Читать книгу: «Память – это ты», страница 4

4. Возвращение

Грузовик, везший меня в Барселону, был такой же разбитый, как и дорога, по которой он ехал. К постоянной тряске добавлялись ухабы, от которых я подскакивал на сиденье. А кто не встречал ухабов на пути?

В грузовике я был не один. Со мной ехало еще полтора десятка детей. Мы, как скот, помещались в кузове, крытом брезентом, который по дырявости мог соперничать с моими носками и едва защищал нас от пыли и грязи.

С тех пор как грузовик подобрал меня на дороге, я чувствовал себя словно старший брат: из пятнадцати попутчиков лишь один или двое были приблизительно моими ровесниками. Никто не разговаривал, все смотрели в пол или на свои истоптанные башмаки. Да и непросто было поднять взгляд. Вершины Пиренеев, от которых я уносился все дальше, бледневшие с каждой минутой, еще виднелись на горизонте, напоминая мне о том, что я оставлял позади. Собственно, все мы что-то оставляли позади, все что-то теряли.

Но самая грустная картина открывалась прямо перед нами. Обочина дороги являла собой печальнейший образ войны. Бесконечный поток людей – сотни, тысячи человек пешком шли нам навстречу, пытаясь унести все что можно, спасаясь от смерти. В основном это были матери с малыми детьми и старики. Их мужчины воевали на той или другой стороне, навсегда разрушив свои семьи.

Горожане бежали от непрерывных бомбардировок, которым в марте 1938 года подвергла Барселону итальянская авиация. Бомбы помогли фашистам добиться своего: уставшие страдать люди были подавлены.

Они шли в горы в надежде пересечь французскую границу. К несчастью, я уже знал, чем это может кончиться, и молился, чтобы они добрались до цели невредимыми. Быть может, судьба приведет кого-то из них к Хлое, а может, их поклажа в итоге окажется там, где умирает ветер. Там, где я заново родился.

У всех ехавших в нашем грузовике было нечто общее. Пусть глаза у каждого были своего цвета, пусть брови разной густоты, пусть у кого-то тонкие, а у кого-то грубые черты лица, всех нас роднил взгляд – печальный, безжизненный, тусклый, отражающий одно-единственное знание, почерпнутое из опыта: ничто в будущем никогда не вернет нам того, что мы уже потеряли. Взгляд, который другие дети обращали на свои судьбы, а я – на медальон у себя на шее. Это может показаться глупым, но всякий раз, глядя на медальон, я вспоминал Хлою и оживал, оттого что был уверен: что бы ни случилось, в горах есть человек, который меня ждет.

Больше двух недель прошло с тех пор, как мы расстались. В первые дни я преодолевал горные теснины, пересекал долины и реки. По возможности избегал деревень. Пригодились усвоенные приемы выживания: я питался грибами, плодами и всякой отвратительной живностью. Я умел оборудовать себе ночлег и поставить силки на кроликов, хотя от них не было проку, поскольку ни времени, ни, особенно, терпения у меня не было, и я ни разу не вернулся, чтобы посмотреть, не попалось ли в ловушку какое-нибудь несчастное животное. Я шел только вперед и не желал ни медлить, ни тем более отступать.

Я был тем же, что и прежде, пусть намного более умелым и ловким, однако таким же испуганным. В горах я ощущал себя всесильным, но чем дальше оставались Пиренеи, тем труднее было добывать пропитание. Припасы кончились, а голод никуда не делся.

Пришлось заходить в деревни. Я боялся встреч с людьми. Не знаю почему, но я никому не доверял.

Миновав несколько деревень, я понял, что люди и себе-то не могут помочь. Повсюду искали отдыха, еды и питья солдаты. Я стал блуждающим призраком, невидимым для окружающих.

Почти во всех населенных пунктах стояла республиканская армия, но атмосфера была в целом спокойной. Здесь и там я слышал, что фашисты под предводительством некоего Франко наступают со всех сторон и что Каталония, прежде всего Барселона, – один из последних оплотов Республики. Никто не знал, сколько это продлится, но многие говорили, что война скоро кончится. Я уже не раз это слышал, вспоминались мамины шутки про “сантехников”, так что я не спешил ликовать.

Если сначала бежали и скрывались солдаты Франко, то теперь форму срывали республиканцы, чтобы переодеться крестьянами и отправиться во Францию. Но чем ближе я оказывался к Барселоне, тем упорнее люди верили, что мятежников разобьют и Республика снова победит. Первая победа произошла на избирательных участках, а вторая произойдет на поле боя. Так они говорили. Каждый пребывал в своем пузыре, и Барселона не была исключением.

