Читать книгу: «Тиберий Гракх», страница 4

Наследники Масиниссы

В то утро Консул принимал у себя нумидийцев. В послании сената кроме приказа об уничтожении Карфагена содержалось предписание о разделе Нумидии между наследниками Масиниссы – последнего из оставшихся в живых участника Ганнибаловой войны.

Идея сенатского решения была Сципиону ясна: рядом с новой римской провинцией Африкой, которая должна была включить ливийские остатки великой карфагенской державы, не должно быть могущественной Нумидии. Миссия Полибия лишний раз показала, чем это грозит. «Но как они в сенате представляют себе раздел Нумидии!» – с негодованием думал Публий, оглядывая толпу наследников, которую не мог вместить просторный шатер. Не меньше претендентов, судя по доносящемуся гомону, оставалось и у входа в шатер. Принимая решение о разделе страны, они должны были подумать, сколько может быть родственников у человека, дожившего до ста лет, к тому же нумидийца».

– Остаться только сыновьям! – передал консул через толмача.

Нумидийцы, которые покидали шатер, выражали словами и жестами свое возмущение. Но место ушедших заняли другие. Двое из них держали на руках детей. Так что в шатре не стало просторнее. Дождавшись тишины, Публий встал и, взяв список племенных владений, приступил к переделу.

Но в это время из толпы наследников вырвался мальчик лет двенадцати и, сверкая глазами, стал что-то выкрикивать. Другой вступил с ним в спор.

Сципион обернулся к толмачу:

– Кто этот юный наглец? И что говорит другой?

– Это внук Масиниссы Югурта, – ответил толмач с поклоном. – Он уверяет, что Масинисса оставил завещание, где назвал его наследником, и отослал завещание в Рим. Другой – это дядя Югурты Мицепса – называет Югурту лжецом. Он говорит, что Масинисса вовсе исключил Югурту из числа наследников, ибо он родился от наложницы гречанки.

– Объяви: сенат ничего не сообщает об этом завещании. Мне приказано разделить Нумидию между наследниками. Я уполномочен только на это. В шатре, как я уже объявил, должны остаться только сыновья.

Покидая шатер, Югурта еще раз оглянулся. Сципион ощутил в его взгляде недетскую волю.

В Коринфе

Полибий шел по бывшей улице, мимо развалин, мимо легионеров, устроившихся на отдых. Он шел медленно, стараясь видеть и слышать все.

Двое легионеров сидели на перевернутой картине.

Один, щуплый, развязал свой мешок и достал оттуда кусок сала. Другой, рыжий и большеухий, делал вид, что дремлет. Но, улучив момент, он схватил сало и оно мгновенно исчезло у него во рту.

Щуплый не обиделся, а только выпучил от удивления глаза.

– Ну и обжора! – выдохнул он. – Не успел вынуть, а оно тю-тю.

– А что! У нас говорят: «От зубов до глотки путь короткий».

– Где это у вас?

– В Пицене. Нас большеротыми кличут.

Неподалеку от этих легионеров другие тоже расположились на картине и яростно бросали кости.

Полибий остановился, чтобы рассмотреть картину. «Да, это “Мидасов суд” из коринфского храма Аполлона. В Коринф приезжали специально, чтобы увидеть это произведение Эвломпия. Художник изобразил Аполлона в виде эллинского атлета, а фригийского царя Мидаса показал пышноодетым варваром. Это картина о победе эллинского духа и эллинской гармонии над варварской тупостью».

Решив, что прохожий заинтересовался игрою в кости, один из легионеров проговорил сиплым и сдавленным голосом:

– Присаживайся, папаша. Будешь третьим.

Полибий отшатнулся и заторопился к видневшемуся вдали римскому лагерю.

Муммия Полибий застал отдыхающим в своем шатре. Консул встретил Полибия радостным возгласом:

– Наконец ты со своим Сципионом расстался. У нас в Коринфе не хуже. Смотри, голов-то сколько!

Он показал на огромную кучу бронзовых бюстов в углу шатра. Полибий подошел ближе и наклонился. Сверху лежала голова Филопемена. Под ней – голова его отца Ликорты.

– Воины натащили! – объяснил Муммий. – Все равно пропадает. А я виллу украшу. Говорят, коринфская бронза в цене.

