Читать книгу: «Сухинские берега Байкала», страница 2

Тыгульча, напряженно вслушивающийся в спорный говор собеседников, точно нечаянно озаренный светлой мыслью, неожиданно мировое положил руки на плечи гостей:

– Оська, ладна…, моя гобори. Пилантий сирамно задатка, огонь бода, карчишку отог моя бози будит. Талан упромыслим, – и он протянул руку развернутой ладонью вверх – бот мой рука…, о тогда по Пилантий уговора дели фарта согласна мой.

Осип и Филантий недоуменно переглянулись, но явно с нескрываемо желанным облегчением вздохнули, и в знак согласия, сложив с Тыгульчой едино в тройное рукопожатие руки, произнесли наперебой:

– По рукам!

Осип живо наполнил чашки спиртным, и только что испеченные партнеры их подняли, и дружно чокнувшись, с коротким выдохом осушили. Через час веселая компания, нетрезво шумная, старательно, но в разнобой фальшиво и протяжно голосила, понятные до боли в душе каждому из них, слова не так уж давно известной в пределах Прибайкалья песни: «Эх, Баргузин, пошевеливай вал…». А через три, Осип и Филантий, конским бродом вершними пересекли речку Сухая, и отяжелело, покачиваясь в седлах, в кромешной ночной темноте, песчаным берегом Байкала поспешили в одноименное этой речке село. В пути Филантий громко икал и пьяно гундосил противно:

– А, пра-дееше-ви-и-лса, ты Осип…, ик. Ижно кругово…, ик…, в терех…, ик.

Осип скрипел зубами и, отмалчиваясь, лыбился столь же пьяно, но зло и уверено: «Тунгусина ушлый, а ты падла таво тошней. Ничего…, цыплят по осени шитают. По то я до тя, и до орочона хитрющего…, хошь исподволь…, но завсе дотянуться сумею».

Тыгульча проводил гостей, и опьянело, спотыкаясь в темноте, с трудом нашел вход в чум. Не раздеваясь, он бессильно повалился на постель, но засыпая, произнес вполне членораздельно и осознанно:

– Лэтылкэк, Илан-Гакит в наших руках.

Жена облегченно вздохнула. Она все поняла, и не стала раздевать мужа, зная, что тому вскоре просыпаться и организовывать обряд заклания к духам предков. Только теперь она, отстранившись от тягостных дум, позволила себе спокойно и расслабленно отойти ко сну.

Глава 3

К утру, штормовая непогода угомонилась, сильный северо-восточный ветер, сменившись на постепенно слабеющий юго-западный, принес долгожданное дождливое ненастье. Три дня, бушевавшее море нехотя успокаивалось и гребнисто ложилось в штилевую водную гладь, хоть волна его лосковая все же и продолжает размеренно и затяжное набегать на каменисто-булыжную твердь береговую. Она еще долго и неугомонно будет выбрасывать туда с прибрежного дна легкую взвесь песочную, с мелкой галькой, и ею же округло окатанный и гладко отшлифованный до совершенства не обыкновенного камень «колобовник». Промозглый утренний рассвет доил из лилово-сизых облаков скупо небесную влагу, и частым ситом сеял ее нудно и мелко в побережной округе: и на поседевшую синеву утихающего после шторма моря, и на серо-зеленую унылость, угрюмо нахохлившейся тайги.

 Люди, предупрежденные еще с вечера и только что оторванные от сна, согнувшись и зябко поеживаясь, спешно трусили под мелко-моросящим дождем к шаманскому чуму. Шуленга уже давно восседал здесь сидя рядом с шаманом. Они, тихо переговаривались, делясь соображениями о текущих и предстоящих делах. Чуть задерживаясь у очага, люди стойбища рассаживались, согласно строго занимаемого ими положения, в иерархии трех их здешних родов. При стихающем гомоне Тыгульча встал, обвел властным взглядом собравшихся в чуме и громко проговорил:

