Читать книгу: «Субцивилизация. Записки лагерного садовника»

Иллюстратор А. Игоревич

Дизайнер обложки А. Игоревич

© Александр Игоревич, 2025

© А. Игоревич, иллюстрации, 2025

© А. Игоревич, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-3418-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

^{Эта книга является художественным произведением. Она содержит изобразительные описания противоправных действий, которые представляют собой образный творческий замысел и не являются призывом к совершению запрещённых действий. Автор предосудительно относится к любым противоправным деяниям. Книга имеет жанровую тематическую специфику. В тексте использована ненормативная и жаргонная лексика. В книге есть упоминание о наркотиках, алкоголе и табакокурении. Однако она не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и табака. Автор предосудительно относится к употреблению наркотиков, алкоголя и табака. Пожалуйста, обратитесь к врачу для борьбы с зависимостью.}

 
Издание ВТОРОЕ, переработанное
в соответствии с требованиями
действующего законодательства
 

^{Категория 18+ – книга предназначена только для совершеннолетних читателей}

События и отдельные эпизоды, описанные в книге, заимствованы из реальной жизни. Автор является непосредственным участником и очевидцем этих событий. Имена героев книги изменены из соображений конфиденциальности. В сносках – примечания и комментарии автора

ПРОЛОГ

Книга посвящается товарищам по несчастью

и друзьям, которые познались в беде…

~ ~ ~

«… А дядя добавил:

– Дурные знакомства портят хорошие манеры»

(С. Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу)

«Не обманывайтесь: худые сообщества

развращают добрые нравы»

(Апостол Павел, 1 Кор. 15:33)

«Разве я против законной власти?

Но плохая политика портит нравы,

а это уже по нашей части»

(Иосиф Бродский)

«Тук… тук… тук…» – деревянный молоток-киянка в руках человека, облачённого в тёмно-синий камуфляж, умело и старательно выбивает ритм, пробегая по железным решёткам на окнах, засаленным стенам и истёртым половицам.

«Техосмотр» в ходе контрольных проверок, обходов и обысковых мероприятий (шмонов) – привычная и обязательная процедура на предмет подпилов, подкопов и порчи казённого имущества обитателями казённого же «дома», именуемого простым и страшным словом – ТЮРЬМА…

Это слово гораздо шире по смыслу, чем просто вид пенитенциарного¹ учреждения. Оно стало синонимом понятий «неволя», «изоляция от мира», и им собирательно-нарицательно называют все многочисленные типы и виды «казённых домов»: и следственных, и исправительных, и всех прочих.

Иными словами,

тюрьма – это сокрытый в недрах большого мира субмирок со своей специфической формой общественного бытия, со своими писанными и неписанными законами.

Туда попадет человек, по тем или иным причинам потерявший право на свободу. И попадает в принудительном порядке. Случайно или закономерно, заслуженно или по недоразумению – всё это темы отдельных разговоров. Ясно лишь одно: этот субмирок, окружённый тайнами, мифами и колючей проволокой, спрятанный от любопытного ока за чередой заборов, зарешёченных окон и стальных дверей, имеет совсем иное устройство, чем то, к чему привык угодивший в него человек, и жить ему придётся, хочет он того или нет, по иным правилам и понятиям. А главное, он, этот человек, и сам со временем тоже станет иным.

Это вовсе не означает, что он будет лучше или хуже, чем раньше, хотя, казалось бы, что хорошего может ожидать его за решёткой? Но в любом случае этот трудный путь, который ему суждено пройти, не оставит его прежним…

Понять те или иные аспекты жизни в закрытом сообществе социального субмирка, каковым является тюрьма, очень и очень непросто.

Далеко не всё здесь увязывается с банальной логикой, а многое вообще вступает в противоречие с тем, что принято считать рациональным.

Мирок этот при желании можно сравнить с капустным кочаном. Отрывая лист за листом, приоткрывая одну тайную завесу над другой, мы пытаемся добраться до чего-то сокровенного, а в итоге находим ни на что не годную кочерыжку!

Потом мы начинаем ворошить груду листьев – а вдруг где-то что-то упустили. Рано или поздно придёт осознание, что ценность-то, по видимому, заключается в самом процессе нашего поиска и в том, на что мы в конечном итоге употребим эту кучу капустного листа, какое блюдо из него состряпаем: отвратительную тошнотворную баланду² или вкусный и полезный кулинарный шедевр…

Однако, полезное, но пресноватое блюдо заведено приправлять острыми и пряными специями. Так и в этой книге – несмотря на всю серьёзность и значимость затрагиваемых вопросов и проблем, без специфических тюремных историй и субкультурных острот не обошлось. Впрочем, далее вы всё сами увидите и поймёте.