– Картины, на которых отдыхают твои воины, – сказал Полибий, выпрямляясь, – стоят подороже.

– Размалеванные доски? – удивился Муммий. – А что в них ценного?

– Их написали великие художники. За одну из этих картин храм заплатил пять талантов.

– Ты не шутишь?

– Не шучу. Но теперь картина стоит дороже.

Муммий вскочил и выбежал из претория. Оставаясь в шатре, Полибий слышал его голос.

– И впрямь на досках устроились! Зады свои холят! А я сейчас ликторов пошлю с фасциями…

Услышав крик Муммия, но не понимая причины ярости консула, легионеры вскочили. Они уже не сидели, а стояли на картинах.

– У! Твари безмозглые! – надрывался Муммий.

Заметив трубача, он крикнул ему:

– Труби сбор!

Знакомые звуки заставили воинов подчиниться и построиться перед преторием. Расхаживая перед строем, Муммий втолковывал:

– Что было сказано? Ценное не ломать и не мять, а складывать в кучи перед преторием. Доски, на которых вы устроились, подороже голов будут. Центурионы! Пять шагов вперед.

Центурионы вышли из строя и замерли.

– Собрать доски! – распорядился Муммий. – Пересчитать и доставить прямо к кораблям. Если в Риме хоть одной не досчитаюсь, вас малевать заставлю.

Полибий шел к морю. Раньше оно было видно из любой части огромного города. Теперь города не было. Было два моря. Голубое море Посейдона и пепельно-черное – Марса: гребешки волн и руины, в которых не отыскать ни величественных храмов, ни великолепных портиков. Телекл не дожил до страшного дня своей родины. А его неразумный сын Критолай, взбаламутивший Ахайю, бросился в соляные копи.

Из-за развалин вывели толпу пленных. Именно так Полибий представлял себе в Риме судьбу несчастных эпирцев. «Теперь ведут моих соотечественников, – с горечью думал он. – И я бы мог быть в этой толпе».

Какой-то пленник выскочил из ряда и закричал:

– Полибий, взгляни на свою работу! Я – Диэй!

Да, это был Диэй. Растрепанные волосы, босые ноги, лохмотья богатой одежды.

Легионер древком копья толкнул Диэя, и тот смешался с толпой пленников.

«Кто я такой, – подумал Полибий, следуя за ахейцами, уводимыми в рабство. – Ромеи принимают меня за своего. Ахейцы за ромея. У меня нет жены – в мире не найдешь второй Корнелии. Нет родины, чем же я отличаюсь от них, у которых отняли все. Да, я раб Клио. Моя госпожа сурова и непреклонна. Какое ей дело до человека, отыскавшего в груде трофеев голову отца? Клио говорит мне: “Мой раб! Вытри глаза! Они должны быть сухи, как тетива баллисты, – иначе ядро, которое ты пустишь сквозь века, не достигнет цели!”»

Часть вторая. Боги и гиганты

Пять лет спустя

Полибий медленно шел по Священной улице к Форуму. Это был его обычный маршрут, с тех пор как четверть века назад он поселился в старом доме Эмилия Павла на Палатине. Улицы и дома остались прежними, но прежде, особенно в последние годы пребывания в Риме, его узнавали, ему кланялись. Теперь же никто не заметил, что в Риме после долгого отсутствия появился знаменитый историк и не менее знаменитый путешественник.

И то, что никто его не узнавал, встревожило Полибия. «Конечно же, – думал он, – я уже не тот, каким был. Но что значат пять-шесть лет для мужчины, занимавшегося гимнастикой даже в море, а на суше не пропускавшего ни одного дня палестры. Наверное, ушли из жизни те, кого я знал. Ведь к началу третьей войны с Карфагеном Сципиону Назике было за восемьдесят, Сульпицию Галу – за семьдесят, Элию Пету – за шестьдесят. Но Корнелия еще молодая женщина. Да и многие сенаторы моложе меня.

Случайность! – успокаивал себя Полибий. – В это время года нобили живут на виллах. Для плебеев же я был и всегда останусь чужестранцем».

– Дорогу! Дорогу триумфатору Аппию Клавдию! – послышался голос глашатая.

