Читать книгу: «Лицо и кошка», страница 2

Глава 2: Предложение вечности

В дверном проёме стоял, нет, пожалуй, завис, словно невесомый призрак, неприличный мужчина в белом колпаке. Неприличие в нём выдавала вопиющая посредственность. Чтобы выглядеть значительнее, белоколпачник выражался с закрытым ртом, и тут Кошкин догадался: собеседник – мертвецки пьян. Бурлящие, похожие на кипящую грязь, звуки, издаваемые гостем, говорили о многом сразу. И прежде всего – о тотальной утрате связи с реальностью. Эту психологическую атаку завершало то, что за спиной чревовещателя пряталась тень, чьё присутствие выдавал блеск зелёных глаз. Казалось, сама тьма обрела зрение и теперь с холодным любопытством взирала на происходящее. Когда клокотание прекратилось, тень, пронзив гуттаперчевое тело, скользнула к Кошкину. Он растворился в её объятиях, несущих покой, равный по силе уколу галоперидола. Это было не человеческое прикосновение, а нечто безличное, химическое, отключающее волю. Ничто не изменилось в мире, только звёзд, пронзающих небо, стало немногим меньше, если пересчитать. По иронии судьбы вселенная и не заметила этой микроскопической утраты.

Повинуясь рефлексу, Кошкин лёг в постель. И снова подумал: вот они, тайны бытия, где-то рядом, за дверью в ничто, на которой нет ручки. Но это было напрасно – ведь никто и не собирался держать её с этой стороны.

Перед его внутренним взором толпы гуманоидов, с человеческими вполне чертами, извивались в ритуальном танце. Их плоть, словно воск, текла и застывала в немыслимых позах, а вместо глаз зияли чёрные дыры, источающие леденящий шёпот. Казалось, он наблюдает за богослужением в мире, где Бог давно сошёл с ума. Сборище напоминало собрание. Как же иначе назвать этот парламент безумия? Как ни странно, но в общей, доходившей до маразма суматохе, Шрот Адамович себя не находил. Обычно такие погружения не обходились без его присутствия; признаем, сегодняшний кошмар представлял исключение.

Изображение вскоре померкло; теперь хаос единолично завладел спящим сознанием. Кошкин решил было этим воспользоваться и отдохнуть, но состояние прилива сил отменило долгожданную возможность. Его мозг, казалось, был атакован изнутри. Вместо отдыха его охватило ощущение, будто под кожей ползают мириады невидимых червей, вплетая в его нервы новые, чужие воспоминания. Он чувствовал, как в нём прорастают корни чужой жизни и это было противно и сладостно одновременно.

Он очнулся от приступа тошноты, сотрясающей всё тело, и в первый же миг ясно ощутил жёсткий матрас под спиной и шершавую простыню. Сознание, утяжелённое химическим сном, медленно просачивалось обратно в черепную коробку, таща за собой обрывки кошмара – танцующие гуманоиды, текущую плоть, леденящий шёпот. Кошкин заставил себя открыть глаза, и вместо звёздного неба или собственных четырёх стен увидел побелённый потолок, тускло освещённый одинокой лампой где-то в стороне.

Повернув голову, он с трудом сфокусировал взгляд на решётке, обрамляющей койку. За ней угадывались контуры других коек, тёмные силуэты спящих тел. Воздух был спёртым и пах антисептиком, пылью и немытыми телами – знакомый и давно ненавистный букет. Так он и понял: снова здесь. В палате.

Каким образом его сюда доставили – силами ли скорой, подхватившей его на улице, или же теми, кто следил за ним из тени, – оставалось загадкой. Но факт был неоспорим: очередной побег в забытье закончился провалом и возвращением в эти стены.

Даже не соизволив постучать, видимо из-за отсутствия двери, в палату проник незнакомый старик; над челом прибывшего гостя светился ореол, от которого по стенам побежали маслянистые трещины, и воздух наполнился запахом тления и ладана. Смесь благоухания храма и смрада склепа – идеальный аромат для предложения, которое последовало.