– Номоткоуль думает о благополучие нашего стойбища и желает сказать всем о дальнейшей его судьбе ниспосылаемой всесильно-могучими духами земли и неба. В связи с чем, мы должны сейчас свершить обряд сэвэкан и синкелаун, и заклание к предкам покровителям. Они укажут, куда и как тропить нам дальнейший путь жизни. Для проведения обряда хозяином шаманского чума я назначаю всеми уважаемого нами Нюрмагана. Старик Нюрмаган, не возрасту молодцевато подскочил и низко поклонился собравшимся сродственникам. Участники обряда наперебой, единодушно одобрительно загалдели и зацокали языками. Но Тыгульча, перебивая гул одобрения, поднял руку:

– Помощниками Нюрмагану будут Уваул и Оёгир – помолчав, он властно завершил речь – Сейчас хозяин чума и помощники займутся приготовлением к обряду, а мы все выйдем.

Он первым направился к выходу, за ним поднимаясь с мест, поспешили и остальные. Оёгир и Уваул достали из мешков шаманскую атрибутику и тут же взялись одевать шамана в специальную обрядовую одежду, обвешивая его колокольчиками и железными погремушками. После проведенной процедуры переодевания, шаман, как и все участники, покинул чум. Оёгир и Уваул отбили поклон четырем идолам ментая, охраняющим участников обряда от злых духов. При этом Нюрмаган жестом руки подал помощникам знак об устройстве в чуме специальных декораций. Закончив приготовления, они последними вышли из чума на открытый воздух.

Тыгульча кивнул головой и первым в шаманский чум направился Нюрмаган. Он присел, развел в очаге огонь, затем встал, окурил помещение смесью пахучего болотного багульника и подлеморских мхов лишайников. Завершив процедуру, он раскурил трубку шамана и положил ее на столик стоящий заступом на краешке шаманского кумалана. После этого, соответственно норм обряда, встретил входящего в чум Номоткоуля. Следом в чум вошли сопровождавшие шамана Оёгир и Уваул. Они важно и чинно усадили его на особое место «малу» и присели с ним рядом на кумоланы подле очага. Окинув взглядом готовность убранства чума к обряду, Нюрмаган подал знак и в него вошли остальные участники. Они, тихо ступая, расселись и, молча, как отрешенные уткнулись глазами в огонь очага. Помощники по едва слышной команде Номоткоуля встали и, перемещая над огнем в разные стороны, легким постукиванием колотушкой, разогрели шаманский бубен и, повторно присели подле шамана, но теперь уже со стороны почетного места и со стороны входа в чум. Разогретый бубен, раскуренную трубку Нюрмаган передал шаману. Шаман откуда-то из-под себя достал и бросил в огонь несколько щепоток специально собранного для таких случаев специфичного разнотравья и определенную порцию его же вложил в свою курительную трубку. Глубоко затянувшись и выдохнув, он «запасся кормом», который во время ритуального камлания обязан отдавать на остановках «тагу» добрым духам, покровителям стойбища Тыгульчи. Духи, впитывая обрядовый дым шамана, тут же принялись «вселяться» в него. Повторяя действия, тем же способом он собрал и вселил духов и в души помощников, а в завершение такой процедуры – замер, словно истукан. В чуме зависла напряженная, почти не доступная для слуха людского, тонко звенящая тишина.

И вдруг, неожиданно откинувшись назад, он тихо запел, ему тут же завторили помощники, а следом к пению присоединились и остальные участники обряда. Заунывно тоскливым, молящее взвывающим голосом шаман стал призывать предков, живших здесь когда-то много лет назад, или не так уж давно, а ныне творящие добро и тем помогающие всем живущим на этой земле их потомкам. Шаман пел, собирая в бубен духов своих родовых предков и всех предков подопечных ему людей, уговаривал их, как и их «ментая», охранять его во время путешествия в иной мир. Преображенный неузнаваемо, жутко устрашающей атрибутикой и обрядовой одеждой, поющий шаман внезапно вскочил. Его лицо и без того декоративно измененное, на глазах собравшихся в чуме людей, приняло еще более страшный, злобно-жуткий вид неземного создания. Еще минуты, назад, блекло-тусклые, добром сквозящие глаза старика, вдруг дико вспыхнули, зловеще заискрились, как раскаленные, раздуваемые на ветру угли костра. Все присутствующие, от неожиданно возникшей ситуации, ужаснувшись, содрогнулись и боязливо съежились. Заворожено не отводя глаз от шамана и не мигая, они ошарашенно пялились в действия, происходящие перед ними и, не скрываемо страшась того, мелко и знобко подрагивали, и слабым полуголосьем подпевали, то усиливающемуся, то стихающему, горготанному пению шамана.

