Бабочка

ПАМЯТИ МОЕЙ МАТЕРИ

Отзыв на ЛитРес:

– Алекс Сомм – замечательный, самобытный автор. У него особая техника письма, пользуясь которой он превращает яркие, самодостаточные мазки в насыщенные искристыми красками слайды, которые в сознании читателя складываются в красочные, экспрессивные картины. Есть в них что-то, я бы сказал, врубелевское. Я бы назвал его манеру письма слайдовой. Его лексика в высшей степени современна, но не сходством с тем виртуально-компьютерным сленгом, на котором нынче принято изъясняться, а тем, что пронизана художественной энергией, такой редкой в наше время. Тексты его причудливы и легки, как полёт бабочки, а героини его – те же бабочки, что сев на ладонь и позволив собой налюбоваться, улетают. Если бы он был музыкантом, про него следовало бы сказать, что он нашёл новый звук. А ведь музыкальные группы, которые он в своих рассказах упоминает, тем и ценны, что смогли этого достичь. Автора заслуженно следует отнести к тем немногочисленным творцам, что понимают толк в поэтической прозе и заявляют об этом в полный голос.

Вепсайдская история

Эта женщина недописана

Эта женщина недолатана

Этой женщине не до пристани

Этой женщине не до ладана*

…И вот она садится сбоку на диван и надкусывает яблоко.

Так проходит любовь и шалость: надобно тужиться, чтобы сравнить плод с левой грудью, такой же налитой, идеальной формы – сравнение, лежащее на поверхности. Опять же, нога на ногу, напоказ – бедро, заключённое выпуклостью попки. Для неё любовь – это блик от стекла дорогой машины, видимоё из окна ощутимой высоты. И то, и другое – своё. Вот так я начинаю предавать её, и продолжаю это занятие.

Она ела своё яблоко, когда тонули в пепельных снегах мои аварийные пароходы.

Когда я вытаскивал своих покалеченных товарищей из ржавых трюмов.

Когда я танцевал на этих чертовски круглых балках на высоте приличного дома от поверхности залива, слепило солнце, внизу играла рябь, балка была мокрой, я танцевал от души, на полоске от 2 PR, всё, что мне доставалось.

Барышников танцевал под стук своего сердца, а я – под хруст собственных костей.

Когда мы на литр спирта делили одну лимонную корочку, единственный съедобный артефакт из ящика стола, в память о спусках и сдачах, и ушедших товарищах, умерших от ран и травм, задохнувшихся и сгоревших в безликих отсеках, поломанных и разорванных обрушившимися секциями.

И нынче я вёл свою перманентно хмельную и в меру вменяемую команду в последний и решительный прорыв, каждый день подменяя одного выбывшего другим, двух выбитых из строя – одним, пока у меня не оголялся район за районом.

Я прыгал в машину и мчался за расквартированными. Наскрести людей ещё на день, вырвать этот отрезок графика, назавтра – замутить на другом.

Опять захлёбывался огонь поддержки, и я ставил рубщика на сварку, зажигал. Стыковали стальные рёбра у меня давно уже слесаря и плотники, все, кто мог удержать электрод. Не хватало лепестков и кружаликов, а, местами, нас особенно доставали цанги, но мы перестраивались и забаламучивали снова. К полудню я засыпал за рулём на четверть часа, далее мне уже требовалось это дважды, до двенадцати ночи мной контролировался каждый клочок стенда.

Чем провальнее дело, тем крепче становилась моя решимость, шире улыбка. Я не считал потери. Конструкция росла на глазах.

– Ну ладно, ты расскажи, когда проставляться будешь?

– Да дурное дело-то нехитрое. Тут главное, чтобы закуска была подобающая. Кошерная, стало быть.

– А, кстати, говорят, кошерная, это когда следят, чтобы приготовленное мясо было нетрахнутое. Вот на Востоке овцу, которую трахнут, нельзя уже есть.

– Вот они и голодают, а овцы стадами бродют, стало быть.

– …а я тут видел в продаже водку кошерную.