О тюрьме написано очень много книг. Разных: и хороших, и не очень, и правдивых, и так себе – тень на плетень. Не меньше книг было написано и в самой тюрьме её узниками. Мировая литература знает массу тому примеров. Писателей и поэтов, тоже случается, не минует чаша сия.

Время, однако, не стоит на месте. Оно вносит свои поправки и коррективы в устоявшиеся догмы и порядок вещей, требует перемен даже в тех сферах, которые ещё недавно казались напрочь застывшими, незыблемыми и неприступными. Это, главным образом, и послужило поводом для создания настоящей книги. Она о тюрьме. И написана была в тюрьме…

Добавить к сказанному нечего. Лучше откроем следующую страницу и осторожно постучимся в дверь, за которой скрывается таинственный и пугающий мир «субцивилизации»: ТУК-ТУК-ТУК…

Раздел I. К ТАЙНИКАМ «СУБЦИВИЛИЗАЦИИ»

Глава 1. «Рукописи не горят!»

В одном из своих рассказов³ я, было дело, поведал историю о том, как однажды, отбывая наказание в колонии строгого режима, мне удалось спасти от утилизации списанные из лагерной библиотеки замечательные книги, которые на воле днём с огнём не сыщешь.

Здесь я по этому поводу ругаться не буду: в том рассказе уже это сделал, да так, что на эмоциях сломал авторучку! Помню, ещё удивлялся собственной агрессивности. И ручку жаль было – они тут на дороге не валяются…

А как было не ругаться? Абсолютно новый, без следов прочтения, изданный в большом формате сборник произведений Венедикта Ерофеева, «Телефонная книжка» Евгения Шварца, «О поэтах и поэзии» Дмитрия Быкова, «Стихи про меня» Петра Вайля и другие. Даже две книжечки Маруси Климовой! Вот откуда они тут могли взяться? Что за подпольный букинист их сюда затянул⁴?

То-то!

Тюремный субмирок полон сюрпризов – только успевай собирать и ныкать по загашникам!

Была в той груде книг и классика. Причём, как на грех, из числа самых любимых мной авторов… Не стану перечислять – лучше умолчу. Поберегу нервы. Иначе снова заведусь, опять ручку сломаю и так далее. Канцтовары, повторяю, тут с неба не падают – приходится ими дорожить. К тому же всем и так понятно, кто в подобных учреждениях служит, и какой в них преобладает контингент…

А дело было так.

Выполнял я как-то утром свои дополнительные обязанности по лагерному хозяйству. То есть наряду с основными функциями лагерного садовника – рабочего по озеленению зоны, у меня вот уже несколько лет и по сей день есть ещё и ответственная, но не обременительная миссия помощника при магазине колонии.

Для вольного человека это занятие, скорее всего, покажется отстойным: подметать участок, чистить снег, выносить из магазина мусор на свалку… Что в этом хорошего?

Однако в отличие от той, свободной, жизни с её понятиями, здесь, по эту сторону от бетонного забора с колючей проволокой, царят иные законы и нормы. Они вносят особые коррективы, скажем так, в этику поведения и отношение к жизненным ценностям. И нормы эти возникли не спонтанно из ниоткуда, а обусловлены насущной необходимостью, инстинктом выживания и простым человеческим желанием возвратиться на свободу, домой, к родным.

Поэтому моя скромная миссия – это даже не подработка, а, скорее – калым и своего рода скачуха⁵. Она даёт мне негласное право держать при себе ключи от магазина и пользоваться им в любое время без очереди. О том, что это здесь немалая привилегия, красноречиво свидетельствовали завистливые взгляды, которыми награждали меня обитатели зоны, стоявшие в хвосте очереди. Подумать только – завидуют уборщику! Не смешно ли?

…В общем, занимался я в то утро своими привычными делами: собирал пустую гофротару – картонные коробки из-под продуктов, упаковывал их в мешки и вытаскивал на плац. Затем закрыл магазин на замки, надменно покрутил связкой ключей на пальце и спрятал их во внутренний карман телогрейки. Причём проделал это нарочито демонстративно – перед магазином, невзирая на то, что до его открытия оставался битый час, уже терсились⁶ покупатели – зэки.

