Читать книгу: «Лицо и кошка», страница 3

Из оборонительной позы – а другой откуда было взяться, ибо Кошкин никогда ни на кого первым не нападал – он с неожиданной силой ткнул кулаком в живот наглеца. Кулак пробил насквозь несвежее, рыхлое тело монстра и вырвал оттуда здоровенный кусок позвоночника с прилипшим желудком и со всем его незавидным содержимым. Увы, это не помогло вырваться из схватки не на жизнь, а на смерть.

Позже, когда его спросили: «Шрот, за что же ты боролся?» – он так и не нашёл, что ответить.

Сознание Кошкина начало терять саму сущность бытия, бытия, надо отдать ему должное, – святых, всем и всякому известных принципов. Из последних сил, движимый инстинктом, он вцепился в холодное, склизкое горло тронутого тленом гражданина и изо всех сил сдавил. В ответ агрессор выплюнул ему прямо в лицо язык невменяемого, ядовитого цвета, усеянный волосатыми бородавками, – зрелище, выглядевшее как истинное, хоть и кошмарное, произведение искусства. А искусство, как известно, и тогда уже требовало жертв, даже больших, чем пресловутая красота. Соперники, совершенно обессилев, рухнули одновременно, в полном, почти обоюдном согласии, придавив собой ту самую стройную бузяку.

И тут папирус зашевелился. Изображённый на нём кошмарный заворот начал пульсировать, втягивая в себя, словно губка, бледный, слабый свет луны. Из мазков краски, будто из незаживающих ран, сочилась густая, тёмная субстанция. Она стекала на пол капища и медленно, неотвратимо тянулась к телам упавших, обволакивая их, сливая в один огромный, бесформенный клубок из плоти, костей и невысказанного, запредельного ужаса. Шрот Адамович с отстранённым удивлением ощутил, как его собственное «я» растворяется в этом новом, коллективном существе, порождённом его же собственным творением. Капище переставало быть просто храмом – оно превращалось в живое, пульсирующее чрево, вынашивающее новую, непостижимую и, вероятно, чудовищную форму жизни, которой только и оставалось дождаться рассвета, чтобы родиться в этот и без того удивлённый мир.

Глава 5: Пятый угол реальности

Мрак протрубил в рог полумесяца, возвещая конец пути.

– Господи, я дома! Солнце! – невольно отмахнувшись от клубка теней у порога, Кошкин засмеялся, и смех его прозвучал странно громко в притихшей квартире. – Теперь уж всё позади. Осталось… забыться.

Группа тараканов, словно крошечный, дисциплинированный десант, по диагонали пересекала потолок. Их тени на потрескавшейся штукатурке складывались в причудливый узор, отдалённо напоминающий чей-то усмехающийся, кривой рот. На мгновение узор застыл, и Кошкину почудилось, что шевелятся не насекомые, а сама тень, живая и дышащая. Жутковатое зрелище, но даже в нём он нашёл повод для зависти.

– Вот она, жизнь без суеты, – пробормотал он, – никаких забот. Питайся крохами с чужого стола, смотри в потолок – зрение всё одно чёрно-белое. Эх, нам бы так…

Домашняя обстановка, знакомая до каждой трещинки на обоях, радовала истосковавшуюся душу Шрота Адамовича и одновременно порождала мысли странные, тёмные, непонятные даже для него самого. Улыбка цвела на его лице, словно одинокая кувшинка на заболоченном пруду – красиво, но не к месту. Ему было хорошо. А что ещё нужно для счастья? Тишина. Одиночество. Все условия здесь, под рукой, и все они – единоличные; не исключение и рулончик бумаги, который на бывшей работе, к слову, каждый, опасаясь диверсии, приносил и уносил с собой, словно государственную тайну. Вот он – покой, который, кажется, можно пощупать. Тишину нарушало лишь негромкое, настойчивое шуршание за стеной, будто кто-то неторопливо перебирал пальцами ту самую, драгоценную бумагу. «Сосед», – механически подумал Кошкин, хотя отчётливо, до боли, помнил, что стена – глухая, немая, и смежной квартиры за ней не существовало в принципе. Быть может, это шуршали его собственные мысли?