Я выжил благодаря гитаре. В попадавшихся по дороге заведениях я зарабатывал себе еду и ночлег, развлекая посетителей. Я преодолел стыд, мешавший выступать на публике. Когда желудок сводит от голода, все прочее чепуха. Иногда я оставался лишь на ночь, а наутро собирал пожитки и продолжал путь, но иной раз задерживался дольше. Все зависело от условий, удобства, моей усталости и количества припасов. Путешествовать одному, рассчитывая лишь на собственные ноги в качестве средства передвижения, так себе удовольствие. Если я набредал на приятное место с доброжелательными людьми и хорошей компанией, покинуть его сразу было нелегко. Я старался накопить там сил, чтобы пережить неизбежное одиночество, ждавшее меня в дороге.

В пути я познакомился с удивительными людьми, но мне не с кем было разделить свои тяготы, так как все шли в противоположном направлении. Никто не понимал, почему после пережитого я хочу вернуться в Барселону. Честно говоря, я и сам не всегда мог себе это объяснить, и не раз, воодушевившись и расхрабрившись от выпитого вина, обещал случайным знакомым отказаться от своего намерения и уйти с ними из этой “проклятой страны”.

К несчастью, утреннее похмелье возвращало меня с небес на землю. Первый раз был самым тяжелым. Я даже не понимал, что со мной происходит. Единственным желанием было окунуть голову в ведро со льдом, если уж я не могу погрузиться в холодную горную речку. Меня будто прожевали и выплюнули. Но утренние страдания меркли по сравнению с ночной эйфорией, и это было неоценимо. Кроме того, заваливаясь спать пьяным, я почти перестал видеть сны. По крайней мере, наутро я не помнил кошмаров, в которых мать умирает на снегу, а отец зовет меня в отчаянии. И Хлою я тоже не вспоминал…

Чем дальше я уходил, тем заметнее менялся климат, и когда солнце поднималось высоко, жара становилась мучительной. По шоссе идти было иначе, чем по горным тропам. Ноги болели, плавившийся асфальт рвал ботинки, а на горизонте видно было лишь бесконечно змеившуюся дорогу, терявшуюся там, где земля встречается с небом.

Дни сделались бесконечными, ночи одинокими, а в желудке урчало все громче. Чем ближе я подходил к Барселоне, тем чаще встречались поселки-призраки, где навстречу не выбегали даже собаки. Я чувствовал себя словно Данте, спускающийся в ад. С той разницей, что Данте шел на поиски своей возлюбленной Беатриче, и с ним был поэт Вергилий, а я шел искать отца, и со мной была лишь моя измученная гитара.

Спасение подоспело на четырех колесах: я услышал мотор тормозившего рядом грузовика. Водитель и его спутник на пассажирском сиденье окинули меня взглядом и подвергли быстрому и очевидно рутинному допросу:

– Как тебя зовут?

– Гомер.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать. Стойте, – спохватился я вдруг, – какое сегодня число?

– Восьмое июня.

– Тогда… тогда шестнадцать.

Я впервые забыл про свой день рождения. Что я делал одиннадцатого мая? Кажется, это был один из последних дней, когда я видел людей. Получается, я отпраздновал в харчевне в окружении пьянчуг, угощаясь прокисшим пивом, доставшимся мне в оплату за два с половиной часа музыки.

– С кем ты идешь?

– Со своей гитарой.

– Куда?

– В Барселону.

– И мы туда же.

– Возьмите меня с собой, пожалуйста! Я уже несколько дней иду, и…

– Конечно, залезай.

Улыбнувшись во весь рот, я понял, до чего у меня пересохли губы от жары и жажды. Наконец-то немного сочувствия и дружелюбия. Я потянулся, чтобы открыть дверь кабины, но неприветливый тип, сидевший рядом с водителем, высунулся и грубо сказал:

– В кузов, приятель. Здесь места только для взрослых. – Его хриплый смех был таким же неприятным, как и голос. – Давай пошевеливайся.

Я подбежал к кузову и, запрыгнув, обнаружил, что я не первый, кого они подобрали, а, скорее, последний.

Грузовик подскочил на рытвине и вывел меня из задумчивости. Я огляделся, но обстановка была все та же. По обочине дороги тянулись несчастные беженцы, в кузове ехали грустные дети.