– Начинается…, – хотел подумать Кошкин, но передумал, пока мысли кружились, – меняет головные уборы: то белый колпак, то ореол. Решил, что не узнаю. Да за кого он меня принимает, актёришка-самоучка, циркач самостильный?

– Послушай, – заигрывающе, но явно что-то не договаривая, обратился к нему неудачник-инкогнито, – я пришёл предложить тебе вечность, родство с Богами, согласен?

Сказать честно, Шроту Адамовичу уютно и в собственной шкуре, надо ли жаждать большего? Разве что, более качественного алкоголя и менее навязчивых сновидений. Однако возможности редко согласованы с желаниями, и противостоять столь разрушительной силе способно разве что одиночество. Но разве он был один? Его старый друг – память – всё ещё была с ним. Тем не менее, Кошкин попросил отсрочку и покинул палату, чтобы проститься с памятью. Он долго бродил по городу, пристально всматривался в знакомые очертания вселенной, и так ему вдруг стало жаль терять всё это, эту старую, добрую, хоть и потрёпанную реальность, что он, вернувшись, едва не смалодушничал отказом. Но вновь настойчиво озвученный вопрос – «Согласен ли ты?» – вернул рассуждения в нужное, хоть и высохшее русло. Судьба, как плохой сценарист, всегда подсказывает следующий катарсис.

– Вот, стаканчик с жидкостью, необходимо выпить для переселения души прямиком в пантеон богов! – Голос старика зазвучал как скрежет множества голосов, а в глубине поданной чаши зашевелилась тёмная, живая муть. Казалось, на дне сосуда копошилась сама материя первобытного хаоса.

То, что всё так просто, вызвало нескромное сомнение, только Кошкин оказался не в состоянии подобное осмыслить: сон опять отдался разрушительной силе бессмыслия. Стены палаты поплыли, исказились, обнажив за собой пульсирующую багровую плоть, пронизанную жилами. Декорации рухнули, открыв изнанку мироздания – живую, стонущую плоть. Рассудок на неопределённый промежуток времени погрузился во мрак, и когда тот внезапно развеялся, Кошкин, не раздумывая, сделал то, что предлагал старик. Что оставалось, кроме как принять правила этой бредовой игры? Жидкость обожгла горло, и последнее, что он ощутил, – это тихий восторг множества чужих сущностей, слетевшихся к нему, чтобы занять опустевшую оболочку. Его последней мыслью было странное утешение: наконец-то он станет частью чего-то большего. Или же это большее станет частью него.

Глава 3: Бремя вечности

Шрота Адамовича плотным кольцом обступила толпа аборигенов. Среди этих застывших масок он без труда узнал своего ночного гостя, но на сей раз тот предстал с непокрытой головой. Его взгляд, остекленевший и абсолютно пустой, словно отражал не яростный свет этого солнца, а холодный отсвет иной, запредельной луны. А тот самый плясун, последний в череде этих ритуальных безумств, всё ещё бился в конвульсиях у его ног, придавая дикарскую свежесть и непосредственность всему действу.

Дикари мало-помалу начали рассеиваться, не спеша, будто тая в воздухе. На утоптанной земле они оставляли после себя не обычные тени, а клубящиеся, бездонные провалы черноты. И вот, они окончательно оставили их наедине – Шрота Адамовича и эту нелепую, колышущуюся фигуру. Первым, самым ясным и простым желанием Кошкина было ринуться вперёд и задушить этого кривляку-танцора. Желание было кристально чистым, как удар камня. Но совершить задуманное – ни первого, ни второго – он, увы, не сумел: невидимая сила, тяжёлая, как олово, сковала его члены ледяным ужасом.

