Читать книгу: «Последняя ходка», страница 2
Обустроились только к вечеру, когда уже стемнело.
Саня остался в палатке, а Алекс с Андреем заняли позицию на первые два часа.
Бочку с привадой было хорошо видно. Брайден устроился у большого пня, карабин положил рядом. Поляну покрывал ровный снежный наст, нарушенный лишь у кромки леса следами бурундуков и зайцев.
Над поляной бесшумно пролетела сова, он видел её в инфракрасный прибор.
Мороз усиливался, но пока Александер не ощущал его.
Прошло около часа, или чуть больше, тучи рассеялись, и поляну осветила полная луна.
«Восьмая луна», – подумал Александер.
Поляна преобразилась.
Всё заискрилось в её лучах, и силуэты вековых елей проступили из таёжной темноты. С ветки снова слетела сова, с шорохом обрушив с еловой лапы снег.
Брайден не знал, сколько ещё прошло времени. Вдруг верхушки елей наклонились в разные стороны, освобождаясь от снежного плена, словно кто-то большой продирался сквозь заросли осоки, и на поляну вышел медведь.
Сказать, что он был большой, не сказать ничего. В холке он достигал метров пять, или шесть. Шерсть, его покрывающая, переливалась то красноватым, то белым цветом. Вокруг тела мерцал синий ореол, или сияние.
Стало светло, почти как днем.
Медведь остановился и понюхал воздух. Видимо, что-то почуяв, он двинулся в сторону Брайдена, лапами взрывая наст.
В ушах у Александера стал нарастать жуткий звон. Он инстинктивно нащупал карабин, и ничего не соображая, выстрелил. Потом ещё, и ещё…
Тайгу разорвал страшный рёв, вздымая тучи снега к макушкам елей. Медведь подошел к Алексу вплотную – огромная голова заслонила свет Луны, словно пули прошли мимо. Под передней лапой треснул приклад ружья.
Зверь снова издал рык и не спеша направился в чащу.
…Его нашли через три дня у костра. Митрич нашёл. Саня, уснувший в палатке, отравился газом от неисправной горелки, а Андрей получил в грудь все шесть пуль мистера Брайдена.
Самого Алекса отправили домой, продержав в психиатрической клинике Новосибирска шесть дней. Что так сильно повлияло на его сознание: то ли вид зверя, то ли его голос, то ли ещё что – неизвестно.
Васенька
Я видел его здесь три раза.
Этого человека в парке. И он всегда сидел на лавочке.
Парк, скорее небольшой сквер, огороженный забором из высоких железных пик, располагался на углу Печорской и Архитекторов. В ограде образовались две прорехи, позволяющие срезать угол. Но главное, пожалуй, была тень от каштанов и кленов. Я нырял в эту тень, оставляя остальным прохожим, бредущим по тротуарам, невыносимую августовскую жару.
В глубине сквера скрывалось в листве двухэтажное здание желтого цвета. Что в нем располагалось, я не знал.
Человек был необыкновенный.
Когда я в первый раз прошел мимо него, ноги стали ватные, словно попали в смолу или патоку. И перед глазами как пелена, или густой туман. Так бывает.
Второй раз я попробовал пройти мимо этого места быстрее, и мне показалось, что тот человек улыбается.
Да, он смотрел прямо на меня и улыбался.
И сегодня он сидел на своем обычном месте. И лавочка была самая обыкновенная. Знаете, какие раньше делали лавочки – из разноцветных реек, закрепленных на чугунных витых ножках.
Я поравнялся с ним и вдруг понял, что он вовсе не улыбался. Не знаю, что со мной произошло, черт ли дёрнул, но я остановился и выпалил:
– Послушайте, как вы это делаете?
– Что? – спросил он.
Я вновь почувствовал эту вязкость вокруг, но лишь на мгновение. Это быстро прошло.
– Вот вы же не улыбаетесь. Но я абсолютно уверен, что именно улыбаетесь.
Он посмотрел на меня так, как смотрят птицы.
– Как вас зовут?
– Меня? Аркадий.
– А меня Василий. Присаживайтесь рядом, тут уютно.
