Работа эта до некоторой степени, как он сам говорит, противоположна тому, что он делал раньше – потому что до сих пор главная его задача была всеми возможными способами продлить человеческую жизнь, а теперь – напротив. По поводу первого, он говорит, доходило до смешного – столетний старикашка, давно выжил из ума, лежит просто старой брюквой такой на кровати. Содержание его в день обходится в сумму, которую мы тут за месяц зарабатываем, вокруг наследники собрались, считают секундочки, да и у самих уже седые бороды… Но нет – по правилам должны этой старой перхоти продлевать жизнь до последней минуты, только что пересадку органов ему не будут делать, а все остальное – пожалуйста, даже кровь можно переливать. Но теперь у него дело нашлось другое. В Швейцарии разрешена эвтаназия. То есть если тебе реально жизнь надоела и у тебя к этому есть какие-то уважительные причины, а не просто денег мало, или зимой, например, скучно, или жена бросила – ты не должен прыгать с крыши или там под поезд бросаться, а можешь вполне официально жизнь закончить.

Там это поставлено на поток – то есть не только для местных жителей, а приезжают из других стран те, кому не хочется, чтобы потом их машинист проклинал, или там чтобы от асфальта отскребать пришлось, или по-другому неаккуратно вышло, и подписывают договор со специальной конторой. То есть все так, как будто ты, не знаю, в парикмахерскую пришел или заказываешь, чтобы тебе диван заново перетянули, а то в старом моль завелась. Все абсолютно солидно и по-деловому. Вы когда хотите? Я во вторник в 18:30. Нет, на вторник запись полная, можем предложить в четверг с утра, в 9:45. Ладно, я согласен. Представляете, да? Селится пациент в гостинице, предупреждает, что в четверг съедет. Во вторник, раз уж все равно застрял, сходит по Цюриху погулять, в среду открытки пишет, а в четверг с утра переодевается в чистую рубашечку и ждет гостей. Во-о-о-от, гостей! Поодиночке не ходят на это дело: вдруг врач в последнюю секунду уговорит этого, который с эвтаназией, в свою пользу завещание написать. Тому-то уже все равно, но на прощанье вдруг захочется родственникам кукиш продемонстрировать. Чтобы от этого подстраховаться, ездят втроем: доктор, который себе большую часть гонорара заберет (не зря же он двенадцать лет учился), потом фельдшер, который будет ему вроде как ассистировать, и еще один парнишка, который все это дело снимает на видеокамеру. Зачем? Ну если потом возникнут вопросы опять же по поводу завещания.

Ассистировать там на самом деле нечего, он даже не укол делает, как в Америке, а просто какую-то дрянь разбалтывает в стаканчике и дает пациенту выпить. Но все равно почему-то нужно как минимум втроем – может быть, потому, что двое могут теоретически сговориться между собой, ну а трое уж никак. И вот нашего лысого Ууно приглашают работать этим самым фельдшером. Делать, по сути, ничего не надо: сначала он стоит со скорбным лицом, пока доктор уговаривает суицидника отказаться от своих намерений (это формальность, никто не отказывается, но соблюдать правила надо), потом смотрит, как тот, значит, пьет свой последний дринк, потом нужно еще час высидеть, пока подействует – и, значит, вдвоем с тем, который видеокамеру держал, готовое уже тело выносить в фургончик.

Не сказать, чтобы ему эта работа прямо сильно понравилась. С одной стороны, все лучше, чем горшки таскать и кастрюли на кухне ворочать. С другой – сколько в этом участия не принимай и сколько не повторяй, что человек сам добровольно решился, но все равно – вот этот самый мо-мент, когда душа отлетает, он какой-то такой, Ууно говорит, ну что-то такое происходит, как будто железом скребут по стеклу, а ты это чувствуешь, но не слышишь, как-то так. Да и, главное, ушло чувство правильности дела, которым ты занимаешься. То есть доктор (а они все время с одним ездили) обычно на обратном пути философствует – типа вроде они освобождают человека от страданий. «Последнее милосердие», – так он это называл. Но ему-то хорошо, говорит Ууно, он с пяти тысяч франков себе забирает три, еще штуку – конторе, которая клиентов ищет, ну и им с фотографом по пятьсот. И едут они, в общем, в этом фургоне, сзади покойник в черном пакете, а они рассуждают про то, как они ему облегчение доставили. Перестанешь улыбаться, да?