Полибий отошел к стене, предвкушая, что теперь-то он встретит своих старых знакомых. За триумфальной колесницей должен в полном составе следовать сенат.

Но какой это странный триумф! Стены домов не украшены гирляндами листьев. Улица полупуста. Обычно перед триумфальной колесницей ведут вражеского царя и сотни пленников. А тут с десяток лохматых, скованных цепями варваров. Кони, как обычно, белые. И разве это та триумфальная колесница, на которой стоял Цецилий Метелл? Какая-то деревенская повозка! Правда, одеяние триумфатора то же, и на запятках раб с плетью. Но где воины с их шуточной песней? Где сенаторы? На некотором расстоянии за колесницей лошадь тянула небольшой крытый возок.

А где же торжествующий народ? Эта сотня плебеев, с решительным видом идущих навстречу колеснице? Странно! Но они не кричат «Ио, триумф!»

Полибий прислушался. Толпа улюлюкала.

– Самозванный триумфатор! Стащите его!

И вот уже в руках появились тухлые яйца. Они полетели в повозку и, разбиваясь о ее борта, стекали отвратительными буро-желтыми пятнами.

Кто-то подскочил к коням и схватил их под уздцы.

Казалось, триумф испорчен бесповоротно.

Но в это время распахнулась дверца закрытой повозки. На ступеньках появилась женщина в длинной палле с белой повязкой на голове. При виде ее толпа расступилась. Люди, державшие коней, разбежались кто куда. Пройдя несколько шагов, весталка вступила на триумфальную колесницу и стала рядом с Аппием Клавдием.

Толпа ахнула. Через несколько мгновений те, которые только что шикали и свистели, в благоговейном молчании пошли за колесницей, приближавшейся к Форуму.

Опомнившись от удивления, Полибий подошел к одному из зевак, равнодушно наблюдавших за происходящим.

– Любезный! Ты не можешь мне объяснить, что это такое?

– Это, папаша, триумф.

– Но я присутствовал на триумфах Метелла и Сципиона, моего ученика и близкого друга, – недоумевал Полибий, – а это…

Зевака вместо изъявления уважения свистнул:

– Если ты друг нашего Сципиона, а не хвастун, почему ты здесь? Ведь сенаторы отказали этому спесивому старцу в триумфе, и он не догадался выставить для народа гладиаторов и дать угощение. Он не только жадюга, но и хитрец. Воспользовался тем, что его дочь весталка. Эти нобили и народ, и богов готовы обмануть!

Полибий кивнул головой плебею и двинулся к дому Сципиона. «Конечно, – думал он, – этот плебей не поверил, что я друг Сципиона, иначе он не стал бы хулить нобилей. Правда, уже в год моего появления в Риме народное собрание едва не отказало Эмилию Павлу в триумфе. Но тогда сказалось возмущение воинов, недовольных, что полководец их не обогатил. Теперь же чувствуется ненависть к нобилям как сословию. Видимо, Рим, изображенный мною как идеальное сочетание трех государственных форм: демократии, аристократии и царской власти, стал другим. Плебеи подняли голову. Но ведь и нобили стали другими! Разве можно было бы раньше представить, что кто-нибудь осмелится провести триумф без соизволения сената? Прав Гераклит! Да, видно, не только в реку, но и в один и тот же город нельзя войти дважды. Но как стремительны перемены!»

В Энну

Дорогой в Энну шли двое. Отрепье, покрывавшее их тела, выдавало в них рабов.

Багровый край солнца поднимался из-за горизонта, освещая сжатые поля, скирды соломы, ряд кипарисов по одной стороне дороги и одинокие строения из серого камня по другой. Дул прохладный утренний ветер. Худой раб с тонкими чертами лица кутался в лохмотья, стараясь спрятаться от холода.

Шесть лет никто уже не называл его именем Диэй. Все его знали под кличкой Ахей, и сам он уже начал к ней привыкать.

Вместе с другими коринфскими пленниками Диэй попал на знаменитый рынок острова Делоса. Здесь его разлучили с Команом. Здесь он познал смысл поговорки: «Купец, причаливай, выгружай, все продано».

Не успели еще вывести всех из трюма, как набежала толпа, с жадностью разглядывая живой товар. По выговору Диэй определил, что эти эллины – уроженцы Италии и Сицилии.