Я сел на теплые деревянные брусья лавки. Он был одет в простые серые брюки и белую рубашку навыпуск с короткими рукавами. На вид лет пятидесяти. Волосы седые, чуть вьющиеся, в беспорядке. Руки, помнящие физический труд, на удивление чистые.
От него пахло ландышем.
– Хорошо, правда? – сказал он.
– Что, что? – раздраженно переспросил я.
– Лето, прохлада, воздух. Здесь белка живет, но сейчас она спит.
– Вы сейчас не улыбались?
– Нет. Это вам кажется.
– Почему мне это все время кажется? – глупее этого вопроса я ничего не мог придумать.
– Потому что я знаю один секрет, – сказал он просто, – хотите, я вам его скажу?
– Хочу.
– Люди хотят справедливости. Они хотят того, что не существует. Иногда они добиваются исполнения своих желаний. И тогда появляются другие, для которых существует уже другой уровень справедливости. Если хотите, меньший, чем был до этого. И это ничего не меняет. Это как зеркальная поверхность – под микроскопом она шероховатая. Шероховатости образуют правильные формы, или сообщества.
Несправедливость течет, изменяется. Она есть движущая сила жизни. А справедливость – химера.
– Вы уверены?
– Почти уверен. Хотите сухарик? Я сам их делаю из черного хлеба. Посыпаю приправами, солью, получаются как настоящие кириешки.
Он протянул мне горсть черных кубиков.
– Спасибо.
Я разгрыз один – действительно вкусно.
– Есть еще один секрет. Рассказать?
– Да.
– Счастья тоже нет. Представьте на секунду, что вы счастливы. И вы решили помыть руки, и тут раз – воды нет. Счастье лопнуло, как мыльный пузырь, растворилось. Счастье – всего лишь ощущение, мимолетное и недолговечное чувство. Оно зависит от внешних обстоятельств. И существует лишь при условии сравнения его с несчастьем. Как белое есть потому что есть черное. Устрани это противоречие, и человек не будет терзаться ожиданием того, что не существует.
Теперь он улыбался. Действительно улыбался.
– Хотите третий секрет?
– Хочу.
…Я поднялся с лавочки – оказалось, мы просидели два часа. Я медленно двинулся по вымощенной плиткой тропинке, и странное чувство овладело мной. Словно мне злой хирург удалил некий орган, отвечающий за некие скверные ощущения: утреннюю депрессию, вечерний упадок сил, дневное раздражение. За что-то еще, что я пока не совсем понял. У меня был этот орган, но теперь его не было.
Я оглянулся.
Василий сидел, как прежде, на той скамейке. Зрение снова ухудшилось, и он уже выглядел как большое светлое пятно в тени сквера. Словно кто-то посветил фонариком в темноту.
По дорожке от желтого дома шла полная женщина в светло-зеленом халате поверх платья и в такого же цвета шапочке.
– Васенька, вот ты где. Горазд же ты в окошко лазить, и как ты его только открываешь? Небось, опять у Татьяны Петровны ключ стащил?
Василий закивал головой, как китайский болванчик. Он улыбался.
– Ну пойдём, пойдём таблетки пить. Пойдём, милый.
Она взяла его за руку и повела к корпусу. Василий шёл за ней и приветливо махал ладошкой каштанам.
Каштаны молчали.
Мастер иллюзии
Когда я вошел, шеф стоял под кондиционером.
– Ну и жара. Почему они не ставят вентиляторы в паркинге, не знаешь, Макс?
– Не знаю. Наверное, экономят во время кризиса.
– Садись. Кофе?
С чего это шеф так раздобрился, интересно. Не иначе как собрался засунуть меня в чертову деревенскую дыру, чтобы я написал репортаж о чертовом фермере и о его чертовых коровах.
Автомат забулькал, изрыгнув в чашку сто грамм черной бурды.
Придётся пить.
– Мне позвонил шеф полиции, спросил, не мог ли я послать кого-то для, хмм… В общем, Макс, я вспомнил, что ты давно не был в хорошем деле.
– Спасибо. Криминал это моё.
– Не совсем. Не любишь кофе?
– Что вы, напротив, – я отхлебнул из чашки.
– А как насчёт цирковых фокусов?
– Ограбили кассу в цирке?
