Читать книгу: «Исландия», страница 4

Глава 4
Появление Мирьям

Да и как возможно оставить город, в котором живёт Мирьям? Об этом рассказ особый.

C возрастом психика истончается и огрубляется одновременно, то есть попросту исчезает, причём иногда то, что раньше вызывало страсть, страх, разочарование, с возрастом может стать предметом отрешённого наслаждения. В моём случае так произошло с боязнью высоты. Раньше во время горных прогулок я отворачивался от обрывов и избегал крутых склонов, зажмуривался при отрыве самолёта от взлётно-посадочной полосы. Теперь меня хлебом не корми – дай забраться куда-нибудь повыше, на заброшенную радиовышку, на смотровую площадку высотки и так далее. Так я приобщился к снеплингу – спуску на верёвке по крутым и отвесным скалам. Одно время почти каждые выходные в компании или в одиночку я выбирался в один из каньонов Иудейской пустыни. Вся снаряга при мне, ходить лучше в паре, конечно, но постепенно я нашёл себе занятие на скалах, не терпящее свидетелей, и так пристрастился спускаться в одиночку.

Возраст хорош ещё тем малым, что позабытые детские увлечения могут обостриться с новой силой. В моём случае это коллекционирование монет. Тем более что довелось мне пожить в благодатном для этого месте – у древней помойки османских времён, на самой южной окрестности Яффы. Шторм за ночь перемалывает тонны новой порции подмытого с берега хлама, и на рассвете к морю выходят такие, как я, – стерегущие милостыню времени, выброшенную на берег волнами вместе с кусочками керамики, обломками вещей, давно вышедшими из употребления. За годы таких ранних прогулок вдоль моря у меня собралась приличная коллекция.

Но есть и другие способы поискать что-нибудь чудесное в наших краях, насыщенных древностью, как облака водой. Многие помнят историю о Синдбаде-мореходе, который приручил орлов для добычи драгоценных камней из недоступной долины, загромождённой отвесными скалами. Синдбад сбрасывал куски мяса, а птицы слетали вниз и приносили их обратно с прилипшими алмазами. Отголосок этой сказки можно найти в поверье, распространённом на Ближнем Востоке: мол, соколы, обладая абсолютной зоркостью, видят с высоты блестящие камушки и подбирают их, чтобы хранить в пищеводе, используя как жернова для измельчения пищи и добычи из неё большего количества калорий. Ведь у птиц нет зубов, и в диком мире они всегда находятся на грани выживания, в отличие от зоопарка, где регулярный корм и антибиотики увеличивают предел их жизни в несколько раз. Вороны в городах приносят в гнёзда многое из того, что блестит: кусочки фольги, бижутерии, обломки детских игрушек. Хищные птицы подбирают блестящие камушки, скорее всего, не только из интереса, а потому что они твёрже повсеместного известняка. Гнёзда коршунов, ястребов, орлов используются многими сотнями птиц в течение веков – при средней продолжительности жизни всего пять лет. Часто птицы умирают в своих гнёздах, их пух и перья идут впрок для следующих поколений, как и то, что ими когда-то было проглочено или принесено в гнездо.

Одним словом, я привык высматривать с края какого-нибудь ущелья птичьи перелёты, подбираться к гнезду, спускаться к нему для осмотра. Теоретически в гнёздах можно было найти монеты, кольца, кулоны, серьги, бусы, обрывки браслетов, ожерелий. На практике же в них находились только кусочки проволоки, пуговицы, клочки обёрток. Во время войны вороны в Белоруссии растаскивали с развалин вывороченные взрывами клады. Индийская мухоловка приносит в гнёзда змеиную кожу с переливчатой чешуёй, сброшенную во время линьки. Сирийский дятел собирает блестящие крылья жуков. Но я не находил ничего ценного, кроме современного мусора, подобранного птицами возле дорог или на туристических стоянках. Что ж, я не унывал и время от времени, если было не очень жарко, приезжал в Мецуке Драгот к устью ущелья Дарга, где гнёзд было в достатке. На горелке я кипятил себе чай, устраивал перекус и, высунувшись с края обрыва, высматривал подходящую «полку», к которой вдруг планировал один из орлов, скользивших над ущельем в поисках зазевавшегося дамана. Затем я укреплял «станцию» и начинал спуск.