Я равнодушно обвёл взглядом мёрзнущую очередь, состоявшую, в основном, из разной шушеры, которая спозаранку, повинуясь совдеповским ещё инстинктам, наводит беспонтовую⁷ суету, сплетничая, подобно бабкам обсуждая всех и вся, сетуя и ропща.

На глупые, однотипные вопросы, задаваемые мне ими изо дня в день и из года в год: «А во сколько ларёк откроется?», «А когда будет завоз?», «А что привезли?», я, сохраняя высокомерный вид, дал дежурные и такие же однотипные ответы, какие давал изо дня в день и из года в год: «Как положено!», «Не знаю!», «Не знаю и знать не хочу!».

Дело-то не в том, что я вредина и зазнайка. Во-первых, у них перед носом установлен внушительных размеров стенд с графиком работы магазина. А во-вторых, и без этого стенда всем прекрасно известно, что магазин, он же ларёк, открывается всегда в одно и то же время – в 10:00, товары завозят только по понедельникам в соответствии с утверждённым перечнем, в котором нет и никогда не будет ни пива, ни портвейна, ни многого того, о чём они так мечтают – прайс-лист у них тоже всегда перед носом. Такой порядок заведён давно и действует также из года в год и изо дня в день…

Зачем же они у меня так навязчиво выясняют одно и то же?

А вот зачем. У некоторых людей, например, у тех совковых бабок, есть некрасивая плебейская черта, перерастающая в манию: хоть чем, но привлечь внимание могущего, напомнить о себе, чтоб при случае чего-то для себя урвать – извечное заискивание в поисках благодетеля. Мол, вдруг он меня подзабыл, а тут я ему покланяюсь, к слову что-нибудь ляпну – глядишь, вспомнит, что я есть такой хороший, и какую-нибудь милость окажет: пропустит отовариться без очереди, дефицитный товар подгонит и прочее…

Хотя их тоже можно в чём-то понять. С такой щепетильной темой, как отоварка в лагерном ларьке, не всё обстоит просто и гладко.

Товары доставляются сюда в ограниченном количестве, и на всех чего-нибудь да не хватит. Те, кому довелось пожить при Советском Союзе, полагаю, поняли меня с полуслова.

Молодому поколению придётся пояснить на отвлечённым примере.

Представьте, что сто человек, среди которых и вы, попали на необитаемый остров. Три раза в день вертолёт или, скажем, дрон кружит над вашим островом и сбрасывает сто кусков хлеба, столько же порций перловой или ячневой каши и по стаканчику тёплого жидкого чая на каждого, а в полдень, кроме каши, ещё и по миске варёной капусты. И так каждый божий день в течение нескольких лет.

Печально, не правда ли? Но! Кроме этого другой вертолёт раз в неделю подкидывает вам ещё мешок с кока-колой, сникерсами, какими-нибудь бургерами, тортиками, сигаретами. Только не по сто штук, а скажем, по пятьдесят одного, по десять другого, по пять третьего и так далее. А вокруг ни магазинов, ни гипермаркетов, ни транспорта, ни интернет-доставки. Даже смартфонов, и тех нет. Поэтому, как только вертолёт в очередной раз зарулит и сбросит мешки с ништяками, вся ваша голозадая ватага, включая больных, хромых и плоскостопых, позабыв о своих хворях и скорбях, обгоняя друг друга, понесётся дербанить эти мешки к месту сброса. Короче, кто успел, тот и съел, а остальным – шиш!

Кстати, в этой гонке будут участвовать не все. Иные гордо останутся стоять в тени пальм, курить бамбук и с достоинством ждать, скрепившись, когда весь этот дурдом закончится. А иным и бежать никуда не надо – им всё поднесут, добытое праведно или неправедно. Сами поднесут, да ещё и с улыбочкой. Но таких единицы. Пять-десять, не больше.