Но и увольняться сразу ему тоже не хотелось. Он, вообще, как я понял, больше старался всегда плыть по течению и смотреть, куда вынесет. Пока не произошел вот этот самый случай. Вызвали их на этот день к молодой девушке, местной. Она из какой-то очень богатой семьи… ну это Швейцария, значит или часы, или банки, или шоколад. Почему-то кажется, что таким особенно тяжело помирать, гораздо тяжелее, чем нам. У нас-то все имущество в одном рюкзаке поместится, скинул, разогнул плечи и пошел себе на небо. А им до того, наверное, жалко все оставлять, что у них было на земле! Ну, короче, девушка эта – она болела такой страшной штукой, называется рассеянный склероз. Начинается с какой-то ерунды, например, по утрам одна рука плохо слушается. Потом другая. Потом зрение немного ухудшается. И это все медленно, медленно ползет по организму, проснулся – и сегодня чуть хуже, чем вчера. Ненамного, самую капельку, так что даже можно подумать, что ничего не изменилось или даже что слегка полегчало, а на самом деле нет – хоть и есть какие-то лекарства, они только замедлить течение болезни могут, а не вылечить. Дальше возможны варианты – иногда она может в полгода человека прихлопнуть, а иногда на десятилетия растянется, только он, ну чаще она, почему-то женщины чаще болеют, остается полностью парализованной, хотя и в сознании.

Опять-таки, для нас это по-настоящему страшно – кто за нами будет ухаживать? Окажешься в хосписе, двадцать человек в палате, половина без сознания и медсестра с Филиппин, которая двух слов по-фински не знает, дважды в день тебе поменяет памперс обоссанный. Но ей-то, в смысле швейцарке этой, ничего такого, ясное дело, не грозило: уж ее-то никто в больничку бы не сдал. Так и жила бы в своей комнате в особняке в окружении прислуги. А вот как бывает – не хотелось ей жить в таком состоянии, то ли чтобы не горевать, что так не повезло, а может быть, из гордости не хотелось обузой становиться. Не знаю, выдумывать не стану. И вот, короче, вызывает она эту смертную команду, доктора, нашего лысого и фотографа.

Для Швейцарии такого диагноза вполне достаточно: смертельная болезнь, ухудшающая каче-ство жизни, без шансов на выздоровление – всё тип-топ, у государства никаких возражений. Приезжают они на место. Дом гигантский, провожает их горничная, которая чуть ли не бахилы им дает на ботинки, чтобы паркет не попортили, как будто они в гости пришли или унитаз им чинить. Родители этой бедняжки прячутся где-то внутри – вроде как она с ними попрощалась и попросила не присутствовать. Приходят в комнату. Ну комната там такая, что обычный наш дом целиком туда поместится. Причем оба этажа. Большая кровать, на ней лежит эта девица, вся в белом. Кругом буквально горы цветов, корзины, букеты в вазах – хоро-шо, сообразили пока венков не присылать. Поставлены кресла кругом – опять же, полное ощущение, что пришли со светским визитом.