Глухо гудел бубен, звенели колокольчики и железные побрякушки на одежде Номоткоуля, а он в бешеном ритме неистовствовал в танце «сэвэкэл». Дико сверкали его глаза, они были переполнены искрометным, бордово-красным жаром огненно-испепеляющей его энергетики, всесокрушающе противопоставляемой любой встречной – супротивной. Шаман бесновался в экстазе танца, как вдруг всего-то взглядом коснулся дымового выхода из чума, как тут же повалился в полном изнеможение. А его, как и прежде, всех устрашающий облик, в тот же момент оставил у очага бренную шаманскую плоть и одежду, и на глазах всё более и более изумляемых сородичей взвился над очагом и с клубами дыма вылетел в «дымник», исчезая из виду, растворился, должно быть где-то там, в небесных высотах. Потрясенные участники обряда протяжно ахнули, и онемело, застыли от невероятного и бесподобного, но все ж таки в действительности происходящего у них на глазах.

И только помощники, ничуть не невозмутимые происходящим, тут же вскочили и подняли облаченную в обрядовый костюм, совсем бездыханную плоть Номоткоуля и, поставив на ноги, поддерживали её до тех пор, пока в ней не проявились заметные изменения.

Собравшиеся в чуме люди все воочию видели, как пред оживлением шамана дверка чума, беззвучно и самопроизвольно отворилась и захлопнулась, а над ними к подножью очага промелькнул синевато клубящийся, призрачно бестелесный его облик. И это на их глазах вновь запредельно изумленных, он оживающий воплоти, вдруг забормотал, запел, и в ту же минуту из рта его повалила пена, и в разные стороны полетели слюнные брызги.

И снова на какое-то время шаман неожиданно замолчал, и под громовые, барабанные удары бубна принялся высоко подпрыгивать и, притопывая вышагивать мелкой поступью вокруг очага. Замкнув тем самым круг, принялся он непередаваемо виртуозно выделывать разные замысловатые коленца ритуального танца, но обойдя еще раз очаг, споткнулся, остановился, и вновь дико взвыл, запел и забормотал. Ему, вторя, все так же испуганно поддерживали его пение, участники обряда. И таким манером обойдя, несколько раз очаг по кругу, шаман вторично окинул взглядом «дымник», присел, высоко подпрыгнув, и мгновенно растворился, исчез из вида участников в том же дыму очага, но горгортанное, громкое пение Номоткоуля продолжало отчетливо всем людям в чуме слышаться.

В те же минуты, все они здесь присутствующие ритуально, обмениваясь шокированными взглядами, вновь увидели шамана, только что исчезнувшего из их вида и входящего в чум, и снова гулко ахнули. А он, как ни в чем небывало, прошел и уселся на свое шаманское место, и под ритмичные удары бубна продолжал пение. Но пел тихо, и все сидевшие в чуме знали, так он уговаривает духов покинуть его и уйти в свои потусторонние миры.

 Прошла минута, другая – после того как смолк бубен, следом прекратился шум побрякушек, звон колокольчиков, смолкло пение шамана и всех участников религиозного родового обряда. И в эти самые мгновения все собравшиеся в чуме, как будто одномоментное оторвались от колдовского сна и неожиданно для себя увидели совсем недвижимое тело Номоткоуля, бездыханно лежащее у очага. Оёгир и Уваул, в который раз, подняли, усадили шамана на кумалан. И он снова ожил, но так же бессильно валился, отрывисто дышал, кашлял и, уставив на угасающий огонь очага тусклый полуживой взгляд, долго и не внятно еще что-то говорил, а его, столь же долго приводили в осознанность помощники.

