Читать книгу: «Повесть о безымянном духе и черной матушке», страница 2

10. Сам он не решился вступить в спор с небесами, мне передоверил. Он схоронил меня ото всех, как сокровеннейшее в своей душе, как чистейшее ее нутро, прилегающее к самым отчаянным тайнам мироздания.

Глава 16

1. На цыпочках приходил он по ночам в мою комнату, серебристую в лунном свете, как в великий храм. Вглядывался он в мой сон. И сон мой был спокоен. Опускался покой на царскую душу, растревоженную днем.

2. У меня, лишенного суеты, и сны были возвышенны. Без унылого переживания мирского, без сладострастья. Лишь полет по пустым пространствам, над успокоенными водами.

3. Снимал отец свой царский убор. Легонько покачивал мою люльку, украшенную резьбой, преискуснейшей, где все битвы земные. Напевал он мне древнюю колыбельную, идущую от начала веков, смысл слов которой стерт столетиями. Разве что сохранен заветной памятью младенцев.

4. Он укрыл меня от всего, принес в жертву смутно чуемому Богу Вселенной. И еще он искал, обшаривая стены золотой комнаты, заветную дверку, ведущую во все разом.

5. Вечно свербит в моем сознанье та колыбельная с дикими и невнятными словами, ведет незнамо куда. Как тут вжиться в жизнь?

6. Как полюбить жену, коль не знал я матери? Как любить детей, если я не был приласкан отцом? Как полюбить власть, коль так тяжел царский венец? Неподатливую земную власть, коей я был рабом.

7. Что мне власть, властителю золотой комнаты? Что мне дом – поместилище уюта, если мне дом – вселенная? Матери, что не хранила мое младенчество, не привила жизненного восторга, не обучила жить в этой сладкой жизни, сказал я: “Что тебе до меня, женщина?” И жену я легко отринул. И скипетр легко отбросил, как надоевшую игрушку.

8. И детей своих оставил я в ночи, не полюбовавшись напоследок их светлым сном. Одну пальму видел я в оконце своей золотой комнаты. Единственную звезду, запутавшуюся в ее ветвях.

9. Я шел к ней через ночь. Спали тела и дремали души, запутавшись в бесплодных видениях, непереваренных страстях дня. Тигр-оборотень рокотал в джунглях. Сам невидим, лишь два желтых глаза парили над землей.

10. И далека была пальма, отовсюду видная, как на ладони. Шел я, и отступала пальма. Не привык я в своей башне к свойствам пространств, не переставал удивляться комической мелкости отдаленного. В моей башне до всего было рукой подать.

Глава 17

1. Неторопливо, но безнадежно уходил от меня горизонт. Я заподозрил у пальмы свойство недостижимости. Мол, нарисована она на склоне небесной чаши и отдаление ее абсолютно, неподвластно человеку.

2. Сияла вдали вселенская пальма. И понял я, что не дойти до нее ни за ночь, ни за день, а идти шаг за шагом, не торопясь и не медля.

3. По утру унылые деревеньки как повыскакивали из-под земли. Не взял я с собой даже глиняной чашки для сбора подаянья, потому брал, что мог унести в руках. Давали щедро – мелкие такие монетки и куски рисовых лепех, которые скребли глотку и раздирали желудок.

4. Отощал я и почернел, разодрались мои царские наряды. Но был я неудивителен людям. Так и тащились с деревянной сошкой за парой костлявых буйволов, не оборачивая головы.

5. Не знаю уж, принимали меня за бродячего архата или так, за нищего-попрошайку. Но ни мудрости у меня не просили, ни небылиц про заморские царства. Не знали, простаки, что сама их смерть бродила по дорогам, продираясь сквозь бушующие жизнью и ростом джунгли.

6. Да и не боялись они смерти, без шороха уходящие в другую жизнь, как вон то зерно, брошенное в их борозду.

7. Встречал я по пути и таких же, как я, отощавших бездельников. Сорвал в ту пору вихрь мира с мест алкавших духа, в земле не укорененных. Философствующие вайшьи и шудры шлялись по дорогам, проповедуя разное.

8. В облачных извивах прозревали новых божеств, ибо одряхлел мир – все дороги загибали в небо.