Вместо ответа шеф неопределенно покрутил рукой в воздухе и постучал толстым пальцем по столу, на котором лежала вечерняя газета.
Я взглянул на объявление, жирно обведенное желтым фломастером.
Мастер иллюзии Пьер Понак.
Возвращение с того света
Лазерное шоу
– Проведи что-то вроде журналистского расследования. Поговори с этим фокусником, разнюхай.
– А причём тут полиция?
– Дело тонкое, деликатное. На этого Пьера у них что-то есть. Не хотят пока форсировать события. А ты как обычный зритель, ну и прочее. Кроме того, нам надо поднять рейтинг – много слухов ходит об этом Понаке.
Билет я достал не без труда. Помещение арендовалось на окраине, в старом доме времен войны севера и юга – с вензелями и колоннами.
Зал оказался небольшой, но приспособленный как нельзя лучше. Ряды довольно приличных кресел располагались амфитеатром под большим углом, как в цирке. Сцена шириной полтора десятка метров убрана тяжелыми бордовыми портьерами, по бокам ниспадающими складками.
Зал был почти заполнен.
Я отыскал свое место, оно оказалось в самом центре. Что ж, довольно хороший обзор.
По периметру, под самым потолком, задрапированным чем-то черным, на кронштейнах – приборы, похожие на лазеры. Софиты с дистанционным приводом, динамики и другая театральная техника.
Я достал бинокль и попытался рассмотреть лазеры. Мне показалось, что это вовсе не оптические приборы, а нечто иное. Ребристые коробки с металлическим стержнем.
Интересно…
Свет погас, включилась рампа.
На сцену вышел человек в черном смокинге, лет сорока, слегка вьющиеся черные волосы его были зачесаны назад. Я ожидал яркую харизму, что-то демоническое, но – нет. Глубоко посаженные глаза, средний лоб, нос чуть великоват, с горбинкой, тонкие губы, безвольный подбородок.
Всё заурядно.
Лишь голос не подкачал – бархатный баритон с четкой фиксацией согласных.
Он поклонился и начал своё представление.
– Вечер добрый, господа.
Каждый из нас совершает ошибки. Незначительные, мелкие, досадные, крупные, непоправимые – разные. Философствуя подчас, мы говорим, что это своеобразная школа жизни. На ошибках учатся – таково их оправдание.
Но не слишком ли дорогой ценой достается учение?
Я всегда искал ответ на вопрос – возможно ли их исправлять. Вероятно что некоторые из них всё же исправимы.
Но некоторые…
Причиной тому тщеславие – таково мое субъективное мнение. Мой компаньон много лет назад работал над трюком с отсечением руки с помощью гильотины. Лишь одно неосторожное движение погубило его. Он ошибся, истёк кровью до прибытия врача. Теперь его нет в живых.
Мой трюк иной. Он вовсе не опасен, ибо отточен до совершенства. Ваш покорный слуга работал над ним тридцать лет. Возможно, кто-то из вас сочтет это чудом или невероятным достижением техники – но это ни то и ни другое. Это нечто третье.
Это фокус, иллюзия, но…наоборот. Впервые за всю историю я предоставлю вам возможность выступить в моей роли, а себя поставлю на ваше место. Вы будете производителями шоу, я же буду зрителем, разгадывающим секрет фокуса.
Итак, начнем.
***
Полилась музыка.
Мастер сделал пасс руками и подошел к столику с вазой. Он раздумывал секунду или две, затем резко выдернул салфетку из-под вазы.
Ваза покачнулась, упала на пол и разлетелась на куски.
В зале раздался смех.
Но мастер невозмутимо продолжал.
– Как видите, бытие есть предмет хрупкий – как жизнь этой вазы. Достаточно совершить ошибку, и результат не заставит ждать. На этом простом примере вы в этом убедились. Однако перейдём к более сложному трюку.
Понак наклонился над осколками, сделал обеими руками вращательное движение, и ваза собралась в исходное целое состояние.
Раздались аплодисменты, и по рядам прошел ропот.
Музыка стихла, и на сцену вышла очаровательная девушка, ассистентка. Она толкала перед собой тележку с зеркалом в великолепной золоченой раме. Зеркало было большое, в человеческий рост.