Конченый, я конченый. Ремень фонаря через плечо, как Калашников, увесисто – рулетка в кармане как РГД, блокнот, ручка, маркер, мел в капсуле от киндер-сюрприза, как армейский медальон. Комбез чуть жмёт в плечах, подтягивает плечи. На лацкане – значок, на поясе цепь от связки ключей.

А креста – нет. Прости меня, мама. Да здравствуют любимые… Вперёд. Через пять минут лёгкие полны дыма, высокий лоб в копоти, колени и локти – цвета окислов железа, гузка мокрая.

Ребята мои, ребята… Я вас одену, обую, заработаете денег. Только рты бы ещё зашить, чтоб водку не пили. Я вёл вперёд это отребье со всех концов страны, и это было как в добрые старые времена, когда Фреди Меркури ещё не был голубым, и «слэйды» хрипели под гитарные риффы, как будто грохотали русские кувалды, порождая гордые обводы кораблей.

Вот сидит она непричастная

Непричёсанная – нет ведь надобности

И рука её не при часиках

И лицо её – тень без адреса

Она приезжала на день, на два, насколько удавалось вырваться, и я припадал к её губам, едва доводил до машины, пока нас уносил лифт, едва она могла дойти от душа до постели. Когда при встрече, после каждой близости, после каждой мной придуманной причуды лучились её глаза, не бывало лучшей награды.

А из окна моей высотки – изумительный вид на летний залив, испещрённый яркими лоскутами парусов. Ранним утром она перегнулась через подоконник, вдыхая прозрачный воздух. В коротком халатике. На голое тело. Я был с ней всю ночь, но не смог устоять.

–Ну что, не видать там Красной Армии? – и приподнял сзади халатик.

Когда я, стряхнув с себя дымный грохот контрастным душем, с азартом вышагивал по улицам, что-то вспыхивало в глазах встречных тёток. А я нёс на губах вкус её поцелуев, и что-то из этого не могло укрыться в моей улыбке. В то время я проваливался в забытьё, упиваясь её глазами напротив, и обнаруживал вдруг, что беседую в упор с мужиком.

До полтретьего ночи мы занимались любовью, потом вдруг – звонок, минутные сборы, срочный выезд, полчаса бешеной езды по обледенелой дороге, причал, пароход, два часа скрупулёзных обмеров на пронизывающем ветру, дорога обратно… Она спала. Я тихо разделся и, с чрезвычайной осторожностью, взял её спящую.

Жуткий хлоп ресниц и… знакомое сияние. Когда всё закончилось, счастливый смешок:

– Просыпаешься, а тебя уже куют! – и мило смутилась.

В гостях, после крепких возлияний со старым товарищем, на выходе застал её звонок. Я, двадцать минут, как потом рассказали, говорил с ней. Звёзды спустились и стояли рядом, в феврале вдруг зацвели обои, я повёл её по лунной дороге, пролегающей по заливу, где-то далёко во тьме за окном, и дальше, по водам Мирового океана, по безбрежной Вселенной, она не хотела отключаться и я не мог остановиться, не задумываясь, кто нас слышит. Оказалось, друг собрался меня проводить и уже ожидал во дворе. Меня не пустили.

Жена хозяина заслонила дверь и крепко поцеловала меня в губы, единственный раз за все наши жизни.

Я кружу по заснеженным улицам, вечер и ночь. Я ловлю набегающие гроздья огней и яркие надписи, как названия новых неведомых книг. Это горькие книги разлуки, и мне все их придётся прочесть. Их несметное множество, кратких и длинных, но мне всё же придётся другие себе написать. Когда эти иссякнут. И я вновь постараюсь вернуться к себе. То ли часть меня просто умчалась с тобой, то ли странное это жилище опустошилось. И я вновь нахожу неизвестные прежде страницы, в оголённых ветвях, на аллеях в твоём Монрепо, в бастионах забытого даже троянцами вечно зелёного мыса, на горе у подошвы Циклопова колеса.