И вот однажды я вернулся с добычей. Из мусора в гнезде, вися над сотней метров свободного падения, я выудил золотой медальон, вероятно детский, потому что внутри него было выгравировано имя и адрес: Augusta Gvirtz, 22 Iceland, Jerusalem.

Всё получилось так, как задумывалось: идея найти что-нибудь ценное в птичьем гнезде на дне самой глубокой впадины на планете, на самом донышке Афро-Аравийского разлома, оказалась не бесплодной. Конечно, хотелось, чтобы находка обладала исторической ценностью, но достаточно было и медальона, тем более он оказался посланием и теперь нужно было отправить его по адресу.

Я знал Исландию, её трудно миновать, живя в Иерусалиме. Название это – синоним окраинных иерусалимских трущоб. Этот район расположен над долиной Эйн-Керем. Самая большая улица здесь называется Исландия, по имени страны, в числе первых признавшей Израиль. Исландия – маленькая страна природных чудес в суровом климате. Совсем как Израиль в своей окрестности времени и места. И там, и здесь жизнь возможна только сообща…

С тех пор как вместе с работой я переменил место жительства и переехал из Тель-Авива, я всё ещё не мог привыкнуть к городу, всё ещё не обзавёлся в нём друзьями. Я даже думал, что этого не произойдёт теперь уж никогда, учитывая наступивший мой недружественный возраст и то, что Иерусалим оказался иссечённым границами «свой – чужой». Как в разбитом зеркале, здесь для каждого всходит своё особенное солнце, настолько город наполнен мозаикой общин, в нём царит скорее общинная, но не общественная жизнь. Говоря приблизительно, Иерусалим не светский город и обыкновенный образ жизни в нём априори приводит к одиночеству. Зато если ты человек общины – нет более вдохновенного места для проживания.

В Тель-Авиве у меня осталось множество приятелей и знакомых, поначалу я каждые выходные проводил на побережье. А вот они ко мне не выбрались ни разу. Жителей Тель-Авива вообще куда-либо вытащить сложно, разве что увлечённых, например, снеплингом, таких тянет иногда в пустыню. Но в Иерусалим тель-авивца не выманить. Приверженность жителей Тель-Авива к своему городу баснословна, да и что можно ожидать от города, как две капли воды похожего на лайнер, его пассажирам никуда не хочется с палубы, работа и отдых – главное их занятие: все вкалывают допоздна, а досуг состоит из купания в море, сидения на балконах и балкончиках, в кафе или занятий спортом в парке Яркон. Город был выстроен эмигрантами, прибывавшими в Палестину на пароходах, иногда привозившими с собой материал и конструкции для строительства домов, это были времена Баухауса с его рассекающей воздух архитектурой, закруглёнными балконами, похожими на палубы, окнами-иллюминаторами, с тех пор город и стал напоминать стоящий на рейде корабль.

В гористом Иерусалиме нет особенной приветливости, зато много следов разделительных соглашений чуть ли не всех эпох, включая древние. Иногда кажется, что каждый метр расчислен по принадлежности. Например, теперь я живу у границы прекращения огня 1949 года и всё время осознаю, что эпоха Войны за независимость ещё не миновала. Неподалёку от дома – окопы военных укреплений иорданской армии. Путь в соседний район Рамат Рахель идёт вдоль границы, и видно невооружённым взглядом – где «наше», а где «ваше». Городок дипломатического корпуса США, где открыли посольство, построен на границе с Восточным Тальпиотом, как форпост – с подъёмными мостами через рвы и охраной, которая даже не даёт остановиться рядом. Не могу сказать, что такое пограничное житьё – «на кордоне», «на рубеже» – сильно радует. Но иногда, послушав старожилов, понимаешь, что прогресс в стирании границ имеется. Когда-то в Мишкенот Шаананим дети «на слабо» перебегали от одного бетонного блока разделительной черты к другому, рискуя вызвать обстрел со стороны Старого города. Так что принцип относительности иерусалимцам в помощь, но тель-авивца всё равно невозможно отвлечь от мирной дружелюбной жизни поездкой в Иерусалим.

Мало кто меня понял в связи с переездом, многие считали, что никакая причина не стоит переезда к «диким горцам», как в Тель-Авиве принято величать жителей Иерусалима. Стоило мне присесть к друзьям за столик в кафе, как немедленно начинались сочувствия, а я должен был искренне сокрушаться относительно своей участи. Постепенно мне это надоело, и я стал реже бывать в Тель-Авиве. Я не искал новых друзей, но был уверен, что в Иерусалиме для меня отыщется родственная душа. Да и как в городе, где каждый камень послужил самым таинственным событиям в истории цивилизации, избежать встречи с чудесным?