Мастер свернул салфетку треугольником, взмахнул ею, и в его руке оказался револьвер. Он картинно подал его девушке.
– Это Нора, моя подруга. Честь имею представить.
Нора сделала реверанс, и невесомая серебристая туника на ее плечах пришла в движение.
Понак встал между зеркалом и ассистенткой и повернулся лицом к залу.
– Господа, сей же час ваше слово. Под правым подлокотником каждого кресла спрятана волшебная палочка. Возьмите её и укажите ею на меня. Вот так. Теперь, не опуская палочки, задумайте слово «исчезни». Только одно слово, господа. На счёт три. Думайте его.
Раз, два, три!
Нора подняла револьвер и выстрелила. Пуля прошла сквозь тело мастера и попала в центр зеркала – оно со звоном раскололось. Большой кусок его упал на сцену.
Прошло несколько секунд, и мастер вскинул голову.
-У вас превосходно получилось, господа. Браво!
– Она промахнулась, – раздался насмешливый голос из зала.
– Я ожидал вашу реплику. Вы правы, и разрешите пожать вашу руку.
Мастер быстрым шагом поднялся к сказавшему – полному господину в оранжевой рубашке и серой жилетке, сидящему у прохода. Он дружески протянул ему изящную ладонь, и господин пожал её, но… пожал пустой воздух.
Толстяк вздрогнул от неожиданности, но вдруг его осенило.
– Голограмма? Вы – голограмма!
– Совершенно верно.
Зал взорвался аплодисментами. Мастер вернулся на сцену и сдержанно поклонился, принимая заслуженную награду.
Когда все стихло, он подошел к зеркалу.
– Я вижу, господа, вам понравилось. Благодарю. В таком случае продолжим наше шоу.
Понак вставил на место вывалившийся осколок, и он прилип, как намагниченный.
– Теперь, господа, повторим магический пасс волшебными палочками, но в ином качестве. Так же направьте их на меня и задумайте другое слово – «воскресни». Прошу помнить, что от вашего усердия и умственного напряжения зависит успех фокуса.
Итак, раз, два, три!
Весь зал направил палочки на фокусника. Но ничего не произошло. Он по-прежнему стоял у зеркала, и его фигура четко отражалась в нём.
– Браво, господа. Снова успех.
Понак отошел в сторону, но его зеркальное отражение осталось на месте. Мгновение, и оно шагнуло через раму, вобрав в себя все трещины, и на сцене теперь стояли два мастера. Они смотрели друг на друга, как бы изучая. Затем оба фантома двинулись навстречу друг к другу и… слились в одно целое.
Нора сделала комплимент, и зал зааплодировал вновь.
– Теперь ошибка исправлена. Исправлена вами, господа. Но я не понимаю, как это вам удалось. Мы вернулись к началу, ибо где заканчивается омега, там начинается альфа. Я снова обрел физическое тело, и дабы в этом факте убедились все скептики, прошу вас бросить все свои палочки сюда, на сцену.
Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. В зале воздух как будто сгустился, он напоминал кисель. Я сделал несколько глубоких вдохов, тошнота постепенно прошла.
Палочка была твердая, весом грамм пятьдесят, графитового цвета. Я размахнулся и бросил.
Она угодила Понаку в ногу и отскочила. Все палочки градом полетели в него, застучали по деревянному полу, но некоторые попали в цель. Они отскакивали, отлетая, и падали обратно в зал.
У меня не получалось связать это в сколь-нибудь логическое объяснение.
Между тем наступала развязка фокуса.
– Поставим финальную точку, господа. Нора, прошу. Прошу, господа, внимание!
Нора подошла к мастеру, приставила револьвер к его голове, и… выстрелила. Кровь брызнула из выходной раны, и Понак упал замертво.
В зале воцарилась гробовая тишина. Она длилась секунд двадцать. Из динамиков послышалась музыка, поскрипывание, и женский голос с акцентом произнёс:
– Сеанс окончен.
Качество звука было такое, словно кто-то восстановил фонограмму тридцатых годов.
В пугающей тишине зрители вставали и двигались к выходу.
Я дождался, когда зал полностью опустел. Освещение погасло, осталось лишь несколько дежурных ламп.