Да, и где ещё льда?.. на оконном стекле, на моём подоконнике, ближе и ближе, остаётся впустить его внутрь, и, тогда, отраженье твоё морозной картинкой останется. Изнутри на сетчатке, затем чтобы всё, что отныне увижу, носило бы твой отпечаток.

Когда она впервые качнулась, щека к щеке, и её ресницы затрепетали по моей коже, как упрятанная между нашими лицами бабочка, я был сражён этой беспримерной невиданной доселе лаской, как падением стотонной конструкции, и, показалось, мы – две ладошки одного существа. Я пролежал до рассвета без сна.

Я был уже болен, неизлечимо, но не желал осознавать этого. Чудовищная самоуверенность влекла меня вперёд. Эта музыка должна быть вечной, если я заменю батарейки. Пока болезнь не скрутила меня бесповоротно. Я прибегнул к медикаментам, всем возможным, и остался на ногах, не сбавляя ритма и накала. Я был уже предан, вместе с тем, что моя честь и моя война бушевали на клочке шагреневой кожи и даже не на её груди. Интернировали меня гораздо позже, другие люди, я уже был один, лишён определённой цели, и – с этим – разоружён.

Ничего-то в ней не раскается

Ничего-то в ней не разбудится

Отвернёт лицо, сгонит пальцы

Незнакомо-страшно напудрится

Она тогда оказалась в Египте. Раздавленная пряной мощью Востока и алкоголем, впервые один на один с тысячелетним спектаклем, она в одну ночь влюбилась в молодого араба. Я почуял всё сразу, оголёнными тогда нервами, когда оборвались SMS–ки в первый же вечер её приезда на Синай. Час за часом нарастала тревога, тогда я поднял инструмент и спустился внутрь стального скелета. Опалённый металл мрачно и равнодушно обступил меня. Этот раунд я всегда выиграю, как и последующие, с этим противником – железо и углерод – всё…

Темень за окном, когда так поздно, что становится рано. Близится момент, когда умрёт последний звук в телевизоре и последний луч в торшере. Я возвожу вокруг себя бруствер из оригами – черновиков, держа оборону от звенящего безмолвия и слепящей тьмы. Завершить, прежде чем противник навалится и сомнёт. Кто-то украл моё сердце. Я думаю об этом и это страшит. Этот человек называет себя *utova@yandex.ru

Я видел, как ей больно, и узнавал симптомы. По возвращении я позвонил сам, на третий день. Две недели отчуждения, невнятицы, именно в тот вечер, когда она решила вернуться ко мне в постель, сходя с ума, пока она была в душе, я вскрыл её сотовый:

Сообщения. Отправленные. Мне она никогда так не писала, причём я был твёрдо уверен, что она не знает английского. Оглушённый, я тем не менее не мог не ощутить дыхание истинного чувства в нескольких словах, построении фразы. Я перечитывал её письма снова и снова, что-то смешалось, казалось, это могло быть или обращено ко мне. Я выходил на балкон над проспектом и пытался привыкнуть к этому миру, где нет больше места для меня.

Сообщения. Принятые. Ей никто не отвечал.

Когда она вышла из душа, я стоял с мобильником в руке, как с дистанционным пультом, которым остановил сердце. Мир не раскололо огромной кометой, не взорвало вспышкой. Так применяют криогенные технологии. Среди огромного раскалённого города меня сковало арктическим морозом. Она не должна была этого видеть, я мог двигаться и поэтому боролся, напрягая все мышцы для прилива крови.

Она не заметила. Путь, усеянный поцелуями в прозрачном воздухе, когда нас бывало только трое: я, она и пенистый ледяной прибой, закончился. Я не успел уйти до того, как она пришла из душа. Думать при таком о мокрых носках… ладно. Я просто знал, стоит мне обуться и выйти, кожа со стоп слезет, как чулки, и я буду бороздить проспекты со своими стигматами, как второе пришествие, среди запертых вокзалов.

Но она меня не выпустила, она кричала о любви, впервые, и была так молода и естественна, как никогда уже не повторится в моей жизни: стройная полуголая коленопреклонённая леди, прекрасная даже в горе, к которому я не имел уже никакого отношения; и родители за стенкой, а я пытался выждать, когда она заснёт, чтоб уйти.