Я приподнял край брезента, и мне показалось, что вдали, на фоне горизонта, виден неповторимый силуэт горы Монсеррат. Значит, подъезжаем. Волнение овладело мной. Скоро буду дома…

Какой-то малыш заплакал, и плач распространился вокруг, как вирус, – вскоре почти все дети рыдали. Их горе впивалось мне в душу, и чтобы не заразиться чужим примером, я взял гитару, наскоро настроил (спасибо кабацкому опыту) и сыграл самое веселое, что пришло мне в голову.

Я так часто играл сам для себя, желая побороть одиночество, что понял: печаль – это болезнь, передающаяся с плачем, но музыка, наравне со смехом, – лучшее лекарство от нее. Вскоре никто уже не плакал, все как завороженные смотрели на мои пальцы, порхавшие по струнам от одной ноты к другой.

Я спел дурацкую песенку, сочиненную в пещере во время бесконечных одиноких ночей. Когда не придумывались слова, я издавал пукающий звук. Эффект был мгновенным – все смеялись, забыв о том, что нас окружает. В конце концов слушатели только и ждали, чтобы я замолчал и можно было хором пукнуть, что вызывало новые взрывы хохота. Я надеялся, что наш невинный смех доносится до обочины и немного ободряет бредущих навстречу беженцев.

Настала ночь. Гитара лежала рядом, дети спали, склонив головы друг к другу. Я достал из-под одежды медальон и стал рассматривать. Я вспоминал ее губы и горячую волну, пробежавшую по телу, когда я поцеловал ее. Дурак. Зачем я уехал? Парень моего возраста или, может быть, чуть старше не сводил с меня глаз. Он не был похож на остальных. Взгляд у него был не грустный, а, наоборот, живой и дерзкий. Жесткие черные волосы торчали во все стороны, он был тощ, как бездомный пес. Тем не менее, когда я взглянул на него, он улыбнулся. Где-то в глубине у меня сохранились остатки воспитания, и я улыбнулся в ответ. Парень встал и пересел ко мне. Повадка у него была уверенная, будто он тут главный. Я спрятал медальон под рубаху.

– Как дела, приятель? Я Иполито, хотя все зовут меня Полито.

– А я Гомер.

– Гомер? Что за имя?

– Отец преподавал античную литературу.

– А, здорово… И что с того?

– Да так, ничего…

Я снова стал смотреть на дорогу, давая понять, что разговор окончен. Но как бесконечен был поток беженцев, так и наш разговор был далек от завершения.

– Ищешь родителей?

– Да, – удивился я, – отца. А ты?

– Еще чего.

– Почему?

– Потому что я даже не знаю, кого искать. – Он пожал плечами и хохотнул. – А твои где?

– Думаю, отец может быть в Барселоне. Но не уверен. Когда приеду, примусь за поиски.

– Когда приедешь! – Полито расхохотался. Его смех действовал мне на нервы.

– Чего смеешься?

– Ты ведь понятия не имеешь, куда нас везут, правда?

– В Барселону.

– Ну разумеется. В Барселону. А куда именно?

Теперь была моя очередь пожимать плечами: пункт назначения наверняка мне не понравится.

– Посмотри вокруг, умник. С гитарой ты здорово управляешься, а вот с этим… – он постучал пальцем по лбу, – не очень.

– А что я должен видеть?

– А что ты видишь?

– Детей.

– А родителей?

– Нет.

– То есть эти дети… – Он сделал паузу, предоставляя мне закончить фразу.

– Сироты?

– Браво! И последний вопрос в нашей викторине: куда обычно везут детей-сирот? На пляж вряд ли…

Я уже догадался, каков ответ, а значит, понял, куда еду:

– В приют.

– Именно! И поверь мне, оттуда не так просто выбраться. Я знаю, что говорю.

– Но мне нужно найти отца.

– Ну удачи.

Как я мог быть таким дураком, что эта мысль даже не пришла мне в голову? Я устал, был голоден, хотел пить, но это не оправдание. Дурак, дурак.

– Ты уже бывал в приютах?

– Естественно. Я в них вырос.

– А как ты здесь оказался?

– Пару недель назад мне нужно было свалить из Барселоны… по личному делу. Но теперь пора назад, поэтому я сдался. Довезут быстро и бесплатно. – Он подмигнул.

– Ты же попадешь в приют…

– Да. Но это не тюрьма.

– Можно сбежать? – спросил я с надеждой.

– Сбежать можно откуда угодно. Если уметь, конечно.

– Ты мне поможешь?

– Разумеется.