Один из торгашей сунул пальцы в рот Диэю. Перекупщик назначил цену, продавец не торговался. Он знал, что все покупатели живого товара здесь в сговоре. Везти же рабов в другое место, где за них могли дать настоящую цену, опасно: море кишело пиратами.

Диэя продали в Сицилию, там он попал к богатому римскому всаднику Публию Клонию, от которого и получил свое новое имя. Перед смертью Клоний отписал его по завещанию вместе с дюжиной других рабов местному эллину Дамофилу. Ахея сделали пастухом, и жизнь его стала более сносной. За ним никто не присматривал. Плохо было только с одеждой. Ахей не хотел заниматься разбоем, и поэтому всю зиму ходил в лохмотьях, коченея от холода.

Жалкое рубище его спутника покрывала волчья шкура, на ногах болтались скульпонеи¹³. По походке и манере держаться видно было, что до того, как стать рабом, он служил в войске. Крупные черты лица, рыжие волосы выдавали в нем кельтибера. Это был Ретаген.

Из Карфагена его привезли в Утику, а там посадили на корабль. Никогда ему не забыть трюм, набитый людьми, стоны больных и раненых, надсмотрщиков, бросающих за решетку заплесневелый хлеб, копье, воткнутое в землю в знак того, что продается военная добыча, покупателей, толпящихся у помоста, человека с мутными глазами, заискивающие поклоны барышников и многозначительный шепот: «Дамофил».

Этот сицилиец стал его хозяином. Купил, не торгуясь. Приказал управляющему отсчитать деньги…

С тех пор прошло шесть лет. Больше Ретаген не видел его ни разу. Но слухами о нем и его богатстве полнилась вся Сицилия. Бесчисленные стада Дамофила паслись на склонах гор и лугах острова. Но главным богатством Дамофила были рабы. Он шутил, что со своими рабами мог бы осадить и взять Карфаген, если бы за него это не сделал Сципион Эмилиан. Рабы Дамофила пасли скот, обрабатывали землю, были каменотесами, строителями. На рынках острова он выбирал их сам, а из других мест их доставляли его многочисленные агенты.

Ахей уговорил Ретагена пойти к господину и попросить хотя бы старую одежду, а не эту рвань. «Не может же, – рассуждал он, – богатый человек, да еще соотечественник, отказать своему рабу в таком пустяке!»

Рабы шли молча. Дорога стала круто подниматься в гору, петляя среди виноградников и фруктовых садов.

У мостика, перекинутого через ручей, путники остановились.

– Отдохнем? – спросил Ахей.

– Пожалуй, – согласился Ретаген.

Они сошли с дороги и растянулись на влажной от утренней росы траве. Ахей достал из котомки краюху черствого хлеба, с трудом разломил ее пополам и протянул половину спутнику. Затем он склонился к ручью и, погрузив лицо в холодную воду, стал пить. Напившись, он вытер губы, растянулся на спине и начал медленно жевать хлеб.

– Слушай!

Ахей повернул голову в сторону Ретагена.

– Я давно хотел спросить, веришь ли ты в чудеса?

Ахей помотал головой.

– После того, что со мной случилось, я ни во что не верю.

– А меня спасло чудо, – сказал кельтибер. – Легионер в Карфагене уже занес надо мною меч, и вдруг подбежал юный ромей (потом я узнал, что это шурин полководца Тиберий Гракх) и приказал воину идти прочь.

– Тебе повезло! – отозвался Ахей. – А вот я после того, как попал в плен, не встречался ни с одним порядочным человеком.

– Мне рассказывали, что в Энне живет раб, который творит чудеса.

– Как его зовут?

– Не знаю, но он называет себя Евном. Раб говорил, что Евн изрыгает изо рта пламя и предсказывает будущее. Все его предсказания исполняются… Давай сходим к нему!

– Ну что же! Побываем у господина и сходим, если тебе так хочется.

Рабы встали и бодро зашагали к городским воротам.

У Сципиона

Впущенный в дом привратником, Полибий стоял в атриуме, прислушиваясь к беседе. Голоса были ему явно знакомы: говорили Делий и Сципион.

– Этому надо положить конец! – сказал Лелий. – Богатства, которыми мы обязаны нашим завоеваниям, погубят Италию. Рим переполнен потерявшими землю плебеями.