Случилось так, что в тот вечер я сидел в кафе, где собирались студенты художественной академии, расположенной неподалёку. За соседними столиками юноши и девушки обсуждали проекты, курили, зависали в ноутбуках. Официанты иногда переходили от столика к столику, посетители что-то заказывали, принимали с подноса тарелки, кутались в пледы. Мне представилось, что я очутился в центре Москвы, погрузившейся в тёплую ночь.

Расплатившись, я вынул из бумажника свою находку и снова раскрыл медальон. Через полчаса, пройдя через заросший палисадник, я стоял на пороге незнакомого дома.

Мне открыла женщина, которая, как мне показалось, ждала чьего-то прихода, но не моего. Я объяснился в двух словах и протянул ей раскрытый медальон. Она покачала головой. Она не знала, кто такая Августа Гвирц. Тут раздался телефонный звонок, она исчезла на несколько секунд и появилась снова, более приветливо глядя на меня.

– Этот дом был построен в шестидесятых. Он многоквартирный, просто мне повезло, у меня отдельный вход.

Наконец я рассмотрел её – стройная, в каком-то сарафане с завязками на плечах, крашеные волосы с мелькающей сединой, ни следа макияжа. В ней было что-то знакомое, я что-то узнал в её светло-зелёных глазах, и это позволило мне стоять растерянно перед ней, не имея ни малейшего понятия, почему я не прощаюсь. Она пригласила меня войти, вскипятила чайник, и мы уселись в палисаднике за маленький столик, на который она поставила чашки и пиалу с кусочками засахаренного имбиря.

Не понимаю, как так вышло, но она с первых же слов взволнованно стала рассказывать о себе, будто стараясь оправдаться в том, что не могла помочь с медальоном. Словно мне нужна была какая-то компенсация за то, что именно она оказалась на месте Августы Гвирц. Я сидел и слушал. Её история выглядела совершенно неправдоподобной, но я знал, что Иерусалим полон необычных судеб, этот город привлекает странных людей, как лампа мотыльков. Именно поэтому здесь легче, чем где-то, быть сумасшедшим.

В рассказе Мирьям многое смешалось: страны, города, замужества и годы. Родилась она в Варшаве. Закончила филфак, французская литература. Один муж, инженер, сбежал от неё. С другим, скрипачом, она сама развелась, детей от брака не осталось. Третий муж – кинорежиссёр, живёт в Париже, она иногда ездит к нему, в его крохотную квартирку неподалёку от Пляс Пигаль. Теперь она психотерапевт, занимается также нетрадиционной медициной, работает с целительными минералами. Людям нужна помощь, она любит помогать. Ей нравится работать дома. Да, у неё есть психоаналитическая кушетка. Нет, Фрейд не фантазёр, он дал людям новый язык для новых смыслов. Нет, она полячка. У неё кошерный дом, она прошла гиюр. Когда-то она дала обет не говорить по-польски. С тех пор ни слова на польском не слетело с её языка. А вот муж её не хочет жить в Израиле. Он документалист, и у него творческий кризис, потому что он считает, что режиссёр, взяв в руки камеру, уже влияет на действительность, но как этого избежать, ещё никто не придумал. Конечно, иерусалимцы нуждаются в психотерапии так же, как они нуждаются в религии.

– У вас есть дети?

– Дочь в Лондоне. Ставит спектакли для детей-инвалидов.

– Замужем?

– Едва не вышла. Передумала в последний момент.

Мирьям робко улыбнулась, будто хотела сказать: «Да, наша порода непростая». Мне бросились в глаза её хорошие зубы, точно новенькие. Вдруг у наших ног возникли два кота, она насыпала им корма в миску, коты принялись судорожно хрумкать, но тут же из кустов, очевидно на звук, выкатились три разнокалиберных ежа, которые отогнали котов от миски, перевернули её и доели корм. Коты поорали жалобно немного и ретировались. Из квартиры, пошатываясь, вышла очень старая кошка.

– А вот и Каська ужинать пришла, – сказала Мирьям и принесла баночку консервированного корма.

Мы помолчали.