– Спасибо! Спасибо огромное! А то я…

– В обмен на медальон, который ты там прячешь… – быстро добавил он, тыча меня пальцем в грудь. – И один совет, если позволишь: на твоем месте я бы его не светил. Тебе чертовски повезло, что его еще не отобрали.

Я стиснул медальон сквозь рубаху:

– Нет. Это не мой. Я обещал вернуть.

– О да… Я так и знал, что краденый.

– Он не краденый, – оскорбился я.

– Ну да, ну да… Знаешь, опыт мне тут кое-что нашептывает… Я его обычно слушаюсь. Поверь, никто не отдаст такую вещь в надежде получить обратно.

– Может, тебе просто не хватает опыта.

– Как скажешь, – фыркнул он, отворачиваясь.

– Значит… ты не поможешь мне?

Полито взглянул на меня с легким раздражением. Но оно быстро улетучилось, и он снова улыбнулся.

– Посмотрим, – ответил он, сворачиваясь калачиком, кладя руку под голову и закрывая глаза.

Меня разбудил резкий звук клаксона. Было светло. Ворота в решетке, окружавшей огромный дом, открывались, пропуская нас. Очевидно, мы приехали.

У подножия каменной лестницы, ведущей в холл, стояла группа монахинь с серьезными и недовольными лицами. Все указывало на то, что привезли нас не на праздник и никто нам здесь не рад.

Чуть поодаль стоял фотограф, его лицо было едва видно за камерой. Полито сидел рядом со мной.

– Готов, гитарист?

– То есть ты все-таки поможешь мне?

– Делай, что говорю.

– Зачем здесь фотограф?

– Республиканская пропаганда, – ответил он с презрением.

– Пропаганда?

Полито очертил в воздухе прямоугольник газетного заголовка и дикторским тоном произнес:

– Республиканская армия заботится о сиротах. Да здравствует Республика, долой фашизм.

Дети попарно стали вылезать из грузовика. Монахиня вручала каждому ломоть хлеба и крохотный квадратик шоколада, а фотограф увековечивал эти моменты. Мы с Полито были последними.

– Запомни: если войдешь, то уже не выйдешь.

– Что мне делать?

– Держи гитару крепче и жди моего сигнала.

– А если меня схватят?

– Да ты их видел? Это же монашки, приятель. Если тебя поймают, ты сам заслужил провести здесь всю оставшуюся жизнь.

Не самое ободряющее заявление, но с учетом того, что оно исходило от Полито, и не самое страшное.

Настала наша очередь. У меня коленки дрожали, но Полито был спокоен, как вода в бассейне. Если не получится, я потеряю отца и Хлою. Как я оказался на этом перекрестье?

Мы вылезли из грузовика. Нам дали хлеб и шоколад. Шоколад Полито немедленно сунул в рот. Через пару метров, когда мы почти поравнялись с фотографом, Полито крикнул:

– Давай!

Я подпрыгнул, как лошадь, которую хорошенько хлестнули по крупу. Полито толкнул фотографа, сбив с ног, с восхитительной ловкостью подхватил камеру и бросился бежать. Я кинулся следом, но тут фотограф, не успев еще встать, схватил меня за штанину:

– Держи вора!

Монахини бросились ко мне, водитель грузовика и его спутник выпрыгнули из кабины, вид у них был грозный. Я инстинктивно схватил гитару и с силой ударил фотографа по лицу.

Тот закричал от боли, а я оторопел и не сразу сообразил, что он отпустил меня и я снова свободен. Полито был уже у ворот и кричал, не понимая, какого черта я медлю. Наконец я среагировал – прежде чем кто-либо успел в меня вцепиться. Пока монахини и водитель хлопотали вокруг фотографа, мы с Полито были уже за забором, в лесу, отделявшем приют от города.

Мы со всех ног мчались вниз по склону, перед нами расстилалась Барселона. Судя по открывшемуся виду, я готов был поспорить, что мы находимся у подножия горы Тибидабо, а шоссе, которое мы пересекли несколько раз, было одним и тем же – так называемая Аррабассада, дорога, соединяющая Барселону и Сант-Кугат. Мы так быстро неслись, что минут через сорок уже ступили на асфальт в верхней части города. Очень странное было чувство. Будто я много лет провел на чужбине и теперь возвращался совершенно другим человеком, понимая, что тот робкий и молчаливый мальчишка с мячом, каким я был раньше, умер в горах.