За занавесом – никого.
Столик с вазой и пустая рама без зеркала. Я заглянул за раму в надежде увидеть люк под полом, но ничего такого не было. За кулисами я всё же нашел железную дверь, ведущую к лестнице.
Я стал спускаться – слабый свет пробивался снизу. Вдоль стены был подвешен кабель, видимо на время гастролей.
Под сценой небольшой коридор упирался в помещение. Оно было просторное, но сплошь завалено реквизитом и декорациями. Одна стена, сложенная из камня, была освещена. Пара столов заставлена стойками с блоками памяти, процессорами, опутанными лан-кабелями. Большой монитор стоял на черном ящике с дисководом. К стене была прикреплена пожелтевшая от времени афиша с портретом Понака – в цилиндре, с тростью:
Пьер Понак
Всемирно известный иллюзион
Только неделя в Париже!
20 августа 1809
– Я всегда вожу ее с собой, – услышал я голос за спиной и обернулся.
Передо мной стоял старик лет восьмидесяти, в вельветовом горчичном пиджаке и узких не по возрасту брюках, которые подчеркивали кривизну его подагрических ног.
– Вы здесь работаете? – спросил я.
– Да, как видишь.
Он взял палочку, как две капли воды похожую на ту, что была на афише, и, опираясь на нее, сел на стул.
– А где же господин Понак? Я хотел бы поговорить с ним.
Старик трескуче рассмеялся.
– Это невозможно. Молодой человек, Пьер Понак умер сто пятьдесят лет назад.
– Но я же видел… Там, на сцене.
– Я здесь один, это моё шоу. А на сцене иллюзия, синема. Вот на этом диске записана эта программа. Я каждый раз её вставляю в дисковод, и шоу идёт. Вот так, кхе кхе…
Он показал на диск, лежащий на столе.
– То есть, программа всегда одна и та же?
– Конечно.
– И эти голограммы создаются лазерами?
– Какими лазерами?
– Ну, теми, что в зале.
– Ах, этими. Это не лазеры.
– А что же?
Но старик не ответил. Он уже дремал, сложив руки на набалдашнике трости. Я тронул его за плечо, но он не отреагировал.
***
Я выбрался на улицу – уже зажглись фонари.
Передо мной стояло лицо старика, изможденное морщинами – с узкими губами и немного большим носом с горбинкой. Где-то я его уже видел.
Мне стало плохо. Теряя равновесие, я схватился рукой за поручень дорожного ограждения, но рука прошла сквозь него с лёгким усилием, словно сквозь пудинг.
Я посмотрел на руку – она стала полупрозрачной.
Бронзовая ручка
Бронзовая ручка, отполированная тысячами прикосновений, была не меньше метра длиной. Массивные литые её крепления, привинченные стальными шурупами к дубовой двери, вызывали скорее недоумение, нежели восхищение. Но создатели этого архитектурного излишества всё же рассчитывали как минимум на восхищение.
А посетителей за свою долгую жизнь эта ручка повидала немало.
Дверь состояла из пяти объёмных декоративных квадратов, обрамлённых профилем весьма сложного сечения. Чтобы приблизительно определить размеры самой двери, мне пришлось запрокинуть голову. Получалось что-то около четырёх метров, или больше.
В средний квадрат была вделана небольшая табличка:
«Предъяви пропуск!».
Справа и слева от двери были ещё две, но уже солидные и основательные, как и сама дверь:
«Министерство Внутренних Отношений».
Я тронул ручку, ожидая сопряженное с размерами сооружения сопротивление, но его не последовало: дверь открылась на удивление легко и бесшумно, словно ничего не весила.
Проходная – если её можно так назвать – представляла собой пристроенное позже добротное помещение с вахтой за стеклянной стенкой и постом стража порядка по левую руку. Как только я вошёл, милиционер сделал предупредительные полшага в мою сторону. Это было едва заметно, на грани намёка. Я подошёл к стеклу и протянул документ в окошечко. Вахтёр, стандартный сухонький старичок, оторвался от газеты, и, глянув в паспорт, сделал пометку в журнале.
Он не сказал ничего. Лишь глянул поверх очков на милиционера, и тот сменил позу. Теперь его фигура говорила о расположении и покое.