Тело старика в это время корчил очередной приступ истерики. Он хохотал, захлёбывался этим хриплым, нечеловеческим смехом. Эйфория странным образом омолаживала его вялое лицо, разглаживая глубокие морщины, но с каждым новым взрывом хохота контуры его фигуры на миг расплывались, становились призрачными, полупрозрачными. Сквозь этот бредовый хохот Шрот Адамович с трудом различал отдельные слова, долетавшие словно из гнилого подземелья: «Идол… Божество… жертвы… толковый словарь…»

Наконец, почтенный старец (или то, что играло почтенного старца) затих. Его тело, будто подкошенное, опустилось на колени. Смех, больше не обнажавший жалкие остатки гнилых зубов, отзвучал. Лицо приобрело ту особенную, подобающую похоронам серьезность, что отливает мертвенной синевой. Он произнёс, и слова повисли в воздухе, густые, как смола: – Прости… что передал тебе в наследство… вечность. Усвой же: ты сможешь расстаться с этой ношей лишь тогда, когда отыщешь себе замену.

Слова повисли, и пространство вокруг них резко сжалось, зазвенев, как тонкое ледяное стекло, готовое треснуть. Старик с обыденным, будто бы аптечным, жестом достал из кармана несколько блистеров с аминазином и проглотил таблетки, даже не планируя запивать. Однако вместо того чтобы рухнуть замертво, его тело принялось медленно истончаться, вытягиваясь в бледную, колеблющуюся колонну мертвенного света. Он не умер – нет, это было бы слишком просто и милосердно. Он совершил переход. Отправился в четвёртое измерение, оставив после себя лишь запах озона – резкий, как после короткого замыкания – и тлен древнего, безвоздушного праха.

И только его «прости» какое-то мгновение всё ещё парило в сгустившейся атмосфере разлуки, одинокий слог, затерянный в пустоте. Пока и его не поглотил наступающий на самих теней шепот – ненасытный, голодный шёпот самой вечности. Эта вечность, словно живое существо, теперь с неослабевающим, давящим вниманием обратила свой взор на нового избранника.

Кошкин почувствовал, как тысяча незрячих, матовых глаз прилипли к его коже, а в ушах, преодолевая расстояние, зазвучал отдалённый, но неумолимо приближающийся бой барабанов. Барабанов, отбивающих ритм его новой, бесконечно долгой жизни. Ему оставалось лишь размышлять, какую же опечатку в толковом словаре можно счесть столь страшным преступлением, чтобы в наказание получить бессмертие.

Глава 4: Акт творения

День неизменно приносил одни мучения. Ослепительное солнце, нахально отражаясь в глади бассейна, не давало и глазом моргнуть. А вот изменить что-либо в своей незавидной судьбе Шрот Адамович, увы, права не имел. Его тело игнорировало зов разума, который, в свою очередь, бунтовал против рассудка; даже о таком пустяке, как чихнуть, не могло быть и речи. Зато ночь… О, ночь дарила слабый призрак надежды, возвращая дар движения, правда, в тесных пределах капища. И в эти часы он выглядел почти что счастливым. Но едва последние лучи увязали в камнях, как вокруг оживали тени – не простые безликие отблески, а нечто совсем иное, шевелящееся и на удивление внимательное.

Шли годы. Постепенно Кошкин сжился с новой, столь нелепой ролью, научился даже спать с открытыми глазами, что хоть как-то спасало от дневного однообразия и боли. Кормили Шрота Адамовича, что называется, как на убой. Благодарные дикари приносили своему избранному Богу исключительно самое лучшее, не оставляя ни малейшего повода для претензий; вот только одиночество… но и с ним со временем он научился мириться. Да и капище – это всё же несравнимо лучше, чем та убогая халупа в типовой многоэтажке, что осталась в прошлой жизни. Хотя по ночам его стены начинали слабо, едва уловимо пульсировать, словно впитав за долгий день жар живых, трепещущих сердец.