9. На скрещенье путей повстречал я двух аскетов, как и я – вонючих и оборванных, с глазами, одичавшими вконец. Сговорились мы идти вместе, да никак не решим, в какую сторону.

10. И сказал мне один из них, нагой, косматый южанин:

Глава 18

1. Пойдем-ка, братья, к западу, на закат, где смеркается мир. Минуем страну огнепоклонников, сжигающих свои тела на высоких башнях. Потолкуем со звездочетами Египта, и преисполненные их сокровенной мудрости, двинемся на земли гипербореев, что не знают чреды рождений, оттого живут отчаянно и нелениво.

2. Они там не накопители, не копят, как мы, будущее, наращивая башню своей жизни, пока не коснется ее вершина небесного совершенства. Храбро растрачивают жизнь в суете и твореньях, которым нет равных.

3. Мы придем к своевольным варварам и дадим им то, чего они алчут, сами того не зная. Нет им нужды в богах жизни, сами они божественно могучи. Лишены они слабости и милосердия. Слабый и смертный бог им нужен.

4. Не жизнь запечатлеют они в будущих храмах, а смерть саму, собственное богоубийство. В небесах разместят свою тоску по детству и сиротству. В буйствах проживая жизнь, как тянуться они к смерти!

5. Не знают они о величавых вдохах-выдохах вселенной, о грядущих успокоениях мироздания. Жизнь их коротка, а смерть вечна. Они способны мир загубить своей неуемной суетой.

6. Мы придем к варварам, дабы оплодотвориться их жизнью. А наша смерть оплодотворит их души. Ах, как возненавидят нас северные варвары. Собьют перекрестия и вздернут нас на них, как преступных бродяг. Мы же привычно воскреснем, что им будет, как чудо, привыкшим к безысходности смерти.

7. Примем судьбу стать святыми северных земель. Пойдем на муку, братья. Выгнется в гору прямая времени, ввысь вознесутся перекрестия. И отдаленные наши жизни будут все затухающей рябью на глади времени, пока не успокоятся в великой пралайе.

8. […]

9. А другой аскет сказал: двинем-ка, братья, к востоку, в мир желтолицых, не умеющих своими узкими глазами высмотреть в небе не единого образа. Небо для них то, что отдаленно, оно там сине всегда и безоблачно. Не требует кровавых жертв, но и не сулит милостей. Как чаша, оно надежно укрывает их недвижимый мир, отсекая и прошлое и будущее.

10. Не поднимают они глаза в ненужные выси. Любуются клочками синевы в малых озерцах, которые обрамляют тяжелыми каменьями земли. Хрупкая вечность небес в драгоценной оправе земной долговечности.

Глава 19

1. Мы перевалим через высочайшие горы, к небу прикоснемся рукой, затем спустимся в их просторные равнины, и растечется наша тревога под незамутненными небесами.

2. Ни единым неосторожным словом не тревожат они вечное. Да и нет у них слов для вечного и для тоски. Мы им подарим текучие инородные слова, ни к чему в их мире не прилегающие намертво, лишенные постоянства в их поднебесной. Углубятся их выси, напряженной и плодотворной станет их немота.

3. Спорили мы день и ночь. Солнце всходило и заходило, наливался месяц. Трясли бородами, стучали друг на друга суховатыми палками. Махнув рукой, расходились, начиная путь в три разные стороны. Снова возвращались на перекрестие. Чуть не до драки доходило.

4. Потом мирились, обнимались, пили пальмовое мутное вино под звездами. И все же разошлись по пыльным дорогам в разные стороны. Один – на запад, на восток другой. Я же, как шел, так и пошел прямо. И больше о друзьях своих не слыхал ничего достоверного.

5. Долго ли, коротко ли, добрел я до пальмы. Места кругом безлюдные и тревожные. Пропитаешься только прыгающей саранчой – усики шевелятся, животик дышит, гадость. Да еще змеями с голубой глазастой шкуркой. Но с голодухи чего не слопаешь.

6. Сошло с меня все мирское, царские наряды вконец истлели, и стал я наг. Но глаза от голода стали яснее, и в потемках все видать.

7. Перед пальмой ведьма сидела, сухая, патлы седые. Котел – на паре рогатин. Ветвью варево помешивала и бормотала что-то, ныла себе под нос. Такие по ночам крадут младенцев в запуганных деревеньках.