Я лежал рядом с ней и читал напряжённо что-то, страница за страницей, и косил глазом, когда она засыпала. Стоило мне подняться, она вскакивала и одевалась. Наутро я не выдержал. Заморожен внутренне, я коснулся её, поцеловал и не смог оторваться до вечера. Я словно видел себя со стороны, как я касался её тела, неутолимый, какими бывают только материализованные призраки. Я держал её налитые груди, дольше, чем ей этого хотелось, целовал по очереди, стискивал по очереди и, – одновременно. Потом опускался губами ниже. Почти сутки она отчаянно выясняла, как это возможно. Вернуться ко мне.

– А вот так, и так, а так мне нужно почти кончить, иначе не войдёт, – я был неутомим, и, наконец, у дверей:

– Это какая-то истерия…

Ленинград. В асфальте вся планета. В чёрных лужах – стылая вода. Уходите. Пусть наступит лето. Ну а после – осень навсегда.

Что мне делать с ней отлюбившему

Отходившему к бабам озимью

Подарить на грудь бусы лишние

Расстелить золотые осени

Она всё равно оттолкнула меня, потому что сама вызвалась сделать себе больно, но не могла этого мне простить. Неделю я забрасывал её стихами, звонками едва ли не круглые сутки, всё было напрасно. Когда я решился уехать, не в силах жить без неё в этом городе, я прочёл SMS – ответ:

– А со мной?

Она выдвинула десять или двадцать условий:

• Выдумать легенду нашего знакомства по Дугласу Коупленду

• Не приближаться к воспитанию будущего ребёнка

• Пользоваться скрабом для кожи

• Выщипывать светлые волоски из ушей

• Дальше я не помню.

Она сказала, что снова собирается в Египет. Я согласился. Оказалось, что она собирается в Москву, с подругами, но без мужей. Я забурился в какую-то шхеру на Чкаловском. Слал стихи всю ночь, ответно меня по сотовой целовали уже все подруги, луку поевши. «После Бологого» меня пригласили за соседний столик разрешить спор, является ли некое матерное на "Б" литературным словом. В дискуссии участвовали две увлекательные девицы и двое гастарбайтеров. Диспут развернулся не на шутку: два вина, водка, два пива, и трудно было удержаться от лекции. «До Москвы» я не додержался, но один телефончик девицы в память уцепил.

Почти год меня закидывало всё дальше и дальше, с моим полным ощущением, что я разыгрываю кукольные сражения с разными командами, пока не оказался за окраиной Мегаполиса, в такой глуши, словно я на задворках цивилизации. Все ушли, как дети в школу.

Она побоялась позвонить, уверена, что я давно с другой. Я думал, что заплатил слишком высокую цену, чтобы быть с ней, и это не было полной правдой. Наш рок-н-ролл, наш хэви метал. Переложил на русский слэйдовскую «Cause I love you», и всё равно получилось к блоковской Незнакомке. Ни одна девушка мне этого не простила. Потому что – ни к кому, а значит, к другой.

Или, думалось мне, этот мир с его Богом – попроще. Один любит, другой – нет. И многие из тех, кого я знал, не пережили этого открытия. Ни в коей мере их не оправдывает, но – живут же без сердец. От берегов наших детских стихов до вычурных масок нас окружающих. А меня всё ещё проносит мимо них по стремнине, разрешённой алкоголем. Когда я хочу, чтобы мне позвонили, я высекаю из себя беззвучный сигнал в пространство, и это непременно случается. Нужно только нечеловечески желать этого.

Не дождавшись, я сел в машину и помчал по обледенелой дороге. Мне нужно было непременно её увидеть, и я летел, непрерывно курил, летел до самого железнодорожного переезда. Как раз закрыт. «…Трясясь в прокуренном вагоне, он был бездомным и смиренным…»

Рельсы, а совсем рядом – гранитный карьер. Я легко развернулся и в один миг добрался до поворота к своей цели. Машина быстро разогналась, а ничего, кроме полной скорости, мне и не было нужно. Лучи фар метались и метались по заснеженной колее, казалось, целую вечность, и, что за диво, можно забыть про зеркало заднего вида, но я успел заметить, как сверкание впереди пропало и машину объяла тьма. Мой рок-н-ролл… «на скользком склоне от рельс колёса оторвал».