– Вместе с Каськой прошла главная часть моей жизни, – сказала Мирьям.

В свой недавний день рождения, который я встретил в Тель-Авиве, я понял, что возраст всё чаще даёт о себе знать. Время посмеялось над моими мечтами о собственном доме, крепкой семье, надеждами на новую эпоху, на то, что двадцатый век наконец закончится.

Меня не оставляло ощущение, что Августа Гвирц где-то рядом, что я пришёл по верному адресу.

В Иерусалиме не много женщин с распущенными волосами, и Мирьям была одной из них. Отсутствие на голове парика, тюрбана, платка, чепца в Израиле – признак светскости. В лице Мирьям сохранялась некая девичья угловатость, прямой носик, острый подбородок. Глаза, в сумерках набиравшие аметистовый оттенок, не утратили искры, в них жили стойкость и любопытство, готовность к новому смыслу. А иначе что бы меня задержало на пороге её дома?

– Значит, вот так вы и живёте одна?

– А вы хотите скрасить моё одиночество? Уже с первой минуты?

Глаза её смеялись.

– А чего ждать?

– Вы смелый.

Взяв кусочек имбиря, она сказала:

– Мой брак стал невозможным. Мы не можем жить в одном городе, муж не переносит Иерусалим. А мне без этого города не живётся. Только здесь я ощущаю себя в своей тарелке.

– Муж сейчас что-то снимает?

– Рекламу ради денег. Он хороший человек, но слишком занят собой. Пока мы растили дочь, всё оставалось более или менее в равновесии.

– Но он устраивает вас?

– И да и нет. Как же я могу уехать из города, в котором когда-то жила Августа Гвирц? Тем более в этом городе невозможно быть одиноким, если ты этого не хочешь.

– Выходит так, что я хочу быть одиноким?

– Никто не одинок, – сказала Мирьям очень серьёзно. – Здесь есть главное, что у человека вообще может находиться в обладании. С тех пор как я здесь оказалась, я изменилась. Меня страшит житьё где-то ещё. Мне кажется, в Париже я мгновенно состарюсь. Да, здесь я всё та же. Те же стремления, те же иллюзии. Мне интересны здесь люди, не то что в Париже.

Она вышла меня проводить до машины. По дороге мы молчали. Пересекли сквер. На лавке лежал, подложив под голову пакеты, бездомный, пахнуло затхлостью. Я снова ощущал под ногами время, плотное, как воздух, которому подставлена ладонь из окна мчащегося автомобиля. Днём древность Иерусалима отступает, ночью она приближается к вам вплотную, так что можно услышать, как перешёптывается одна эпоха с другой.

На прощание она протянула мне руку, и я ощутил в её пожатии преданность.

Что я знал о Польше до того, как встретил Мирьям? Все мои сведения ограничивались тем, что Пушкин поддерживал подавление Польского восстания 1830 года, что именно в Варшаве обосновался император Константин, чьё отречение от трона дало повод декабристам выйти на Сенатскую площадь. А ещё я смотрел фильмы Вайды, Кесьлёвского, слушал Пендерецкого, Прайснера, знал, что случилось 1 сентября 1939 года и что вслед за тем произошло под Катынью, знал и то, что Польша – одна огромная еврейская могила, на территории которой находятся Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, Майданек, Освенцим, Едвабно, что после 1945 года эта страна недосчиталась всех живших в ней евреев, что две тысячи поляков были казнены фашистами за спасение или оказание помощи евреям. Что ещё я помнил? Что Иосиф Бродский выучил польский, чтобы переводить с него великих поэтов, что самую красивую девушку в мире я видел в юности на обложке польского журнала Uroda («Красота») и что культ Святой Марии, царящий в Польше, с неизменными в каждом селении статуями Богоматери перед костёлом определяет галантное отношение поляков к женщинам.

Откровенность Мирьям тронула меня. В ней чувствовалась особенная прямота, что-то очень молодое. Через несколько дней я позвонил и получил приглашение зайти. Так начались мои регулярные посещения Мирьям, и понемногу я разговорился, не очень понимая, что мне больше было нужно – психотерапия или общение. В Иерусалиме я немного задичал. С одной стороны, мне хотелось поближе сойтись с иерусалимцами. С другой, я их остерегался, особенно после того, как познакомился с американкой Дворой. Мы сходили вместе в столовую пообедать, и выяснилось, что Двора принадлежит к религиозной общине лесбиянок, проживающих на южной окраине. Я знал, что Иерусалим полон сект на любой вкус, и мне это нравилось – такое полифоническое устройство города. Но это же заставляло осторожничать.