8. Вываривают их в волшебных снадобьях. Пропитываются те волшебными травами, и ведут их потом всю жизнь темные духи ночи. Вдруг накатит запах колдовской травки, станут они озираться, как перепуганное зверье. А взовут к небесам – голос их, словно вой ночного волка.

9. […] ни здесь, ни там им не будет покоя. Да ведь и нет никакой старухи, это мне привиделось. Утаенный детский страх, не отогнанный матерью, вдруг заиграл в перехлесте теней вселенской пальмы.

10. И в них таилась, чуть подсвеченная луной, прелестная дама, вся в черном, с родным, но снежно-хладным лицом, восковым, белым-белым.

Глава 20

1. Приложила она палец к губам: тс-с; и медленно, призрачно возносится в небо, бросив руки вдоль тела и голову подняв ввысь. Бесшумно и неторопливо взлетает к луне. И покинутый младенец всхлипнул в разнотравье джунглей. Опять все тихо-тихо вокруг.

2. Прикоснулся я к шероховатой пальме своей рукой. Белый сок на нее налип, белый и пахучий, как сперма.

3. Тише, глуше стал голос божественного возницы, зовущий на поле земных битв. Сел я под пальмой, скрестив по-турецки ноги. Отвратил взгляд от притихшего в ожидании мира и вперился внутрь себя.

4. Исподволь, из самых глубин моего духа, из потаенной костяной башни стал сочиться молочный туман, обволакивая мой разум и душу. Оставил я свою золотую комнату в иных временах и пространствах. Унес я ее с собой в котомке путника.

5. Ткал вселенский станок холстину жизни. Так, и так, и сяк, наперекрест. И обветшала ткань вселенского задника, истлела, как мой царский наряд. И воссияли сквозь дыры глубокие темные небеса.

6. В моей комнате привыкла мысль моя к свободному излиянью. Упасали стены мир от моей мысли. Привыкла она к прямизне, нет у нее нужды в витиеватости. Не привыкла она спотыкаться о предметы мира, отыскивать между ними свои пути.

7. Нет у нее потребности в диалоге, лишь досаду вызывает несогласие. Дорого ей небесное пространство дневное, говорящее постоянные да, но и небеса ночные с их постоянным нет. Те пространства, куда можно углубляться до бесконечности, прямо и невитиевато.

8. Витиеватое незнание – родитель мира. Спрямленная мысль теряет нужду в теле, забывает о нем. Уносится дух и небеса, оставив постылую форму у подножья вселенской пальмы.

9. Сгорит оно на погребальном костре, воспламененном пылающим духом. Всегда един огонь и никогда не одинаков. Всегда различная вода вечно течет по единому склону. Перегорит душа и миги бытия, как редкий дождь будут капать и капать на пепелище.

10. И выношенная мной пустота, сон без сновидений овладеет вселенной. Стал я всеобщ в своей золотой комнате. Там царило единство, ибо, где было мне научиться отделять, разделять и отличать?

Глава 21

1. Для меня был един мир – все, чего нет под рукой. Положен он был на чашу весов. На другую – моя костяная башня, золотая комната. Ввысь возносился мир – опускался я в низины. Вздымался я к небу, мир опускался к земле.

2. Были мы с ним – напряженно-сопряженны. Был он мне – величаво-всеобщ. Как полюбить не мир сам, а сухую его схему.

3. Где наскрести тепла к миру тому, кто лишен его завитушек и нежных деталей? Лишь у растворенного в разноцветье жизни вдруг нежданно всплеснет умиленье, жалость, в глубинах души зародится внезапная слеза.

4. Так же холодна моя любовь, как золотые стены моей комнаты. Как ученый, кто расчленяет труп, исследуя смерть во имя жизни, так был я полон сосредоточенного внимания, глубокой несуетной серьезности.

5. Кто, кроме меня, целый мир мог впустить в свою комнату, со всеми его блуждающими снами, нежно холить оболочку мутноватого шара, бархатистую пленочку, мне одному позволившую себя ласкать.

6. Но холодна моя ласка. Лишь мне одному дано любоваться всей красотой мира. Мне одному не дано в него вступить, омыться в его водах, уносящих память обо всем остальном.