Успокоившись и окончательно придя в себя, Номоткоуль уже без всякой посторонней помощи раскурил трубку, и вполне разумно излучающим взглядом окинул присутствующих, и едва слышным, но вполне членораздельным, стариковским голосом произнес:

– Сюда давно идут люди изгнанные белым царем Николкой из-за большой тесноты на их землях. Они придут, и будут притязать на завещанные нам нашими прадедами промыслы и угодья. Духи, благоволящие нам, не могут отвести их долгое и тяжелое тропление в наши родовые места. Духи, покровительствующие этим людям, наделили их сильной волей и горячим желанием осилить нелегкий путь и они, без всякого сомнения, помогут прийти им к морю Ламскому нашему и поселиться здесь на долгие времена.

Вечером того же дня шуленга сухинских эвенков поуправившись с хозяйственными делами вышел из чума. Саженях в сорока от его жилья, в центе отога жарко алел углями таборный костер, возле которого суетились сородичи, а за них он был в ответе. Ночь безмолвствующее тихо опускалась на землю. На безоблачных высях, мерцающие далекими звездными точками начали зажигаться иные космические миры. Стемнело, окружающая зелень, и возвышающиеся над Байкалом небеса стали незаметно сливаться в единое целое. Ночная мгла полно обволокла все вокруг. Но вот из-за гор с юго-восточной стороны выкатился месяц, и все окружающее, полнясь желтовато-бледным светом, тот час же изменилось. Сквозь стенистую щетину леса завиднелись на берегу: причудливо-страшноватые коряги и густо усыпанный камнем горбатый бережной откос, за которым щебечущее мирно плескалась морская гладь воды, ласково играющая сонным отблеском лунного света.

Обряд «сэвэкан» проведенный шаманом минувшим днем разъяснил людям стойбища не только то, что их ожидает в ближайшем будущем, но и без сомнений, заронил большую в них тревогу. В противоборстве с тем, со стороны шуленги нужны решительные действия, а он не знал, как в таком случае более правильно поступать и за советом отправился в чум родителя, где застал отца, рассказывающего внуку разные сказки, были народные.

– Жил, был славный богатырь Мани, творящий людям добро – душевно тепло ворковал старик – вот как-то хитрый и страшный злодей Хоглен, превратившись в лося, похитил на земле день и побежал с ним по небу, быстро унося его за горизонт. Наступила кромешная тьма, дети малые заплакали, им надоело все время спать в постельках и тогда люди, забеспокоившись, обратились к доброму другу Мани. Поспешив на помощь, тот взметнулся к небесам, нагнал злого сохатого и вернул на землю день. Однако и после этого злодей Хоглен не думал униматься. По вечерам, когда ты видишь на небе сгущенное светящуюся звездную полосу, это сохатый Хоглен в который раз, вновь похитивший день, убегая, высекает из-под копыт на небе звездные искры. А когда ты, просыпаясь по утрам, снова видишь улыбающееся солнышко, то это добрый богатырь Мани опять возвратил его людям.

– Дедушка, почему Мани возвращает день каждый раз только снова, а почему не навсегда?

– Почему, почему! – усмехнувшись, воскликнул старик и погладил внука ласково по голове – ты же не знаешь, почему кукушка в отличие от других певчих птиц всего-то кукует?

– Нет, не знаю деда…, расскажи!

Когда добрый дух Сэвэки лишь только создал на земле все живое, кукушка красиво умела тоже по-птичьи петь. Но, как-то Сэвэки уставши очень, опустился с небес на землю, с тем чтобы прилечь отдохнуть от своих многотрудных дел, все остальные поющие птицы, понимая происходящее, принялись весело напевать и убаюкивать своего создателя. И только кукушка продолжала, не угомонно расспрашивать Сэвэки о том и о сем, вот как ты сейчас меня не терпеливо. И тогда Сэвэки не выдержал, страшно рассердился, и сказал, с этих пор ты будешь только кричать Куку, предсказывая людям судьбу. Детей ты не будешь своих растить, потому что, когда им настанет время, как тебе уже скоро мой внук ложиться спать, то ты с расспросами будешь им только мешать – дедушка улыбнулся – Но ладно, беги…, беги к маме, она тебя уже наверно давно заждалась.