Я воспарил.

Я приеду к ней как-то пьяненький

Завалюсь во двор, стану стёкла бить

Перепутаю тризну с праздником

А не впустит, то – так тому и быть

***

«Я пробую не жить, а возвратить себя в цепочку жизни, вереницу событий, красок, поцелуев, снов,– и вновь ловлю себя на том, что умер. А эта осень вызверилась жить, и я в глазах твоих как роль читаю. Я эту роль из прошлой жизни знаю, и вновь гадаю: не забыть – забыть…»

* Места, в которых происходили все эти события, издавна населяли вепсы, и многие называют себя их потомками.

* Приношу извинения за переработку стихотворения Л. Губанова, которое попало к герою в усечённом виде в романе А. Битова "Улетающий Монахов", но требовало завершения главным героем

Золотые чусы

Она и не подозревала, что серёжки ей куплены в форме её запретного цветка. Едва завидев на витрине эти уютные золотые створки раковины, будто отороченные по краям сверкающей алмазной крошкой, он ощутил, как низ живота залило теплом.

И всё, что он знал, это жгучее желание приникнуть поцелуем к этим золотым губкам, прильнувшим к аккуратному ушку, олицетворявшим золотую копию вечновожделенного. Надвигая на брови каску, он ощущал себя в гермошлёме и словно погружался в волны Балтики, согретый живым видением.

Водка… Она плескалась в рюмках жидким кристаллом, усиливая резкость и яркость видения, в ней купались причудливо солнечные лучи из вечно открытого настежь окна, и прелесть мандаринового сока текла по пальцам, смешанная с горечью масла из кожуры, иначе подсушенные плоды было не очистить. Мандарины мялись в руках красным золотом.

В чём заснул, в том и встал. Лацканы парадного пиджака вылезали из-под куртки, мешали вести машину. Галстук душил. Он матюгался молча, косясь на мятые брюки. В голове шумел айвазовский синдром. Пробирался к порту задами, гаражами, пасуя перед гайцами. Там, в ящичке под компом, рюмка коньячного спирта, с немецкого парома. Заведомый переход в другое измерение. Где нет боли, внутренних терзаний, мерзлоты под скальпом. Одна рюмашка высвобождает тайники радости, на дне которых сверкали всё утро после обморочного пробуждения золотые чусы.

И не знала, что она в серёжках, как замкнутая в золотой клетке, и глазищи зелёные из-под густой, наискосок, чёлки, – внутри. А серёжки выходят на передний план и заслоняют всё. И линии все плавные, и сходятся там, где надо, как в Масштабе Бонжана, закономерно и удивительно. В выпуклых и немного высокомерных складочках он видел теоретический чертёж корабля.

Так и катились эти чусики на круглых ушках, к вящему удовольствию хозяйки, услаждая его взоры. Тусили как-то у её подруги, с подругами, кругом их питерские дворы, арки, где они росли вместе, учились отличницами, влюблялись, напивались.

И после нырнул он в её постель, она вся жаркая, глаз сверкает, как серёжка в ухе, пьяна и роскошна. Он набросился, внутри натянулась сладкая струна, овладел, забился.

А она захохотала гортанно, разбросав руки: – Чего ты стараешься, я без Кузнецовой всё равно не кончаю. Сейчас ей позвоню…– И затыкала неверными пальцами в кнопки телефона.

…А про то, отчего она те серёжки носит, она так и не узнала. Отчего у него горло перехватывало, как горячим полотенцем.

Сама она гордилась втайне своей грудью.