И вот однажды случилось настоящее чудо. В жертву Кошкину, словно в насмешку над его положением, принесли не барана или фрукты, а ритуальные краски и лист папируса. Превратив на краткий миг заката воду бассейна в подобие крови, светило спряталось за горизонт. И тогда, сойдя с пьедестала, Шрот Адамович застыл как вкопанный: странная, невероятная мысль мельком коснулась его извилин, а затем, словно превратившись в грубую наждачную бумагу, принялась назойливо и неотвязно скрести сонное сознание.

Он вдруг перестал быть собой. Эта новая, ошеломляющая роль – не просто Кошкин, не безмолвный истукан дикарей, а – Создатель, Творец!!! «Но я не умею рисовать, Боже мой, что же делать? – приходя в исступлённое волнение, – с чего же начать?»

Мысли устроили внутри него настоящее побоище, бросаясь из одной крайности в другую, сметая всё на своём пути. Управляемый этим хаосом, Кошкин послюнявил наскоро изготовленную из собственных же волос кисть и, измазав её в тёмно-алой краске, нанёс на папирус первый, робкий мазок; процесс ему, к его же удивлению, понравился. На прадеде бумаги одна за другой, и одна на другую, ложились краски, сплетаясь в причудливый узор. Каждый новый мазок отзывался в тишине едва слышным стоном, доносившимся не то из самой глубины папируса, не то из-под земли. Начало было положено, последствия же обещали стать по-настоящему катастрофическими, и надо отдать им должное – обещание было исполнено. Увы, в наши дни данное слово редко что-то значит.

Кошкин ужасно волновался. Необычность этой работы, этого акта творения, сказывалась на состоянии его души, которая не раз и не два готовилась покинуть напряжённое, скованное трепетом тело. Причина, её удержавшая, так и осталась загадкой. Его шедевр тщетно приближался к завершению, и Шроту Адамовичу ещё только предстояло оценить этот результат по достоинству. А вокруг уже витал тяжёлый, приторно-сладковатый запах тления, которого раньше никогда не стояло в чистом, продуваемом ветрами капище.

Вы знакомы с заворотом кишок, ну, хотя бы чисто теоретически? Если так, то для вас не составит труда понять и прочувствовать заворот мозгов; именно это, в итоге, и оказалось изображено на злополучном папирусе. Сам автор, будь у него возможность, пояснил бы следующее: «Мне и сейчас нестерпимо стыдно перед другими, великими мастерами золотого века, хотя ознакомиться с моим творением им, к счастью, так и не выпала честь».

Трудно поверить в подобное, но – необходимо. Вера, знаете ли, она сильнее надежды, хотя надежда всё же ближе сердцу, но сейчас не время для привычных утешений.

И вдруг чьи-то холодные и властные руки, явно не спрашивая разрешения, легли на плечи художника и, не обращая на него ни малейшего внимания, двинулись вверх, к тому месту, на чём, вопреки всему, крепится голова. А это, согласитесь, уже совсем не смешно. Папирус, прибегнув к помощи потусторонних сил, очевидно – сил зла, не брезгуя и катаклизмом, воссоздался зеркалом и нехотя, будто сквозь сон, изобразил владельца этих шаловливых ручонок. Это был странного вида товарищ, прямо скажем, основательно разложившаяся личность. Всё, что находилось в границах периферии лица этого душителя, имело поразительную, пугающую схожесть с творением Кошкина. В глазницах монстра искрилась ненасытная жажда познаний и призрачный разум целомудрия ахинеи; стоит добавить для полноты картины, что вместо шляпы пришелец носил на макушке величавый стригущий лишай.

На творца происходящее подействовало разносторонне: его лысина мгновенно покрылась липкой влагой (будь в капище чуть прохладнее, от его набедренной повязки непременно повалил бы пар), более того что-то громко щёлкнуло в ноздре. Возможно, именно этот щелчок и вернул к реальности уже было поспешившего навстречу безумию Шрота Адамовича.