– Нет, ты обещался рассказать еще сказку…, про хитрую лисоньку! – заупрямился внук.

– В следующий раз, в следующий раз, дорогой мой! – и Номоткоуль обласкав его заботливо-теплым взглядом, настойчиво направил к выходу.

Иникчу покинул чум, старик, раскурив трубку, вопросительно взглянул на Тыгульчу:

– Слушаю тебя сын мой – проговорил он, едва слышно.

– Отец…, вчера спасая наших людей от голода, я на неплохих для нас условиях согласился вести русских в тайгу, добыть с ними золото, с тем, что бы за хорошую мзду приобрести в родовое пользование падь Илан-Гагил. Все остальное горное побережье Подлеморья, мы с тобой намеревались оформить хотя бы в охотничье пользование, но ты уже смотрел судьбу наших отогов, она к нам жестоко не утешительна. Как же в таком случае мне посоветуешь дальше, более верно действовать?

Номоткоуль некоторое время, глубоко размышляя, молчаливо курил, как вдруг углы рта его дрогнули и он, едва заметно усмехнувшись, густо пыхнул дымом:

– А ты веди русских в тайгу, золото бесполезным не бывает и только оно нам поможет.

– Но куда …, Алтамакан (Золотой ручей)? Там Ли Цзин…, отношения портить нельзя никак с ним. В Делокан?.. В прошлом году Анчикоуль едва ноги оттуда унес? – полон раздумий и озадаченности, непонимающее растерянно, развел руки Тыгульча.

– Веди их в Бираякан – хитровато блеснул оживленно глазами Номоткоуль – Ты думаешь зря этот разбойник Ельчин, туда, так же как и в Делокан никого не пускает? Я не сомневаюсь…, золото там есть…, просто там мы его еще не нашли.

– А если не найдем, или снова этот Ельчин? – взволнованно ожег отца взглядом Тыгульча.

– Ты сначала его найди? За золото можно купить кого угодно и страшный Ельчин не исключение – докурив табак в трубке, Номоткоуль отложил ее в сторону.

– Но можем упустить время, Тынтоев меня уже предупреждал, и я не сомневаюсь Галецкий долго ждать, что мы ему обещали, не будет – еще более обеспокоенно возразил сын.

– Ли Цзинсун нам неплохо платит…. В этот раз я упросил его рассчитаться не деньгами, а долей от добытого металла, думаю, этого вполне хватит – старик поднялся, повышагивал задумчиво какое-то время по чуму, остановился, сощурившись глазами на сына – И еще…, как только Уванчан вернется от тебя из Бираякана, я сразу же, по завершению летней омулевой рыбалки с освободившимися людьми, отправлю его в Кичэлинду.

– Почему не сейчас? Я и без него обойдусь – недоуменно взглянул на отца Тыгульча.

– Нет…, золото он только мыл на приисках, но никогда его не искал – возразил шаман – пусть немного побудет с тобой…, поучится. Да и потом, в Кичелинде сейчас лесозаготовщики, но Долгих мне говорил…, лес кондовый они там вырубили и их в скором времени должны переместить в соседнюю падь, по этому случаю, он ждет комиссию.

– Отец, русский поп Власий из сухинской церкви, этот раз при встрече со мной, выразил горячее желание появиться на отогах и окрестить всех наших не крещеных.

Номоткоуль какое-то время смотрел на сына неопределенно, потом поникнув взглядом, потер переносицу, и тускло мелькнув из-подо лба глазами, медленно выговорил:

– Ну что ж, пускай…, только сделай так…, чтобы крестил он, в мое отсутствие.

– Так ты же всегда этому противился! – удивленно пыхнул глазами шуленга, но посмотрев на отца пристально, понял, взгляд старика говорил совершенно противное сказанному им.

– Времена меняются, как и все в этом мире – тихо дополнил слабым голосом Номоткоуль, и заметно подуставший за день сгорбленно, тяжело опустился на лежанку.