Тем не менее я стал рассказывать Мирьям о своей жизни, хотя она и не была богата событиями. Я родился на краю советской империи, вырос в пролетарском Подмосковье, учился в Москве. Когда я дошёл до переезда в Израиль, Мирьям сказала:

– Мне сразу стало понятно, что ты нуждаешься в помощи.

– С чего бы это?

– Нормальные люди не спускаются по скалам в орлиные гнёзда.

– Я ездил в твою страну семь лет назад. Там я понял, что пустота, оставшаяся после евреев, сильно воздействует на поляков. В Кракове я побывал на фестивале клезмерской⁵ музыки, в котором принимали участие ансамбли, где не было ни одного еврея. Под Крыницами я был в воссозданном еврейском местечке, где в годовщину отправки всех его жителей в лагерь смерти открыли экспозицию, в точности повторяющую все детали быта. Память о евреях у поляков – это явление фантомной боли: когда давно ампутированная нога или рука сообщает нервной системе человека о том, что она была, и сообщает об этом посредством боли.

– Ты ничего не знаешь. И слава богу.

Однажды вечером Мирьям позвонила и взволнованно сказала:

– Мне надо срочно в Париж. Но мне не на кого оставить Касю. Она умирает. Последние два дня отказывается от корма. Перевозить нельзя, такой стресс погубит её.

Я приехал. На Мирьям не было лица. В прихожей стоял дорожный чемоданчик.

– Касю нужно кормить с ложечки, вот с этим лекарством, по три капли.

Снаружи просигналило такси. Мирьям протянула мне ключ, и по плитке на дорожке застучали колёсики чемодана.

Я открыл баночку с кормом, капнул лекарства, поднес Касе. Кошка зажмурилась, покачнулась от слабости и отвернулась.

Я долго не мог заснуть. Утром Кася немного поела. И вечером. На третий день у неё проснулся аппетит, она даже стала прохаживаться по саду.

После работы я изучал библиотеку Мирьям. В ней было много книг по еврейской мистике и психологии. На полках лежали минералы, как в геологическом музее. На стенах висели картины и фотографии. Меня привлёк портрет человека в сутане, красивого, с мушкетёрской бородкой, с собакой у ног.

Спал я на кушетке. На потолке над ней были наклеены звёзды из разноцветной фольги. В темноте они тускнели незнакомым созвездием.

Мирьям вернулась через десять дней. Она прижала к себе Касю и пробормотала:

– Мне надо развестись. Это невыносимо.

Вскоре Мирьям снова позвонила:

– Кася опять отказывается от еды. Может быть, ты её покормишь?

Мне пришлось несколько дней оставаться у Мирьям.

Спал я на балконе, подстелив пенку и спальник.

Эти дни я был счастлив, как не был очень давно. Доверие, которое возникло у нас с Мирьям, казалось обещающим. Вечером мы допоздна болтали обо всём. Ночью звёзды в саду не давали заснуть.

В ночь на пятницу было очень жарко, стоял хамсин, и я долго лежал в абсолютно недвижимом воздухе. Как вдруг в дверь постучали. Потом раздался настойчивый звонок.

Я слышал, как Мирьям метнулась к двери и вернулась.

– Это мой муж. Ты должен исчезнуть.

Я хотел сказать, что за чушь, что муж её в Париже, что я никуда не пойду, что мы чисты, пусть она открывает, я с ним познакомлюсь. Но вместо этого я молча посмотрел на балконную дверь. Она была распахнута, и стоило только перемахнуть через перила.

Я привык слушаться женщин. Я был послушным мальчиком, потому что моя мать не оставляла мне выбора. Не оставила его и Мирьям. Я взял одежду, перелез через перила и скользнул через сад за калитку. Позади я услышал встревоженные голоса.

Так сбылся один из моих кошмаров: я стоял голый посреди пустынной улицы. Оглядываясь, я оделся и побрёл к машине. Я смотрел на призраки домов, на кое-где ещё светящиеся окна. И что-то мешало мне ясно их видеть. Я поднёс руку к глазам и ощутил влагу.

Это был последний приезд мужа к Мирьям.