Меня пропустили в ХОЛЛ без пропуска.
Большой холл простирался на несколько десятков метров и заканчивался лестницей с традиционными овальными балясинами, поднимающейся пологими террасами. Идеально гладкий пол из чёрного мрамора, тщательно подобранного по тону и рисунку, отражал стены и потолок. Потолок терялся на огромной высоте, фрагментально рассекаемый скульптурами ангелов и тяжёлыми выносными фризами в стиле барокко.
Фигурки людей, стоящих кое-где по двое в холле, выглядели жалко, ничтожно в этом холодном мраморном величии.
Здесь не разговаривали громко. И здесь не было так жарко, как на улице, и в кондиционерах не было никакой нужды.
Любое произнесённое звуком выше среднего уровня слово навсегда впечатывалось в лепные украшения этого храма власти, и об этом знали. Здесь не принято было кричать, как на улице.
Только шепот.
Только негромкие, вполголоса беседы.
Значительные и веские звуки, достойные Вечности.
Я шёл к лестнице.
Звук шагов, эхом отдаваясь от стен, порождал во мне чувство ожидания чего-то значительного, что должно произойти в ближайшие часы, дни или месяцы…
На втором этаже было иное. Мягкие ковры приглушали звуки, свет старинных бра ярче освещал анфиладу дверей, но при этом создавалось впечатление какого-то недоосвещённого интима.
Странного, пугающего интима Государственного Института Власти…
Дверь в кабинет была чуть меньше входной. Вверху отливала полированной медью надпись:
«Министр А. Б. Арон».
Обстановка кабинета тоже внушала трепет, однако это не создавало ощущения подчинённости, некоей нижней ветви. Напротив, посетитель веровал, что попал к самому Господу богу.
Или, по меньшей мере, к апостолу Петру.
Я прикрыл за собой дверь, оглядывая апартаменты в поисках его хозяина, и нашёл его сидящим за столом, чуть левее официальной министерской лампы с абажуром. Сам стол напоминал плиту древнего фамильного склепа – такова была толщина столешницы. Хозяин возвышался над ней утёсом без вершины.
Могучие плечи плавно переходили в голову, покрытую редким коротким волосом, которая опускалась уступами щёк, пригорками скул бесформенно, местами беспорядочно, подпираемая подбородком, имеющим в поперечнике сантиметров пятнадцать.
Нос, массивный, сверху по римски прямой, утолщался к концу округлостью, испещрённой мелкими рытвинами, что придавало ему оттенок некоего ужасного, почти преступного дагерротипа. Верхняя губа была небольшой. Рот резко обрывал её жирной чертой, по краям скомканной хаотическими морщинами.
Глаза, в серых кругах, маленькие, больше всего поразили меня – две телекамеры с периферическими инфракрасными излучателями, как у военного робота. Говорят, что глаза это зеркало души, но в данном случае передо мной оказалось нечто иное. Его зрачки постоянно меняли фокус, это было заметно даже на расстоянии до двери кабинета. Вероятно что когда этот человек улыбался – что очень сомнительно – то это являло страшное зрелище.
– Здравствуйте, – громко сказал я. Но получилось очень тихо, словно кто-то невидимый убавил громкость.
Арон едва заметно кивнул.
Поняв это как знак расположения и готовности выслушать, я подошёл ближе. Положил развёрнутые документы на стол, прямо перед ним. Он опустил глаза-камеры, быстро пробежал по тексту, приподнял первый лист. Посмотрел на второй доле секунды.
Я полагал, что он всё ещё читает, но он смотрел на меня в упор. Этот взгляд длился нестерпимо долго, наверное, вечность. Я уже хотел начать давать свои разъяснения, но он первым нарушил тишину.
– В результате этой финансовой операции вы рассчитываете на бонус в триста тридцать тысяч евро.
У него был очень низкий голос, но очень чистый, без хрипов. Он мог бы петь в опере.
Я хотел возразить ему, сказав, что деньги бюджетные, и что в лучшем случае я заработаю как организатор тысяч тридцать, которые придётся получать частями в течение полугода, что…
Он взял в руку ручку – она выглядела, как тростинка в деснице великана. Я понял, что передо мной профессионал, настоящий профессионал в сфере финансов, экономики и большой политики.