Сын, не вполне понимая, почему отец, так сникши потеряно, произнес эти слова, ворохнул бровями, и не отрывая глаз, продолжал пристально смотреть на него. Старый шаман, хорошо осознающий сиюминутное сыновне желание, махнул обреченно, устало рукой:

– Ты прав, как славно было бы прижиться на сухинских берегах Байкала, но я не сомневаюсь, нам все равно скоро придется покинуть их…, а там, в Баргузине, это как-то может быть в моей опале и зачтется перед властями – и, скрывая слезу, скупо навернувшуюся в его, повидавших глазах многое и не такое, резко отвернулся от Тыгульчи.

Глава 4

Антип в это утро, проснулся привычно рано, когда предрассветная полумгла утренняя уже полно растворилась за окном, а восточную окраину небесную изящно окрасило в мягкий золочено-розоватый цвет лучисто восходящее солнце. Но стремительно нарастающий божий свет слабо проникал сквозь стекольную зелень маленьких оконцев избы из-за чего почерневшие от времени грубо отесанные стены, потолок холодно и знобко отблескивали в медленно тающей темени избяной. В переднем углу виднелся неясно-различимый по той же причине небольшой стол, обставленный с двух сторон такими же грубо сколоченными из дерева лавками, выше которого так же расплывчато маячил иконостас, перед которым каждое утро старательно отбивала богомольные поклоны жена Пелагея. Проснувшись ранее, она поднялась, очевидно, недавно, постель все еще сохраняла тепло и запах ее тела. Сладко потянувшись спросонья, Антип повернулся на спину. Из-за запечья спело и густо шибанул дрожжевой запах хлебного теста из ржаной муки, а следом оттуда же, донеслось до слуха, обугливаемое потрескивание дров топившейся печи. «Хлеб ить с вечера наладилась печь» – вспомнилось Обросеву и он, пружинисто оторвавшись от постели, уселся на краю кровати. Облачившись, поднялся на ноги, поправив сползающее одеяло с детишек, беззаботно разметавшихся во сне, шагнул он к столу, на краю которого лежала в черной обложке массивного, старинного переплета Библия. Взяв увесистую эту толстую в руки книгу святого богочестия, Антип вдруг вспомнил, как когда-то давно еще в юности дед пытался приобщить его к ежедневному ее чтению. Он не прекословил, но как не вчитывался старательно в величие мудростей святого писания, так и не сумел постичь понятливо смысловой нагрузки многих божественных его толкований. Не прикипел к богословскому чтению Обросев и позднее, когда женился на Пелагее. В самом начале совместной жизни их, жена из очень религиозной семьи пыталась всячески вырвать мужа из страшно грешного для нее безбожия, но вскоре узнав, к чтению каких книг он имеет пристрастие, супруга отступилась. Так с той поры он не перечил ей в божественном восприятие бытия людского на земле, она взглядов его атеистических на то же самое. Лишь занимаясь уборкой по дому, доставала иной раз она из-под кровати небольшой деревянный сундучок с запрещенной властями к чтению литературой, бережно перебирала крамольные для нее боговерующей такие книги и возвращала обратно, старательно и аккуратно смахивая малейшую с них пыль. По первости Обросев читал по ночам, запоем напролет, извлекая из них, то могучую уверенность в непогрешимости текстового их содержания, то напротив, горькое сокрушение, если не соглашался с чем-то изложенным там. Потом мучительно, долго размышлял над непонятным, или неприемлемым для него, а через какое-то время садился вновь, перечитывал их. Но, так и не получив удовлетворительного ответа на многое терзавшее пытливый его ум об ужасающей несправедливости жизненного устройства простого народа, как понимал он, то прекращал чтение и подолгу не прикасался к книгам. Ворохнув память, Антип, тяжеловато вздохнул, возвратил Библию на прежнее место и, отдернув полог занавески, разделяющий маленькую и старую его избенку на прихожую и переднюю половины, прошел в куть. Красный, пламенный отсвет жарко топившейся печи теплыми бликами весело плясал на противоположной от нее стене, на колодах окна выходящего в хозяйственный двор, на выскобленных морским песком до глянцевой желтизны широких, плаховых половицах пола. Поравнявшись с хлебной кадушкой, стоящей вплотную придвинутой к предпечью, приподнял краешек полотенца укрывающее ходившее в ней тесто и с удовлетворением заметил: «Пузырится, пышет справно, мастерица Пелагея хлебы печь, знает, кавды квашню правильно ставить, своевременно месить».