7. Я – единственный созерцатель мира. Мое одиночество воспитало мою холодную к нему страсть, сродни ненависти. Как стервозная баба, дозволяет он собой любоваться, не пуская внутрь.

8. Не высмотрел я себя в любящих глазах матери. Зародился я в глуби земной, вытек ручейком, отражающим дневной свет в переплеске искр, тем создающим видимость жизни.

9. Медленно и неслышно подмывает ручей столпы мирозданья, корни вселенской пальмы. Придет время – рухнет небо на землю, подняв клубы земного праха, протянуться во все концы вселенской нити подсвеченной луной и звездами земной пыли.

10. Я сплю под вселенской пальмой.

Глава 22

1. Под утро зашуршало, заскрежетало медью притихшее на ночь поле. Проснулся возница, всю ночь продремавший, подперев рукой голову. Поднял он глаза к утренней звезде и вознес молчаливую молитву. Могучий возница, заглатывающий миры, отрясал с себя сырой и промозглый предутренний страх.

2. И он, непобедимый, алкал милосердья, разлитого по вселенной, повыше низких туч и синевы без дна.

3. Меня же, отвратившего взгляд от мира, оставили предутренние страхи, зуд и смятение души, указывающие мне самому на мое существование, ибо одним лишь страданием был связан я с миром, чем же еще.

4. Ступил возница на облучок своей ногой в бронзовой сандалии, да с обнаженной пяткой. Не взглянув на меня, хлестнул бичом заскучавших коней и в поле унесся.

5. Двинулось по своему пути солнце, ослушавшись моего приказа. Сшиблись в небесах два черных ворона, обсыпав землю пухом и перьями. Дунули в трубы горнисты. Подтянули бойцы ремешки своих шлемов и поножей.

6. Немо, в молчании сходились фаланги. Только полковые тимпаны отбивали ритм, да подвывали флейты. Перенапряженный порядок, вот-вот готовый разрядиться хаосом. Жесткие панцири так и звали острие копья.

7. Боги страстей, свесив с облаков босые пятки, бились об заклад на победителя. Духи смерти затаились в окрестных рощах, посверкивая кривыми ножами, чтоб добивать раненых, перемигивались, причмокивали. Девы в черных одеждах громоздили хворост на погребальные костры.

8. И тиха была моя рощица. Не шелохнувшись стояла вселенская пальма, исходя смолистыми слезами. Приманило лысое поле все страсти, оставив мне запустенье вертикали с клочком неба, запутавшимся в пальмовой кроне.

9. И забурлили в поле все отвергнутые мною страсти, залилось оно рыжей сукровицей, а в душе, куда обратил я взгляд – тихо и бездонно, не блаженно, но покойно, то ли родники лепечут, то ли тихо струны перебирают.

10. Но вот свистнула стрела, долетевшая с поля, вонзилась в меня на излете, и был я уязвлен тоской. Сочила яд отравленная стрела, подмарав хрустальность моих мыслей. Смеркалась мысль, вмиг обогатившись плодотворным отчаяньем. Пахнуло в ноздри неведомым запахом, что для меня – всегда предвестник нового.

Глава 23

1. И ярче стали краски мира, четче прорисованы стали его контуры. Во всем блеске и единстве явился мне мир, как всплеск моего предсмертья. Но бестрепетной рукой вырвал я стрелу из своего сердца, звякнуло острие о жесткие камни. Ранку я замазал пальмовой смолой.

2. Тем временем утихла битва, осела пыль на лысом поле. Не раскрывая глаз, вознесся я мыслью ввысь, распростерлась она в небесах. И оглядел я мыслью широченное поле.

3. Вповалку разлеглись иссеченные тела. Жены в черных нарядах посыпали власы земным прахом. Лопоухие ракшасы пировали среди трупов, урча и взвизгивая. Запалили погребальные костры.

4. Жестокие боги укрылись в своих высях. И снизошли на землю божества милосердия, утешающие по ночам смятенные младенческие души. На самом горизонте въезжал в небо великий возница. Ночь пала на землю, дабы дать передышку мирозданию, чтоб вызрел смысл завтрашнего дня.