– Точнее – триста тридцать четыре тысячи, – поправился он.
Он ошибся всего на полтысячи евро, если те мои предварительные расчёты были верными. Холодный пот тотчас выступил у меня на лбу.
– Нет, нет, – сказал я, надеясь на чудо, которое иногда случается. Но он меня не собирался слушать.
Сердце бешено колотилось.
– Я подпишу вам бумаги.
Он снова взял ручку и открыл последний лист документа, продолжая смотреть мне прямо в глаза.
В левом углу кабинета негромко затукал большой чёрный факс, из щели в нижней части аппарата показался белый край бумаги.
В этот момент открылась боковая дверь, которую я раньше принял за зеркало. Но это была картина, изображающая внутренность кабинета, в котором мы и находились.
***
Открылась дверь и вышла маленькая девочка, лет шести. На ней было белое лёгкое платье с оборками, украшенное по груди мелкими голубыми цветками.
Она неслышно пошла по паркету по направлению к нам.
Арон чуть повернул голову – это было трудно.
Девочка подошла к нему и протянула лист бумаги, который держала в правой руке. Арон посмотрел, и в уголках глаз появились два лучика. Я готов был дать клятву, что он улыбался!
– Моя дочь, – сказал он С ИНТОНАЦИЕЙ.
На листе был детский рисунок.
Она посмотрела на меня по-взрослому, так дети никогда не смотрят. Тяжестью взгляда она была явно в отца.
– Что ты здесь делаешь? – голос у неё был всё же детский.
Я растерялся.
– Я? Я пришёл подписывать этот документ.
Это прозвучало сейчас совершенно нелепо.
– Пойдём со мной, – она повернулась и пошла к двери.
– Как тебя зовут? – она упёрлась ручонками в тяжеленную дверь, желая открыть её шире.
– Юрий.
– А я Мирна. Пойдём, не бойся.
Комната была меньше, чем кабинет и за счёт высокого потолка имела форму параллелепипеда, поставленного на торец. Почти всё пространство занимал огромный надувной жираф – он парил, покачиваясь, растопырив ноги. У дальней стены стояла кровать с балдахином из такого же материала, из которого было сделано платье девочки. Справа я заметил ещё одну дверь, очень маленькую, не больше метра в высоту. По полу были разбросаны игрушки, тоже совсем не маленького размера – медведи, кролики, ёжики, большой самосвал, ещё один…Слева находилась уменьшенная копия никелевого обогатительного комбината – с трубами, колоннами и цехами. Она занимала добрую половину пола. Сам пол был вовсе не каменным, как в кабинете, а из простых струганных досок.
В комнате вкусно пахло свежей сосной.
– Видишь, это мои игрушки.
Моё внимание привлёк компьютер.
Мирна заметила это и махнула рукой.
– Он показывает только мультики. Я редко смотрю мультики. Это – Ромка, – она улыбнулась и показала на самого большого медведя, – а это Федька и Маша. Правда, они классные?
Она стала показывать и называть имена всех своих друзей, стоя спиной к заводу. Последним был жираф – его звали Павел Иванович. Она тронула его за ногу, и Павел Иванович медленно закружился, протирая рогатой головой и без того большое серое пятно на потолке.
– А зачем тебе подписывать ДОКУМЕНТ? – вдруг спросила она.
– Ну, ммм…Это моя работа, – я не нашёл лучшей фразы.
– Так все взрослые говорят. Ты скажи правду…Хочешь, я скажу?
Я усмехнулся.
– Хочу.
– Ты очень хочешь быть важнее других людей.
– Почему? Как – важнее? Вовсе нет…
Она внимательно посмотрела на меня так, что я почувствовал какой-то горячий озноб. Я подумал, что в конечном итоге она права – важнее других.
Важнее других?
Как точно сказано.
Сердце снова забилось в бешеном ритме, но она взяла меня за руку, и всё прошло.
– Знаешь, а пойдём в сад?
– Здесь есть сад?
– Сад есть везде. Пойдём, тебе понравится!
Мирна подвела меня к маленькой двери и открыла её.