Свернув в какой-то переулок, мы остановились, потные и уставшие. Я прислонился к стене дома, чтобы отдышаться, а Полито сполз по стене и сел на землю.

– Уф! – Выдохнул он удовлетворенно. – Ничего так пробежались, а?

– С камерой это ты зря!

– Зря? Ты с ума сошел. Старик Эммет за нее хорошо заплатит. – Он с гордостью посмотрел на фотокамеру и протер ее рукавом.

– Она не твоя, – ответил я со всей невинностью человека, которому не приходилось выживать на улице.

– В этом ты совершенно прав. Она принадлежит… – он, прищурившись, посмотрел на корпус, на котором ножом была нацарапана надпись, – какому-то Эр Капе. Но я не думаю, что господин Капа очень расстроился.

Его насмешливое лицо внушало мне беспокойство. Как можно быть таким безмятежным? Во мне еще бурлил адреналин, выделяясь из каждой поры.

– Ладно, пойдем. – Полито одним прыжком вскочил на ноги и зашагал было дальше, но тут же увидел, что я не готов продолжать путь.

Он вернулся в раздражении:

– Ты что? Надо пошевеливаться.

– Прости, но с этой минуты у меня своя дорога.

– Что? Это твоя благодарность?

– Я уже сказал, мне нечем тебе заплатить. И потом, у меня есть дела.

– Я тебе помог, теперь ты должен помочь мне. – Его тон не допускал возражений. Он выглядел задетым и больше не улыбался.

Мне не терпелось вернуться домой, но если бы не Полито, я был бы сейчас заперт в приюте.

– Что тебе нужно? (Проклятая верность.)

– Так-то лучше.

– Я еще не согласился.

– Просто помоги мне продать камеру Эммету.

– Кто такой Эммет?

– Один старик. Ростовщик, заодно скупает и перепродает все на свете. Его лавка тут недалеко.

– Для этого я тебе не нужен. Ты и один можешь продать камеру.

– Конечно, могу. Но если я скажу, что она краденая, он за нее почти ничего не даст.

– Она и есть краденая.

– Нет, если ты выдашь себя за Эр Капу.

– Я? А почему я?

– Потому что старик тебя не знает, понимаешь? Можешь сказать, что тебя зовут Рикардо Капа. Или Рауль. Рамиро. Рухенсио.

– Рухенсио? Что это за имя?

– А тебе не плевать, Гомер? – Мое имя он произнес с нажимом. – Главное, чтобы звучало правдоподобно. Это твоя камера, и ты хочешь ее продать.

Переулок был темный, вечерело, мой дом был недалеко.

– Прости, не могу помочь. Спасибо тебе за все.

– А тебе – за ничего! – ответил он раздосадованно, но я уже шел своей дорогой. – Подожди, подожди! Давай поделим выручку.

– Мне не нужны деньги. – Я даже не обернулся.

– Не нужны? Ты что, еще не понял, где находишься?

Я остановился и взглянул на него скорее устало, чем заинтересованно. Между нами было метров десять.

– Насколько мне известно, я в Барселоне.

Полито снова театрально расхохотался. От смеха он даже согнулся пополам, будто не мог совладать с собой, но уже через миг резко распрямился и серьезно посмотрел на меня. Вывод: он ненормальный.

– Ладно, я попробую помочь тебе еще раз. Для начала напомню, где ты находишься, гитарист.

– В Барселоне? – высокомерно сказал я.

– Да, в Барселоне, черт возьми, но я не об этом. Мне кажется, ты кое-что забыл. Ты сирота, и вокруг война. Поверь мне, приятель, тебе нужны деньги. Тебе и с деньгами-то придется хреново.

– Я не сирота.

– Как скажешь. Ладно, гитарист, удачи… – Теперь Полито повернулся спиной и пошел прочь по другой стороне переулка.

Я прекрасно понимал, что это уловки, чтобы заманить меня в сети, но они не отменяли того, что сказанное было правдой. Мне нужны были деньги.

– Ладно! – крикнул я ему как можно спокойнее. – Я помогу тебе с камерой и возьму свою долю, но после этого знать ничего не хочу ни о тебе, ни о твоем ростовщике.

– Разумно, – повернулся он с улыбкой. – Мне восемьдесят, тебе двадцать.

Я подошел к этому мошеннику вплотную:

– Пятьдесят и пятьдесят. Может, я не вырос на улице, но я не дурак.

– Семьдесят, тридцать. Может, ты и не дурак, но большого ума пока не видно. И потом, я делаю всю работу, меньше мне уже невыгодно.