5. День крови и смерти определил миру будущее. Но я, уединившись в роще, выпестовал бездну, готовую любое будущее поглотить. Грохотал поток, приближаясь к разверзшейся в моей душе расщелине. Вот-вот приму я его в себя, покатится он с ревом, каскадами, уступами, сверкая и пенясь. Замрет будущее во мне, укроется там.

6. Зарастет травой лысое поле, развеет ветер пепел погребальных костров.

7. Мой царственный отец не желал по себе жизни, чуя утомительную тщету мирских царств. Уставший от царствования, хотел последнего покоя – заросшего поля, над которым нежно веет милосердие смерти.

8. Я – жрец его храма, я – его тайная молитва, я – его песнь. Может, так себе, немелодичная, скудная, но вознесенная к небесам, выше которых нет ничего. Мне навек запечатлеть его царскую славу, остановив ход веков, растворить все пути в бездонном небе.

9. Тихо ширилась во мне мировая бездна, поглощая все мысли и страсти. Все случайное облетело с мира, оставляя вертикальный ствол простейших истин.

10. Облетели листья с вечнозеленой пальмы, и на моих глазах наливались плоды. Но высоки ее ветви, ни потрогать плод, ни сорвать, ни упиться горечью плода, ни его сладостью. Протягивал я к ним руки, вскидывалась пальма, воздух хватал я рукой.

Глава 24

1. Пустел вокруг меня мир. Легкий Агни вылизывал засохшие травы, метался туда-сюда по полю, протягивался ввысь язычками, трепетал и колыхался красным штандартом.

2. Разбегались в испуге и дэвы, и ракшасы, как звери от лесного пожара. Курился Агни струйками дыма, потом вдруг вскидывался и с ворчаньем пожирал одинокие сухие кусты.

3. Иссякла моя песнь как-то неожиданно. Отлетело от меня время, унеслась в танце многорукая многоликая танцовщица. Ощущал я в себе единственный доступный мне плод – вызревшую бездну. Хрупкую бездну, которую нести надо медленно, ходить плавным шагом, чтоб не расплескать ни капли ее темени и покоя.

4. Я принесу ее в мир, изолью на мирозданье и бесстрашно встречу вопрошающий взгляд отца, когда доведется нам с ним повстречаться в великом ничто. Я победил твой мир, отец мой.

5. Пошел я к людям по черному, вылизанному огнем полю, чтоб одарить их сполна своей бездной. И готовые внимать мне люди вышли ко мне, забросив свои труды.

6. И вот тут, как кричит петух, чтоб рассеять чары колдовской ночи, всхлипнул младенец в отдаленье ли моего времени, на окраине ли соседнего селенья.

7. И потеплели хрустальные небеса, моя грусть оживила чужой для меня мир. Зашелестели матерински нежно листья вселенской пальмы.

8. Отошли от меня долг и гордыня.

9. Иссякло мое велеречивое слово. И свернулась моя бездна в малую капельку упущенной вселенной, и как слеза, вся высохла на ладони.

10. Вот.

Апрель-май 1991

АПОКРИФ

ИЛИ СОН ПРО АНГЕЛА

Глава 1

Сидит человек посреди хилых, блеклых пространств и размышляет. Человек этот я. Вокруг пустыня ли, степь, черт-те что. Ветер мерзко посвистывает, гонит какую-то поземку, или пыль, или прах земной. А может, еще что. Человек молчит, да ему и поговорить-то не с кем – кустики вокруг, мелкие деревца. И один красавец – белый кипарис, уперся вершиной в небо. Небо тут низкое, грязноватое, словно развезли сопли по выбеленному потолку.

И чудится ему, мне то есть, видимо, от одиночества, что кипарис обращается белым ангелом. И даже как будто в руке у ангела огненный меч. Уперся он мечом в землю и кончиком поджигает мелкую дрянную травку – та потрескивает, попыхивает, дымится дурным вонючим дымком. И обращается к нему, то есть ко мне, ангел и задает вопрос. Прост тот вопрос: кто ты? – он спрашивает. Глупый вопрос, в зубах навязший. Сам себе по сто раз на дню его задаешь. Но тут – ангел.