***
Клумба имела форму идеального круга, примерно семь локтей в диаметре. Всё её пространство занимали эхинацеи высотой больше метра. Ослепительно жёлтые, они были похожи на маленькие солнца, которого и так было в избытке в это время года.
Три стороны патио, две из которых были забором, а третья фронтоном двухэтажного латинского дома, замыкались воротами и решёткой беседки, служащей опорой для винограда. Он заплетал всю беседку, накрывая её даже сверху прохладой широких, как летние шляпы, изумрудно-зелёных листьев.
Я мог сидеть в беседке и видеть, что делается на улице и в патио, оставаясь незамеченным. Донья Марсела, родная моя тётя, знала, что я мог быть там, но никогда не была уверена – я редко прибегал к этому приёму. Но сейчас я был именно в беседке.
Она вышла из дома, переваливаясь, как гусыня, с тазом в руках.
– Аурильо! Ты где, стервец? Иди, иди, я надеру тебе уши!
Она приложила ко лбу ладонь, вглядываясь в густоту виноградных побегов. Я затаил дыхание – до тёти было рукой подать.
Она выплеснула из таза воду прямо на камни патио. Жара стояла неимоверная – ни ветерка, ни тучки на небе.
– Вот подожди, стервец. Сейчас, сейчас я пришлю за тобой Эмилио, он живо тебя изловит.
Её угрозы были не более чем пустым звуком. Я знал, что дядя Эмилио ни за что не встанет из кресла-качалки в этот час – когда в его руках свежая газета и чашка горячего эспрессо. А сигара? Ого, это ещё к тому не меньше получаса.
Всё же расправы не миновать. Мало того, что я не навёл порядок в кладовой, как просила меня тётя, я ещё уронил верхнюю полку с подаренной тёте вазой. Правда, это было тридцать лет назад, но какое это имело значение для тёти? Я полез туда, потому что там, рядом с вазой, лежало ружьё отца…
Внезапно налетел порыв ветра. Листья зашевелились, обнажая старые стебли с отслоившейся тонкой коричневой корой. Моя нога соскользнула с лавки, и я больно ударился коленом.
– Я не ошиблась, ты всё-таки здесь! Ну-ка, выходи, негодник, – Донья Марсела торжествовала, потрясая тазом. Страх мгновенно сковал меня так, что я не мог и подняться с пола. Колено саднило зверски.
– Тётя, тётя, я нечаянно! – захныкал я, надеясь избежать хоть первой затрещины…
***
Я думал, что дверь окажется слишком мала для меня, но этого не случилось. Мне даже не пришлось нагибать голову, как в случае стой самой сказочной норой кролика.
В саду стрекотали кузнечики.
Я шагнул в проём и ноги утонули в яркой зелёной траве. Несколько кузнечиков прыгнули прочь и через мгновение застрекотали снова, но уже в отдалении. Какие-то козявки, более медлительные, пришли в движение, словно спали в летаргии до моего появления. Деревья были невысокие, они напоминали яблони с развесистыми кронами. Я поднял голову – по небу быстро неслись облака, но погода была ясная. Внизу листья отливали тёмной зеленью, выше блестели серебром, а на самой макушке имели золотой оттенок – так мне показалось. Они росли вразнобой, без всякой планировки, но размеры сада определить было трудно, далее их стволы окутывал туман.
– Тебе нравится мой сад? – спросила Мирна, глядя исподлобья.
– Да. Особенно цвет листьев. Там, наверху.
– Хочешь попробовать плоды?
– Да. Но я не вижу плодов…
Она протянула руку, и я увидел в её маленькой ладошке большой плод, напоминающий апельсин, но кожура оказалась прозрачно-жёлтой, как у винограда.
Я взял плод и надкусил его.
Вкус напоминал персик с грушей.
Я снова посмотрел вверх, но не увидел ни одного плода. Мирна улыбалась.
– Ты нагнись. Ниже, ниже. Нужно нагнуться.
Я сел на корточки и сравнялся ростом с девочкой.
Плоды висели на нижних ветках, в тени листвы. Их было много, очень много, наверное, тысячи – на всех деревьях.
Покупайте книги и получайте бонусы в Литрес, Читай-городе и Буквоеде.
Участвовать в бонусной программе