Основная же масса, вдоволь натолкавшись, наоравшись, оскорбив друг друга распоследними словами, даже кое-кого побив, сияя счастливыми лицами, возвратится с той или иной добычей. За ними несолоно хлебавши приплетутся неудачливые и менее расторопные, как говорится – те, чьи кони медленно скачут. Короче, естественный отбор почти по Дарвину…

Эту сценку, повторяю, я так подробно обыграл для молодёжной аудитории. Представители моего и более старшего поколения не раз имели возможность понаблюдать подобное в обычном свободном мире, скажем, в конце восьмидесятых или в девяностые, причём не только в российской глубинке, но и в самой Москве…

А вот, что касается зоны, то, напротив, подобной невоздержанности в былые годы зэки себе не позволяли. Проявление жадности, необузданности, рвачества считалось для зэка верхом неприличия и дикостью. Это было непозволительно, так как противоречило арестантским понятиям. Зэк не смел даже помыслить о том, чтобы опередить или тем более обделить другого зэка. Если же он вдруг как-то проявлял подобную склонность, его неминуемо ждало наказание в диапазоне от словесной укоризны до использования грубой физической силы. Это зависело от полноты проявления пагубных склонностей.

Таких, помню, обзывали всякими оскорбительными словами, как-то дичь, кишкоблуд, чайка, устрица, мышь, бабка⁸. Ещё и приговаривали при этом: «Кишкоблудство приводит к жопоёбству», напоминая, что в голодные времена невоздержанные к еде добровольно уходили в петушиную масть и за дополнительную пайку и подачки выполняли самые тяжёлые и грязные обязанности.

После того, как в конце нулевых впервые осуждённых (первоходов) стали изолировать от многократно судимых (второходов и рецидивистов), распределяя по разным зонам, арестантские понятия начали провисать. Но ещё несколько лет в зонах для первоходов преобладал контингент, который эти понятия впитал до мозга костей и строго им следовал.

Эта реформа затевалась, в том числе, с целью искоренения так называемых воровских традиций, арестантских законов и связанных с ними понятий и ценностей.

В результате с середины десятых годов зоны для первоходов наводнили осуждёнными за мелкий сбыт наркотиков – полуадекватными, но ушлыми юными наркоманами с явными следами, а вернее – последствиями употребления сильнодействующих синтетических психоактивных средств. Наперегонки с ними в эти зоны ломанулись старые деградировавшие алкаши, осуждённые за преступления, связанные с насилием и совращением. Вся эта шушера прибывала, а бывалые зэки, разумеется, постепенно освобождались. С ними утрачивались прежние правила, забывались ограничения, менялись нормы и само отношение к этому «мирку».

Однако реформаторы цели своей не достигли. Понятия-то в целом остались, но приняли иные, уродливые, искажённые формы, не обоснованные ничем – ни традициями, ни логикой.

Реформы исправительной системы по социализации оступившихся граждан, как это обычно заведено на Руси, вместо перевоспитания преступников привели к очередному бардаку и махновщине: сегодня одна постанова, завтра – другая, послезавтра – третья, причём одна дурнее другой…

Вот и результат: забыв о былой пристойности, по головам друг друга готовы лезть, лишь бы приблизиться к заветной цели.

Имея доступ к торговой точке на зоне, можно было бы крутиться, замутить какой-нибудь движ-барыш. Ведь всё само идёт в руки! Но, довольствуясь малым, я вот уже несколько лет остаюсь при этом деле, памятуя о том, чем закончилась «Сказка о рыбаке и рыбке». В одночасье можно лишиться и того малого подспорья в поддержании своего жалкого существования. Всё бренно в этом мире. А уж в нашем мирке и подавно.

Зона – это место, где любой человек, если он зэк, какие бы великие заслуги перед начальством за ним не числились, как бы ни был он хвалён и обласкан, за две минуты без видимых причин может превратиться в конченного хуеплёта и никогда уже не добиться прежнего положения.

Мирская слава бренна. Бытие бренно. Всё эфемерно. И особенно репутация зэка: и эфемерна, и непредсказуема, да ещё и служит порой разменной монетой.

Во-первых, элементарно могут наябедничать. Как у нас говорят – настучать. И вполне вероятно, что никто не станет чиниться и разбираться, а просто выкинут с объекта и возьмут другого – всего-то делов…

Потом остались же ещё в зоне и нормальные зэки с теми, былыми понятиями. За барыжный движ⁹ могут и спросить – тоже настучать, только уже в прямом смысле – по голове.

Но это всё не главное. Можно ведь делать так, что комар носа не подточит – никто не узнает, не предъявит и не спросит. Но…

Претерпев в жизни столько несправедливости и имея за плечами немалый лагерный опыт, самому не просто охота, а жизненно необходимо по мере сил и возможностей эту самую простую, банальную, житейскую справедливость всюду и всячески насаждать. И в этом я, к счастью, не одинок.