Доктор, как положено, пытается ее отгово-рить, причем не тараторит, как обычно, по бумажке, а вроде всю душу вкладывает – «ну зачем же, такая молодая, может быть, лекарство придумают, вот я читал, что в Японии уже клинические испытания проводят». Она слушает его и так улыбается насмешливо, вроде как «меня не проведешь, давай рассказывай». Ну кончил доктор. Она мягко, чуть ли не со смешком говорит, что она восхищена его красноречием, но остается при своем мнении, так что просит поскорее приготовить ей его фирменный коктейль. Представляете, еще и шутит! Ну доктор и так на нервах из-за обстановки, плюс какой-то еще шорох слышится за закрытой дверью… Казалось бы, ну какая разница, в богатом ты или в бедном доме делаешь свое дело. А ведь разница есть! В общем, достал он свой волшебный пузырек, бутылочку с водой, стаканчик – все с собой возил. Тут девица эта неожиданно заартачилась: хотела она яд этот выпить не из плебейского пластикового стаканчика, а из своего хрустального бокала. Ну пожалуйста, не убудет же. Короче, доктор готовит этот свой смертельный напиток, переливает в бокал, передает ей, чуть не с поклоном, она смотрит на них, улыбается и выпивает. Придерживает его двумя руками, одной, бедная, не может удержать, хоть там и весу-то всего двести граммов.

По-хорошему, она должна сразу откинуться на подушку и тихо заснуть, а через пять минут перестать дышать. Тогда доктор послушает ее стетоскопом, зафиксирует, что сердце перестало биться, а мужики пойдут за носилками. А что делает эта девица? Она не делает ничего. С ней ничего не происходит! Она полулежит в кровати и смотрит поверх голов доктора и фельдшера, ничего не говорит, не делает и молчит. Слышно только, как в видеокамере медленно крутится пленка и как чирикают птички за окном. Представляете себе ситуацию? Проходит пять минут, десять. Девица, которой заранее объяснили процедуру, спрашивает у доктора, типа что за дела. На доктора, говорит Ууно, страшно смотреть – такое впечатление, что он сейчас сам вместо девицы отправится к праотцам. Он, с трясущимися губами, говорит, что может быть от нервности момента напутал с рецептурой, разводя порошок. Девица требует сделать еще порцию. Нормально, да? Как будто она сидит в баре в «Гранд-отеле» и мохито пьет. Доктор, делать нечего, растворяет еще порошок, хорошо, у него с собой была вся коробка. Смотрит украдкой на пакетик, не просрочено ли, но, вероятно, не просрочено. И то слава богу, что не стал сам пробовать на палец, а то вышла бы комедия – пришлось бы на носилках его выносить, а не клиентку. Короче, выпивает она еще один бокал, в котором столько яда, что хватило бы на взвод солдат. Знаете, из швейцарцев набирают гвардию для охраны папы римского? Здоровые такие мужики в меховых шапках, я по телевизору видел. Вот их бы всех и можно было б положить одной дозой, которую ей доктор скормил.

Подождали еще пять минут. Что-то, говорит, голова болит, и висок так трет ручкой. Те, конечно, насторожились. Нет, прошло. Ууно говорит, что они потом втроем уже обсуждали этот случай и каждый признался, что ему хотелось в этот момент кинуться и прямо руками ее задушить. Но это понятно, что не вышло бы. Ведьма же! Ничем ее не возьмешь. Собрали они как оплеванные все свои инструменты, бокал этот зачем-то взяли, остановили запись в видеокамере. Она еще нагло так спрашивает, когда они деньги вернут, представляете? И смеется. Ну точно ведьма. В коридоре, оказывается, толпа народа собралась, но увидели, что она жива, и к ней бросились. Ну а смертельная команда, поджав хвост, села в машину и уехала. Вот как бывает!

Помолчали. Тут Эйно говорит:

– Да… Дела. У меня тоже случай был похожий. Был я на рыбалке, вернулся с полным садком. Через час, смотрю – рыба вся уснула, а один окунь живехонек, хвостом бьет, выбраться пытается. Тут меня жена позвала, что-то там срочно надо было, я сунул садок в холодильник и забыл про него. На другой день только вспомнил, открываю, достаю, чтоб выпотрошить – а окунек до сих пор живой и кажется еще бодрее, как будто я его только что из воды вытащил! Ну мне интересно стало, я всю прочую рыбу почистил, а его опять в холодильник. Через сутки достаю – живой!