– В войске некому служить, – добавил Сципион. – Воины не могут приобрести оружие. А ведь наши недруги не дремлют.

– Зато богатеют проходимцы, – продолжал Лелий. – Как раз о них наш Гай сказал: «Те, кто родились ослами, остались скотиной».

– Лучше послушайте мои новые стихи, – услышал Полибий незнакомый голос. – Я написал их вчера:

 
Если бы людям было довольно того, что довольно,
Мне бы и этого было довольно. Но мы не такие —
Вот и не могут меня насытить любые богатства.
Сколько дурак ни имеет, все ничем не доволен.
Ты говоришь – «Человек или деньги?» Какое сравненье!
Что человек против денег?! Вот так и не знаешь,
                                                               что выбрать…
 

Полибий решил не дожидаться конца чтения и вступил в таблин. Его появление было встречено радостными криками. Публий бросился к Полибию и начал тискать его в объятиях. Флегматичный Лелий широко улыбался. Человек, читавший стихи, встал и представился.

– Гай Луцилий.

– Мой сосед по поместью в Суэссе, землевладелец и римский всадник, – добавил Сципион.

– Извини, что я прервал твое чтение, Луцилий, – проговорил Полибий.

– Это тебя обязывает продолжать чтение самому, – засмеялся Лелий.

– Но ведь я не пишу стихов, – отозвался Полибий.

– Это мы знаем! – выкрикнул Сципион. – Но ты же, наверное, описал свое великое плавание!

– Нет! – сказал Полибий. – В голове моей гул океанских валов, и пока он не уляжется, не возьмусь за стиль. Но что я могу сказать на словах? За нашим кругом земель лежит другой, неведомый, открытый Ганионом. Его отчет карфагенской курии, попавшей в наши руки, позволил увидеть необычайное и избежать гибели. Через месяц я официально сообщу сенату о плавании. Но в Риме, как я сегодня убедился, тоже происходят чудеса…

– Ты имеешь в виду триумф старого сумасброда? – перебил Сципион.

– И не только, – вздохнул Полибий. – Кажется, в Риме все идет к гражданской смуте.

– Да, это так. Твои наблюдения верны, – проговорил Сципион. – Мы часто говорим на эту тему и пришли к такому же заключению.

– Что же произошло? – спросил Полибий.

– То, о чем предупреждал Сципион Назика, да будут к нему милостивы маны, – ответил Лелий. – Карфаген не надо было разрушать. Хлынувшая в Рим огромная добыча обогатила немногих. Эти немногие, следуя совету Катона, стали скупать земли. Масса плебеев, оставшись без земли, хлынула в Рим и требует своей доли в виде хлеба и гладиаторских боев. Надо вернуть, пока не поздно, свободных римских граждан в деревню, на места, которые теперь занимают рабы.

– Наш друг Лелий, – пояснил Сципион, – продумал текст закона. Он предложит его сенату и римскому народу в будущем году, когда я вступлю в должность цензора.

– Боги мои! – воскликнул Полибий. – Как течет время! Мы познакомились, когда ты был юнцом, едва одевшим мужскую тогу, а теперь ты достиг высшей ступени почета. Я радуюсь вместе с тобой, мой друг.

– Как говорят, у денария есть и обратная сторона! – улыбнулся Сципион. – После цензуры жизнь идет на спад. К тому же, избрав цензором, римский народ не оградил меня от неприятного соседства: моим коллегой стал разрушитель Коринфа Луций Муммий.

– Я знаю этого человека, – проговорил Полибий после паузы. – Раньше я думал о нем хуже. Но ведь на его месте так же поступил бы каждый римлянин. А то, что он невежда, в этом виноваты его родители, не давшие ему эллинского воспитания…

– Довольно об этом, – перебил Сципион. – Скажи лучше, как твоя история?

– Я написал вчерне еще двенадцать книг. Надеюсь их закончить в Риме и обнародовать…

– Какое счастье! – воскликнул Сципион. – Ты будешь жить у меня. Семпрония без ума от твоей истории. Каждый день мы будем завтракать и обедать за одним столом. Кстати, – добавил он, переменив тон. – Иссомах скончался через месяц после твоего отъезда. Поэтому твои вещи хранятся у меня.