Умывшись, Обросев сел в прихожей на лавку-лежанку, обулся в летние ичижки и, накинув на себя курмушку, вышел в сени, где по левую сторону от входной двери располагалась казенка с неистребимо-застоявшимися запахами хранившегося продуктового съестного в ней. Вдоль противоположной стены от входа в дом громоздилась разная хозяйственная необходимость и прочего вещевого немногого, давно залежавшегося и не очень. В той же стене, в маленькое оконце густо затянутое паутиной, едва пробивался свет, снаружи высвечивая слабо массивные контуры, окованный проржавевшим от времени железом сундук, высившийся на большой и пузатой, давно не используемой, бочке. Нащупав привычно рукой в полу темноте дверную щеколду, Антип распахнул и, ступивший на крыльцо запахнул за собой скрежетнувшую дверь визгливо, обветшавши покосившуюся полотном и от того сильно провисшую в притворе.

Солнце золотисто весело блистало в пронзительно голубеющем безоблачной чистотой небе, на линии горизонта которого в сизоватой пелене маревой синели зазывно, привлекательно вершины дальних сухинских гор. Белесо струясь, медленно сползала с них туманная стылость ночи, хорошо заметная в более близко расположенных к деревне распадках. С северо-востока дул холодный, сильный ветер. Под порывисто стебающее его стенание высокие горы зеленовато-серых волн штормового моря, свирепо беснуясь в прибое, накатывались далеко на берег, и в шумном гуле том, отступая назад, оставляли на песке за собой медленно стекающий, точно тонко разглаженный, остаток пузыристо-шипящей воды.

Спускаясь с крыльца, Антип невольно коснулся глазом Топкинского плоскогорья с небольшими полосками хилых зерновых всходов, еще только зарождающегося сухинского земледелия, часто межеванного между собой, стенисто лесистыми границами. Затвердевшая земля, ссохлась неплодородно как камень, более как месяц лишенная небесной влаги.

На окраине неглубокой ложбины сосед Макар Вторушин пахал пары. Свежее перевернутая черновина вспаханной земли контрастировала, на фоне вядшее поникшей листвы межевого осинника начинающего уже желтеть от засухи, за которым лежала и его пашня.

Прошлой осенью он ее распахал, а по весне текущего года впервые засеял рожью. Освобождая земельную полосу от леса под пахоту, заготовленной при этом дощатой дранью обновил он крышу дома. Огорчительно, доски хватило всего лишь на избу, за то куда более важно, Антип присмотрел там же кондово-деловую древесину, чтобы среди полуразвалившихся строений ограды этой, поставить давно желанную мастерскую столярную. С такими горячими мыслями Обросев скользнул задумчиво по ограде глазами и, придирчиво, точно впервые ее изучая, принял окончательное решение: «А вот сюда, пожалуй, и воткнем» – уперевшись в сарай с провисшими стропилами, связующий амбар и завозню.