Заглянул он в себя, или в меня, уж не знаю. А в нутре его – кишках, голове и повсюду – простирается туман, черен, непрогляден, себя там не выглядишь. Но нашел он слова, выкатились они у него из глотки, как козьи катышки, и сам он поразился странности их и темени. Странно ахнули они в странной той долине, прокатились по пригоркам, отозвались эхом со всех сторон. Я, сказал он, мал, как песчинки, и я велик, как мир. Я не рожден, но и не был вечно. У меня нет имени, у меня сотни имен. Я, как облако, зыбок и тверд, как камень. Я – порыв силы, я – сила порыва. Я – вошь, я – вселенная.

Так сказал я ангелу. Тут иссякла первая глава, вытекла до капли. И началась глава вторая.

Глава 2

Обратился ангел в белый кипарис. Потом кипарис снова обернулся ангелом. Смотрит на меня ангел своим рыбьим, бессмысленным почти взглядом. А сам почти до прозрачности белый. Видны сквозь него перелески, горки, почти не замутненные. И весь он в прожилочках, паутинках своих воздушных, серебристых чувств. А я, как сальное пятно на его чистоте и незамутненности. Задает мне ангел вопрос: кто ты? Заклокотали, захрипели слова у меня в глотке, изблевал я их наружу. Говорю: я – тоска, я – счастье, я – надежда, я – погибель, я – больше вселенной, я – меньше атома, я – великая тайна, я – самое, что есть несокрытое. Вот кто я.

Тут начала иссякать глава вторая, но не иссякла, а продолжается.

Сказал я ангелу: ты мне скажи, кто я. И стал отвечать мне ангел своими золотыми искрящимися словами. Где как бы не звуки, а их оправа, то, что пред и после – предзарождение звука и затухающее послезвучие. Сперва на миг пахнуло лугом цветущим – и это в провонявшей той долине. Но не просто лугом, а над которым реет, невидимой такой вуалеткой, нежнейшая, легчайшая тревога. Потом распутались запахи, как клубок. Стали воздушными тропинками, каждая из них вела к собственному сокровенному. Потом забрезжила какая-то летящая в сторону светлая даль.

Так говорил ангел. А вот каковы были его звуки. О – как дух клевера, едва не достигший ноздрей. У – как всхлип трубы, на таком расстоянии, что ее и не слышно. Ю – как морская глубина, которую не выглядишь. К – как хруст ветки в лесу, где был только в своем воображении. Н – как ласковая рука, протянутая к волосам, но в последний миг остановившаяся, может быть, только кончиком пальцев их коснувшаяся. Ш – пожалуй, как неслышное скольжение змейки, такой серебристой, лукавой. З – как зелень рощи, но уже облетевшая. П – как беззвучное течение воды. Г – как качающийся язык колокола, не смеющего зазвучать. Ч и Щ у него вовсе не было. Одно только придыхание, намек на тревожный звук.

Так странно говорил ангел, потому что нет у нас слов для красоты. Таково проклятие миру. Для похабства – сколько хочешь.

Тут вытекла до капли вторая глава. Началась глава третья.

Глава 3

Рассказал ангел о том, что во мне светло, но не понял я ангела. Отвратил я тогда взгляд от себя, от своих внутренностей, от смердящих кишок. Стал я озираться, как испуганный зверь, взглядом метаться по долине. Что, она и есть мир? Мир ведь весь должен быть из моих “ах” и “ох”, сладких снов детства, а здешний мир горек, как желтая волчья ягода, вязок, как недозревший инжир. Течет здесь единый век, да никак не истечет. И можно заплутаться в здешних недвижных пространствах, как в слякотном осеннем дне.

Здешний мир, как чаша, – вверх загнут горизонт. А расположен он ниже земного мира. Потому сюда стекают земные сны, темные, вязкие, как деготь. И почудилось мне, что я не как другие, что я не рожден в жизни, а родился прямо в смерти. Не знал милосердья, но нет на мне и греха.

И сказал я ангелу: хочу идти встреч жизни, навстречу временам и пространствам. Открой свои узкие врата, и я выйду в мир. Узки врата в свет, в жизнь врата еще уже.

И почудилось мне, что лукавит ангел, словно бы скрывает он узкие врата в своих ладошках. Они и без того, как махонькие ранки, а он сжал кулачки и вовсе от меня их скрыл.