Полибий молчал. По лицу его пробежала тень.

Утро Мегаллиды

Солнце стояло уже высоко, когда Мегаллида поднялась с ложа. Дамофил женился на ней, дочери надсмотрщика, через год после смерти своей первой жены, которая оставила ему дочь Клею.

Натянув на голое тело тунику из косской ткани, Мегаллида лениво потягивалась. Ноги с ярко накрашенными ногтями утопали в ворсе роскошного, во весь пол, мидийского ковра. Чтобы приобрести его, пришлось отказаться от покупки пяти молодых рабынь. «Или то, или другое!» – сказал Дамофил. При всем своем богатстве он был фантастически скуп.

В углу комнаты Мегаллида опустилась на мягкий стул перед бронзовым зеркалом в золотой оправе. Из зеркала смотрело страшное лицо, покрытое какой-то потрескавшейся маской.

Наклонившись, Мегаллида сильно дернула за шнур. Раздался короткий резкий звонок. И тотчас же проворно вбежали молодые рабыни. Одна из них, сириянка Хлоя, держала в руках медный блестящий тазик с теплым ослиным молоком; другая, смуглая испанка Гена, – коробку с румянами и высокий пышный парик. Обе они владели искусством возвращать то, что уносили с собою годы: молодость и красоту, свежесть и блеск.

Обмакнув губку в тазик, Хлоя осторожно сняла с лица госпожи ночную маску из хлебного мякиша, вымоченного в кислом ослином молоке. Считалось, что она сохраняет гладкость кожи.

Прикоснувшись пальцем к подбородку, чтобы проверить, как подействовала припарка, Мегаллида наклонилась еще раз и дернула за шнур дважды.

В комнату вошел полный круглолицый человек и низко поклонился. Не оборачиваясь, Мегаллида спросила:

– Кирн, ты не забыл о моем вчерашнем приказании?

– Все готово, госпожа! – проговорил Кирн, вталкивая в комнату обнаженную девушку.

Кирн был доверенным палачом Мегаллиды. В городской усадьбе Дамофила постоянно жили шесть палачей. Но Мегаллида, о жестокости которой знала вся Сицилия, пользовалась услугами одного Кирна; это был ее раб, часть принесенного в дом Дамофила приданого.

Звякнуло о пол металлическое ведро, из которого торчал пучок прутьев. Затем под тяжестью тела скрипнула скамейка. Раздались свистящие удары. Глаза Мегаллиды расширились. На бледных щеках появился румянец. Мегаллида наблюдала в зеркало, как на ногах тихо стонущей рабыни появлялись синие полосы.

– Прибавь! – нетерпеливо крикнула она.

Кирн взял из ведра еще несколько прутьев и, добавив к прежним, хлестнул наискось.

Раздался дикий крик.

– Выше! – приказала Мегаллида.

В это время открылась дверь, и на пороге показался Дамофил.

Мегаллида недовольно поморщилась.

– Ты всегда приходишь, когда я еще не одета.

– Я этого не знал, – оправдывался супруг. – Звуки и голоса, – он показал на корчившуюся на скамье рабыню, – дали мне знать, что ты занята делом.

– Прочь! – приказала Мегаллида служанкам. – А ты, – обратилась она к Кирну, – продолжишь после обеда.

– Неслыханная дерзость! – произнес Дамофил, вытирая капли пота тонким платком.

– Что случилось, дорогой?

– Только что пришли два раба-пастуха и сказали привратнику, что хотят меня видеть. Я приказал их позвать. И что, ты думаешь, им надо? Плащи и сандалии! Неслыханно! Прийти к господину и просить одежду. Я спущу с них последнюю шкуру. Если одевать всех этих бездельников, можно разориться. Разве путешественники в нашей благословенной Сицилии ходят голыми? Предприимчивый раб всегда найдет способ заставить их поделиться…

Дамофил еще долго и возбужденно говорил о дерзости рабов и расходах на их содержание.

Когда он немного успокоился и, ведя супругу под руку, вышел во двор, у вбитых в землю и обрызганных свежей кровью столбов уже никого не было. Разрезанные кем-то веревки валялись рядом. У Дамофила отнялся язык, когда он понял, что рабы сбежали.