* * *

За окном дождь отбивал дробь, словно ему было холодно и одиноко. Толстые, ленивые капли, будто слёзы неведомого исполина, стекали по стеклу и уходили в вечность круговорота – испариться, чтобы снова упасть. Кошкин лежал с открытыми глазами и пересчитывал углы комнаты. Их оставалось неизменно четыре, простая, незыблемая геометрия евклидова пространства, но он об этом забывал и всё считал, и считал, а в голове жужжала невесомость, предвестница забытья. В пятом углу, том, что возникал лишь на самой периферии зрения, прячась от прямого взгляда, стояла та самая белая кошка из его сна и молча наблюдала, став немым укором. Стоило повернуть голову – призрачный угол исчезал, растворяясь в скучной, привычной геометрии, оставляя после себя лишь чувство недосказанности.

Время потеряло плотность, растеклось по стенам; настенные часы привычно стояли (чтобы кукушка не мешала соседям за стенкой, он никогда не подтягивал гирьки, обрекая механизм на вечный ступор). И всё же оттуда, из-за запылённого стекла циферблата, доносилось тихое, мерное поскрёбывание. Кто-то или что-то пыталось выбраться из плена остановившегося времени. Всё перечисленное в сию минуту имело отношение лишь к комнате Шрота Адамовича, его личной вселенной, а за её пределами события шли своим чередом, который всё чаще напоминал не линейный бег, а бег по спирали, затягивающей в воронку.

* * *

Сырость внезапно отступила, уступив место густой, бархатной теплоте. Вокруг стояла середина тёплой летней ночи, полная запахов пыльной полыни и цветущего шиповника. Он брёл по пыльной дороге, которую, как надоедливые мухи, облепили обмелевшие лужи, полные лунного оскала. Эти блики чем-то схожи были с больным воспоминанием о некрасивой, нарисованной улыбке из недавнего сна – той самой, что складывалась из теней тараканов. Кошкин шёл, не обращая внимания на белую кошку, которая терлась о его ноги, оставляя на брюках следы из лунной пыли. Видимо, делала это она специально. Сам он выжидал благоприятного момента для проведения «стыковки» правого ботинка с пригодным для этой цели местом. Нелепая мысль. На самом деле, Кошкин очень любил животных и никогда бы так не поступил, просто какой-то детский азарт проник в его настроении – желание спугнуть, проверить, что будет. Тем не менее, кошка, почувствовав беду, скрылась из виду, злобно сверкнув на прощание зелёными глазами, таившими в себе не злость, а полнейшее, тотальное отречение от действительности. Но через несколько шагов она возникла вновь, уже впереди, сидя на корточках и внимательно глядя на него уже человеческими, до жути знакомыми глазами. Глазами, в которых он узнал себя.

А вы пробовали отрекаться от действительности? Надолго вас хватило? Наполняла ли вас эта гордая поза силой или же вы скукоживались, как брошенный на мостовую резиновый мячик? Вероятно, ровно на столько, насколько того требует курс лечения в палате без дверей. Срок, отмеренный санитаром с безразличным лицом. Но что, если палата – это и есть ты сам? Твоё тело, твой разум, твои воспоминания? И двери не существует не потому, что её убрали, а потому, что выходить уже некуда. Не стало того мира, что был снаружи. Ирония судьбы, горькая и окончательная, заключается в том, что реальность отреклась от тебя первой. Она вышла за дверь и тихо притворила её за собой, оставив тебя наедине с призраками в пятых углах.

Глава 6: Первое кольцо спирали

Нечто ужасное и безжалостное щипцами схватило сердце Шрота Адамовича. Он попытался уснуть, но сон, упрямый и скользкий, вырывался из помутнённого рассудка, оставляя после себя лишь тягучую духоту бессонницы.

– Что же творится со мной? – нервы Кошкина натянулись, словно ванты, готовые лопнуть от непосильного напряжения; подобное с ним случалось впервые, и это новое ощущение было отвратительно. – Я будто расстаюсь с собой, теряю навсегда какую-то важную часть…

Нет, другое, не он сам, но нечто до боли близкое и одновременно пугающе чужое, неумолимо уходило. Это движение напоминало угасание далёкой звезды – его невозможно было прервать мольбой или приказом. Оно не откликалось на просьбы вернуться; он протягивал к нему руки, а оно, недосягаемое и насмешливое, таяло в темноте. Ирония судьбы: Шрот Адамович выглядел бледнее самых бледных своих мыслей, однако физически чувствовал себя почти хорошо. Он ведь находился дома и наконец-то в безопасности, тело умиротворялось, веки тяжелели, и Кошкин засыпал.