И я сказал: разожми свои ладони, ангел, и впусти меня в узкие твои воротца. Бросил ангел свой огненный меч на траву. Затрещала, зашипела дрянная травка. И показал мне он свои ладони. В середине каждой по ранке. Пытаюсь я войти в ранку. Больно ангелу. Слеза из его глаза скатилась, пала на землю, и вырос из нее белый цветок.

Не протиснулся я в ранку ангела. Остался в своей смерти. Тут бы и конец главе третьей, но она еще полноводна. Начал я ангелу рассказывать сказку.

Был я когда-то духом без тела. Даже твоя пленочка телесней, чем я тогда был. Парил я вольно, имени у меня не было, не было у меня места, все пространство было мое. Только я завидовал камням – прочности их и ясности. А на земле стояла скала. Приник я тогда к скале, просочился в ее нутро. И стал душой камня, его угрюмой и сокровенной жизнью. Тут и иссякла глава третья. Началась глава четвертая.

Глава 4

Подошел к камню человек. Ухом к нему приложился. Услышал, что трепещет в нем жизнь, темная, глухая и сокровенная. И прозрел он во мне своего бога, ибо я был вечен и сокровенен. Стал он приходить ко мне, приносить дары. Как-то привел своего сына, положил его на меня, на камень. Занес над ним каменный же нож, острый сколок с меня. А ты, ангел, не отвел руку. И брызнула кровь из сердца отрока, потекла по всем моим морщинкам, влажной стала подо мной земля. Это мне приснилось, ангел. А к чему – не знаю.

Тут ангел обернулся белым кипарисом. А потом снова стал ангелом. Вот что я скажу тебе, ангел. Грозный ангел, охраняющий узкие врата. Я и сейчас замурован в камень. На нем накарябано кое-как, детской рукой, слово “Лимбус”. То – название моей долины. То – название всех моих названий.

Знаешь, тут нет луны, ангел. Такой сладко мерцающей в ночи бусинки. Шарика в мраморных прожилках. Туда возносятся наши сны. Не такие, как ты, а темные ангелы, под цвет ночи, подхватывают наши сны, возносят к луне и там оставляют, как брошенных младенцев. Еще там обитают родные души. А у меня нет родных душ, я ведь сразу рожден в смерти. Понимаешь ли ты меня, ангел, простое существо?

Ничего не ответил ангел. Только воздел свою руку ввысь, махнув белым рукавом. Дотянулся пальцем до поднебесья. Нарисовал на нем лунный диск. И обрел мой Лимбус луну. Но там не жили родные мне души, ибо я рожден в смерти, а не в жизни. И снов моих там не было. Ибо они не легкокрылы, не предвестья будущего, не знаки прошлого. Они – темные закоулки моей долины, моя мука, моя смерть.

На окраине моей долины стоял лесок. Был он темен и мрачен. А теперь странен стал от лунного света. Вышла оттуда волчица. Помотала своим языком – он чуть не до земли у нее волочился. А сам, как пламя, красен. Подняла она свою морду к луне. А та не из вздохов, не из младенческих слез, а светлое пятно, начертанное мне в утешение рукой ангела, стерегущего узкие врата.

Прямо к луне подняла волчица свою морду и завыла тоненько, жалобно, как покинутый младенец. И волчьим воем закончилась четвертая глава. Началась глава пятая.

Глава 5

О белый ангел, приоткрой мне свои узкие воротца, ранки на твоих ладонях. Втиснусь я в них всем своим телом, и ты познаешь радость боли. Станешь ты красен, как планета Марс, подмарав свою незамутненность кровью из собственной раны. Станешь ты новыми мехами для пунцового вина, разбавленного водицей из твоих жил. А я, сила порыва и порыв силы разверну свой парус, пойду против ветра. Мой парус обуздает время, подчинится время моему парусу. И помчусь я не против времени, а встреч ему. От мудрости смерти подойду к младенческой беспомощности. Сомкнется мудрость смерти с мудростью детства. Накоплю я свой грех и укрою его в мелком зародыше, крошечном тельце.

Слушал меня ангел, в задумчивости опершись на свой меч. И сияла луна в небесах моего Лимба. Тиха и нежна была ночь смерти. Дребезжали кузнечики в никогда не кошенных травах. И слова мои парили над долиной, как огромные летучие мыши, крылья свои раскинули от горизонта к горизонту. Волчица подвывала в перелеске.