Настоящим трудягам и созидателям отчего б не помочь? Они заслужили. И я для него постараюсь – помогу, чем смогу. А бездельники – шагом марш: по графику, в очередь, по остаточному принципу…

Вся моя надменность и высокомерие в связи с обладанием комплекта ключей от тюремного ларька, конечно же, напускные. Моя работа мне досталась тоже не за красивые глаза. Перед этим я пять лет верой и правдой отмахал метлой, снеговой лопатой и ледорубом. И на протяжении последующих пяти лет не выпускал их из рук. Так что право махать теперь кроме метлы и лопаты связкой ключей я тоже честно и справедливо заслужил. В отличие от тех, кому зазорно брать в руки уборочный инвентарь или стоять за станком, кто не спешит помочь товарищам по несчастью, кто сладко спит, пока другие вкалывают, кто в мороз, в дождь и снег украдкой отсиживается в тёплом бараке…

Мне ничуть не жаль тех, кто вчера свысока, чуть ли не брезгливо поглядывал на работяг, а сегодня жалобно поскуливает, упрашивая открыть магазин чуть раньше или притормозить для них дефицитного товара: пачечку сахара, бутылочку колы, пакетик репчатого лука… Это разве мужчины? Мужики?

Даже взрослых людей, увы, порой приходится воспитывать. «Не положено!» – не грубо, но ледяным тоном отвечаю, морда – кирпичом, царственным жестом закидываю мешки за плечи и величаво следую мимо них к пункту утилизации.

Не спорю, моё поведение меня тоже не красит. Но…

Лагерь строгого режима – не пансион для кисейных барышень. Это отличное лекарство от избыточной сентиментальности и ложного милосердия.

Я всегда считал, что надо быть добрым, но нельзя быть добреньким. Увы, только в тюрьме я понял истинное значение этих слов. Познал, как говорится, на личном опыте…

…Конечный пункт моего маршрута – площадка с контейнерами для отходов, расположен у нас на другом конце жилой зоны – на хоздворе.

Благополучно миновав дежурную часть, на полпути до этого самого хоздвора я повстречал одного дюжего зэка. Он работал уборщиком в воспитательном отделе колонии. За его плечами тоже был мешок. Мы поздоровались.

Подойдя поближе, я разглядел характерные очертания на поверхности его мешка. Их ни с чем другим не спутаешь. Это были книги.

Парень тот лет на пятнадцать моложе меня, крепкий на вид, но добродушный, да и отсидел гораздо меньше. Поэтому, чтобы заранее пресечь излишние препирательства и причитания, я избрал тактику моральной атаки, для чего, изобразив наезд, скомандовал:

– Стопэ!

Он испуганно посмотрел на меня и промямлил:

– Зачем?

– Откуда книжки несёшь?

– Списали из библиотеки. Сказали сжечь или в макулатуру.

– Я ща тебя сожгу! – напирал я. – Или в макулатуру сдам. Бумагу из чего делают?

– Как из чего? Из дерева вроде…

– Ну, вот! Прикинь, сколько из тебя бумаги можно сделать?!

До парня дошёл смысла шутки, и он заулыбался:

– Ну хорош…

Меня-то он, конечно, нисколько не боялся. А смотрел опасливо потому, что побаивался начальства, которое наверняка ему пригрозило чем-то, если списанные книги «расползутся» по зоне.

– Ставь мешок и проваливай, – не церемонился я.

– Ммм… – ерепенился Мишка, так звали парня.

– Хули мычишь. Иди. Я сам отнесу.

– Только это… – сдавался он. – Дядь Сань, чтобы это…

– Иди, я сказал. Ещё учить меня? Без тебя знаю. Иди! – ворчливо, но уже с шутливый улыбкой выпроваживал я парня.

Он в нерешительности ушёл. Глупый, но всё же ответственный. Тут таких ценят. Но не захотел ссориться – кишка тонка!

Спешно и нервно рылся я в его мешке, перебирал и складывал по стопкам книги, изрыгая при этом страшные ругательства:

– … ваш рот… суки… гандоны дырявые! – хорошо так, сочно, смачно, с душой, с сердцем оттягивал я безымянных вандалов.

Поглаживая грязную обложку томика Булгакова с тем самым романом, мысленно приговаривал:

– Несомненно, Вы правы, мессир. Рукописи не горят! Зато знаете, как горит издательская продукция и прочая полиграфия! Жарко горит! Лучше берёзовых дров. Только еретиков сжигать!…

Тут-то мне и попался увесистый фолиант под многообещающим названием – «Социологическая энциклопедия»…