* * *

Окраина города встретила его кладбищем – верным спутником всех спальных районов. Фонари, в целях возвышенной муниципальной экономии, светили через один, да и те, в лучшем случае, боролись с тьмой вполсилы. Совокупность этих незначительных признаков всеобщего беспокойства накинула лёгкую, но цепкую тень первобытного ужаса на его морально переутомлённую личность.

И тут, повинуясь мимолётному, но жёсткому желанию, более сильному, чем совесть и более стойкому, чем разум, Кошкин с грацией отчаяния перемахнул через низкую ограду и оказался среди могил, усеянных понурыми, немыми крестами. Только было он решился совершить небольшое кощунство – присесть на одну из плит, – как какое-то неведомо откуда взявшееся бледно-аморфное пятно направилось на сближение. Сначала он подумал, что кто-то хочет пошутить или просто надавить на сознательность, однако очень быстро стало ясно – это вовсе не так.

– Да это же девушка… – прошептало его сознание, отказываясь верить в столь банальное объяснение.

Когда же крамольная мысль о том, что это одна из тех… знаковых особ, к нему, закоренелому атеисту, воспользовавшись покровом ночи, нагло проникла в голову, он продолжил самозабвенно её оспаривать. Признавать допущенную ошибку – не в его характере, да и слишком поздно. Ноги отказывались выполнять прямые обязанности, подкашиваясь и деревенея, но Кошкин устоял – невероятно, но факт. Небо стало совершенно непроглядным, чёрным-чёрным, и эта девушка являлась единственным и прекрасным ночником во всей вселенной. Её голос, звучавший словно шёпот из иного мира, сказочным соком склеивал уши, лишая воли: – Узнал меня?

Его собственный язык, будто прилипший к гортани, не желал шевелиться; Кошкин отрицательно мотнул головой и, вероятно, долго выполнял бы это монотонное упражнение, если бы вовремя не вспомнил о лимоне – старом бабушкином средстве от онемения.

– Тем хуже! – прозвучало как приговор.

Что-то до боли знакомое, как забытый сон, проявилось в её облике. Глаза! Вот что било в набат памяти! Зеленоватый, нечеловеческий цвет, казалось, пронзал насквозь, видя не просто тело, а самую душу, всю её неприглядную подноготную. От одной только мысли, что столь очаровательное создание видит также и его не полностью переваренный желудком ужин, наводила тоску и вгоняла в краску. Какая драма! В следующее мгновение Шрот Адамович, движимый порывом, граничащим с безумием, решил предложить ей руку и сердце, а если понадобится, то и всё остальное, включая старую коллекцию марок, но не успел.

– Слушай! Я вечна, запомни, вечна! – в её произношении с трудом улавливались суффиксы и приставки, будто слова складывались не во рту, а прямо в воздухе, – месть… в твоём лице… убийца… вечная жизнь… поцелуй… идол… сон…

Слова её, будто пиявки, впивались в сознание, и с каждым произнесённым слогом плоть девушки теряла форму, становясь то прозрачной, как студень, то обретая черты искажённого, забытого лица из его прошлого. От неё потянулось ледяное дыхание тления, и Кошкин почувствовал, как память его вытекает из ушей тонкой, кровавой струйкой. В дальнейшем, много лет спустя, выяснилось, что приходила она с правдой, срок годности которой переступил запретную черту предела. А от испорченного продукта, пусть и имевшего когда-то дорогую цену, всё же предстоит избавиться, хотя бы из-за опасения отравиться. Но жизнь – сплошной парадокс, и самоубийц, жаждущих именно такого конца, всегда хватает.

Кошкин не знал тогда, верит ли он в Бога, но на всякий случай, с чисто прагматической целью, перекрестился. Девушка исчезла, унося с собой длинный шлейф неподобранных Кошкиным слов, которые так и остались пробками в ушах. Вместо неё на нецензурно скрипящем под тяжестью веков кресте восседала белая, как саван, кошка, даря миру жутковатую улыбку человеческих, до неприличия ровных зубов. Её зрачки, узкие щели во мраке, пожирали лунный свет, а из приоткрытой пасти медленно, с наслаждением, капала на гранитную плиту чёрная, как чернила, смола, пахнущая древностью и забвением. Кошка медленно, с театральным пафосом, облизнулась, и её язык оказался неестественно длинным, испещрённым древними рунами, которые, казалось, шевелились. Шрот Адамович застыл, с полным и безоговорочным пониманием, что это далеко не конец, а лишь первое, самое маленькое кольцо спирали нового, бесконечного кошмара, в котором ему суждено застрять навечно, в роли и зрителя, и жертвы, и главного действующего лица.