Моя медовая горечь

Моя Эмбер… Янтарная капелька пахучей смолы, проворно выдавленная Творцом из древа жизни и выпущенная… из вечности в вечность. Я частенько отворачиваю лицо от тебя в сторону, моя нежная Эмби, чтобы скрыть невольно странное выражение лица, которое ты чувствуешь. Ты не должна догадываться о моих надуманных муках, это дрожжевое тесто я внезапно обнаружил внутри себя и сам запустил и поддерживаю брожение.

Моя пресловутая Эмбер, меня изводит изнутри крепчайший настой медовой горечи, у которой к тому же ледяной привкус бесконечности. Бесконечности беспощадной, показавшей мне тебя на миллидолю секунды в общем бесконечном полёте сквозь стылый космос. День нашей с тобой встречи наступил слишком поздно для меня, хотя и через одну дверь от вечности. Тому стукнуло три года.

Сейчас я рад и тому, что на дворе приземлилась неземная форсайтия, словно усыпанная жёлтым пухом. Как ни странно, она напоминает мне заиндевевшие ветви русских деревьев.

Я не знаю, может быть, Эмби просто мой янтарный символ на длиннотах и широтах пути, но… вот она из плоти и крови восторгается каждым вздохом.

Ради таких, как ты, бросают свою страну, совершают побеги из тюрем и выбирают добровольное затворничество?

Нет, с тобой дело принимает иной оборот. Ты сама пришла и оставила позади своё прошлое. Принесла яблоки и разлила аромат, подарила тесное стремя и сладкий изгиб луки седла. Отвела в полон и посеяла пламя, и как же мне быть со всем этим?

И вот мы увлечённо меряем шагами поворотистые и уклонистые улицы Праги и иногда пересекаем её прямые мосты. Как ты переставляешь ноги, это отдельная песня, когда я впервые это увидел, я сразу задался мыслью: как же работает этот сложный эксцентрик. Созданный природой из ног, бёдер, таза, комбинации мышц… Этот мысленный тупик разрешила широкая, детская, задорная улыбка, в которой была такая ясность и естественность, что в это просто не верилось.

Наше знакомство произошло зимним вечером на трамвайной остановке, чешская столица своим гостеприимством вызвала у меня ответное притяжение. Пивной хмель драгоценного вкуса, обыкновенный для уютных городских подвальчиков, от угла к углу повышал градус нашей взаимной симпатии. На мою беду, гомосексуалы мою филантропию трактуют на свой лад, и частенько меня принимают за своего. Я улыбался на все четыре стороны света так, что с обеих сторон улицы потянулись вихляющие бёдрами юноши с серьгами в правом ухе. Меня тут же взяли в оборот: «Хай, я Зденек»…

Я всегда испытывал глубокую обиду в этих шашнях, а если бы кто ещё мог и увидеть?

Эмбер меня спасла от уличных откровений, шагнув с тротуара навстречу. Её брат в бытность её на родине занимался боксом, и она мигом оценила, как я рефлекторно становлюсь в боевую стойку. Ноги и ступни расступились в готовую позицию, а руки закрыли корпус локтями и кулаками голову. Одно прекрасное мгновение отделяло пражских симпатяжек от серии ударов, явно необдуманных. Эмби налетела пожарным огоньком из сумрака и своей причёской ослепила мне левый глаз, этого оказалось довольно, чтобы сбить накал.

Мы долго хохотали потом над моим английским, который я выцеживал из себя, сжимая кулаки.

А потом мы оказались у неё на квартире, я сидел в кресле со стаканом в руке, она стояла у окна (тоже со снарядом), спиной ко мне в своём простом и ладном платье, а когда обернулась, то оказалось, что у неё открыта грудь. Казалось, она распускается, подобно весенней цветковой почке, навстречу мне. Её волосы… Рыжий костёр тлел у меня перед глазами всю ночь, нырял мне в колени и взмывал выше головы, а в рассветных лучах разгорелся у самых моих губ, где и притаился на груди.

Ближе к полудню она окончательно проснулась и посмотрела на меня как на старого знакомого:

– А что ты делаешь в Праге?

– А я скитаюсь. Вернее, я скрываюсь… В России у меня вышла закавыка…