Ты спрашиваешь, кто я, белый ангел с огненным мечом? Я – запустевшее слово, смысл которого вспорхнул и пропал в поднебесье. Я – ни к кому не обращенное слово. Тяжелы его основы, словно камни разбросаны по моей долине. Эти камни, как барашки с подмаранным мехом. А я пасу свое стадо. Темная, невыраженная жизнь теплится в каждом из них. Слово мое, как раковинка, всегда обращено внутрь себя, не растрачивает свою силу, а только ее копит – ведь нет выхода из моей долины, все пути ведут вспять. Есть только узкие из нее воротца – ранки на ладонях ангела.

Только копит, только вбирает моя долина, ничего не выпускает наружу. Она исполнится силой и поворотит время вспять. В нее, как в чашу, стекут все сновидения мира. А сны и есть жизнь. Стекут они в мой Лимб, и останется в мире только жесткий остаток привычки.

Тут начала иссякать пятая глава. Лишь несколько капель осталось на донце.

Ты спрашиваешь, ангел: кто я? Я не кто, а что. “Кто”– это те, что в жизни. А я – “что”. Я – неторопливое, неразболтанное слово. Я – истинная тайна, шепот в себя, я слово, вывернутое наизнанку. Я то, что замуровано в слово, повернутое к вам своими ничего не значащими задворками. Вот и угадай, кто я.

И сияла в небесах царица ночи, владычица снов, начертанная рукой ангела на потолочной балке моего Лимба.

Тут иссякла пятая глава. Началась шестая.

Глава 6

Ощутил я тайну своей долины, где течет единый год, и все никак не кончится, где неделимо пространство. Почувствовал я исходящий от здешней почвы дух тайны, и сердце мое потеплело.

То была тайна – не жизненная тягостная путаница, а сладкая жуть. Ее источал здесь каждый кустик, каждое деревце того хмурого леска. К такой жути приникают люди Земли в раннем детстве, мне же, заброшенному в смерть, она принадлежит вся и всегда.

Не с чем мне тут играть, нечем упиться. Разве что моей томной, сладостной тайной. Нет надо мной небес, которые все приемлют, готовых вобрать все излишнее. Где-то там, в самой вышине, за хрустальной синью затаилось милосердие. Нет в моем Лимбе выси. Там, в жизни – вышина, пространство тайны. Здесь надо мной тоже твердь, но унылая и жесткая, как захарканный потолок сортира. Тайне здесь некуда взлететь и негде укрыться. Она клокочет, как бурные воды, в моем Лимбе, доходя до губ.

Все здесь обращено внутрь, ибо не к кому, не к чему обратиться. И нижней бездны тут тоже нет, нет здесь ада. Ни мук здесь нет, ни милосердия.

Снова стал кипарисом белый ангел. А из леса вылетел ворон, черный, как ночь, и уселся к нему на макушку. Сидит черный ворон на верхушке белого кипариса и разговаривает с тучами.

А ко мне подползла на брюхе старая волчица, начала мне руки лизать своим шершавым языком. До крови излизала.

И увидел я в небесах видение. Протянулось из конца в конец ожерелье из жемчужных бусинок. А нитка его – Млечный путь. Порвалась непрочная ниточка, раскатились бусинки по всему небу. А среди бусинок светлых, одна черная. Это и есть мой Лимбус. А в ней – я сам, всегда обращенный в себя. Слилась та бусинка с темнотой небес, в небесах затаилась, как неблещущая звезда.

Улетел ворон, убрела в лес волчица. Кипарис снова стал ангелом. На том закончилась глава шестая. И началась седьмая глава.

Глава 7

Построил ангел для меня дворец, чтоб я жил в нем. Податливо пространство моей долины, сотканное из мечты, как из тончайшей пряжи. Провел он кончиком своего меча по пространствам взад-вперед и во все стороны и построил из моих пространств хрустальный дворец.

А перед дворцом поставил фонтан. Лежит там, в перламутровой раковинке спящая дева и в руках своих держит рог. А из рога сочится вода, цедится по капельке. И падает она в гипсовый кубок. Но тот кубок не переполнится вовек. Таково время в моей долине. Не буря, не вихрь, а капелька за капелькой.