Старое, трухлявое дранье, беспорядочно сброшенное кучей при перестилке крыши так и продолжало лежать у покосившихся от времени ворот возле лицевое скособенившегося дома, хоть и с недавних пор обновлено глядевшего двумя маленькими окнами на улицу со стороны фасада и двумя такими же с тыльной стороны на хозяйственный двор. Справа от избы тянулись выстроенные в линию: амбар, тот самый полуразрушенный сарай, завозня и дровяник, соединяемый бревенчатым заплотом с теплыми скотными стаями и ворота в нем в огород. За стаями жердевое огороженный сенник, в задах огородных топящаяся по-черному баня. Перед ней ближе к дому, над замшелым срубом колодца, на привязанном к журавельной перекладине шесту, качалось на ветру, точно охваченное пламенем ржавое жестяное ведерце. Сплошным ковром устилая, в ограде густо зеленела мелкорослая трава-мурава. На покатых заметно прохудившихся крышах придомовых строений, поверх мшистой зелени пышно охвативших их, худосочно топорщилась случайно ветром занесенная, разная, сорная трава. В пошатнувшемся заплотном ограждение два прясла с улицы из нетолстых бревешек вот, вот готовы вывалиться из пазов, основательно подгнивших в земле и повалившихся набекрень столбов. За него безотлагательно и решил он сегодня взяться.

Со скотного двора с полным подойником молока, тускло отблескивающим в лучащемся свете высоко выкатившегося из-за гор небесного светила, вышла жена подоившая корову:

– Ето бяда, который день как ветрище садит, уже ль не надует и в етот раз дождика, хошь бы маленько смочило землицу – сказала она, поравнявшись с мужем, и продолжала – А чо в эдаку рань-то опеть поднялся? Воскресенье ж Христово мог бы и подолее седни поваляться в постельке. Я ить, стараясь, не тревожа тя, как можно тише поднялась.

– Солнышко-то ужо, вот а и где на небе – ответил Антип улыбчиво, позевывая – Заплот на улицу вишь как пошел…, боюсь, не пал бы, да ограда с улицы не разинулась.

– Ох, ты мнечиньки! А я мимо хожу, да и невдомек на огорожу глянуть, чо с ней деется….

– Ладно…, будет горевать, глядючи поруху не поправить, не все ж по охоте ладится, многое и по нужде неволюшке. Пока зачну разбирать заплотишко, ты шагай ка в дом живее, да варгань чаек…, как сгоношится, так кликнешь.

Шагнувшая уже было на ступеньку крыльца, Пелагея приостановилась:

– Слушай Антип, а чо ето Гнедой…, стал, как быдта прихрамывать на левую переднюю.

– Вечёр ишо хотел те сказать об етом…, менять, однако, придется его, хошь и годов не так димно. А, где и на чо, конишку доброго приобресть…, давай ка чуток опосля побаем.

Кажущееся совершенно не походящие по характерам друг дугу супруги Обросевы, как нельзя лучше ладили между собой, не взирая на многие лишения и трудности, сопутствовавшие им с первых лет совместной жизни. Миловидная лицом, возрастом моложе на три года Антипа, низкорослая толстушка Пелагея, до замужества Балдакова, с косой черной как смоль, все еще нередко заплетенной по-девичьи, никогда и ни в чем не перечила мужу. Не потому что совсем уж так безвольно подчинялась ему, а далеко не скандальная, обладавшая миролюбиво простецким благодушием, она всецело доверяла ему во всем. Он же плечистый, плотно сбитого телосложения мужчина, среднего роста, выглядел в двадцать семь своих лет намного старше. Далеко не сладкая жизнь с детских лет заметно отметилась на смуглом и несколько угрюмоватом его лице. В черных, коротко стриженых усах и бороде его, уже тонко серебрилась первая седина, а от карих и чуть раскосых глаз, под гущиной той же черноты бровей, ветвились в стороны мелкие морщины от много пережитого. Но, несмотря на мрачноватую неприветливость, мало когда сметаемую с лица, слыл он человеком довольно рассудительным и притягательно общительным во всяком разговоре с людьми. Может быть, поэтому многие побаивались не только проявления не редко крутого его характера и отменной физической силы, но и завидного острословия.

Она спасла его, как считал Антип, от мучительно-душевного разлада, когда влюблено отвергнутый Еленой Мушековой, покинув Байкало-Кудару, поселился он у двоюродного дяди в Сухой. Именно благостной простотой Пелагея сумела не навязчиво растопить сердечную его заледенелость ко всякому доброму в людях. И с той поры, как стали жить они вместе, он, почти не сомневаясь, что она ничуть не будет ему возражать, все равно держал совет непременно с ней по любому принимаемому им решению после этого житейскому.