Несколько секунд мы молча мерили друг друга взглядами. Я знал, что попался. Полито плюнул себе на ладонь и протянул ее мне:

– Лады?

Я пожал ему руку, довольный, что сумел выторговать хоть что-то:

– Лады.

– Отлично. Тогда идем. Сюда.

Казалось, Полито торопится, и я поспешил за ним, желая покончить с этим делом.

Он повел меня темными и грязными переулками. Затерянные задворки ветхих зданий, царство тощих ободранных котов.

– Можно я скажу, что меня зовут Роберт?

– Говори что хочешь, лишь бы начиналось на “эр”.

– Ты пойдешь со мной?

– Нет, я буду ждать снаружи.

– Слушай… а вдруг старик знает фотографа?

– С какого перепугу ему знать какого-то фотографа?

– Не знаю… Это точно здесь? – Мне было неспокойно.

– Да, почти пришли… В чем дело?

– Не знаю… Что-то мне не нравится.

– Что именно?

– Не знаю… Интуиция…

Мы дошли до стены тупика, и Полито взглянул на меня с удовлетворением:

– Ну поздравляю.

– С чем?

– Хорошая интуиция. Я бы на твоем месте ее слушался.

– Ты о чем? Где мы?

– Тебе не говорили, что ты задаешь слишком много вопросов? – Взгляд его изменился. Теперь невозможно было узнать мальчишку, что просил помочь продать камеру.

– Куда ты меня привел? Здесь ничего нет!

– К несчастью, кое-что все же есть. – Полито дважды постучал по железному мусорному баку справа от себя.

– Что ты делаешь?

Прежде чем он успел ответить, я услышал за спиной смех и обернулся, не понимая, что происходит. Трое парней старше, выше и гораздо крепче нас приближались, похлопывая дубинками по ладоням. Я взглянул на Полито, надеясь, что для него это тоже неожиданность и он сумеет вытащить нас из этой передряги, но в его глазах я прочел другое. В них не было ни веселости, ни насмешки – и ничего, что могло бы разъярить меня. Осмелюсь сказать, что в его темных глазах читалось нечто противоположное торжеству. Ему было стыдно?

– Прости, гитарист.

– Ну, Поли, кого ты нам привел? – сказал самый высокий и страшный из парней.

– Денег у него нет, гитара – дешевка, но есть золотой медальон на шее.

– Золотой? – усомнился тот. – Проверим.

– Я пошел.

– А это что?

– Фотоаппарат… Отнесу Эммету.

– Отлично. Мы сами отнесем. – Верзила, осклабившись, протянул руку.

На секунду мне показалось, что Полито взбунтуется, но он нехотя подчинился и отдал камеру. Очевидно, он как-то от них зависел.

– Теперь всё? – уточнил Полито.

Верзила кивнул – впрочем, не слишком уверенно.

– Не хочешь посмотреть?

– Как вы втроем отлупите этого бедолагу? Нет, спасибо. У меня дела.

– Ну как хочешь, – ответил тот, стискивая зубы и направляясь ко мне.

Полито поспешно ушел. Он знал, что будет дальше, и не хотел присутствовать. Я тоже знал, что будет дальше. Не нужно быть гением, чтобы догадаться. Мне предстояла первая в жизни драка. И они, и я были настроены решительно. Они были готовы на все, чтобы забрать у меня медальон, а я – чтобы не расставаться с ним.

В романах Жюля Верна есть надежда на невозможное, и это их лучшая черта. Главные действующие лица – настоящие герои, а герои всегда побеждают, потому что они хорошие, ведь добро всегда побеждает зло. Это очень романтично, прекрасный взгляд на мир, но у реальности своя логика и свои представления о справедливости. Реальность не принимает в расчет художественный вымысел, мечты и надежды. Она гораздо ближе к естественным наукам и к математике. Реальность учит тебя, что если их трое – ражих детин с дубинками, а ты – хилый парнишка с гитарой, ни разу в жизни не дравшийся, то дела твои плохи. Никто и не говорил, что этот мир справедлив. А если говорил, то ошибался.

В них не было ни терпения, ни милосердия. Они набросились на меня, как звери, и первыми же ударами в лицо и живот свалили на землю, как тряпичную куклу. Я свернулся клубком по примеру насекомых и ждал, пока они перестанут. Но так легко я не отделался. Они били меня, пока я не перестал защищаться, кричать и шевелиться. Что случилось довольно скоро – кажется, я разочаровал их. Тогда они несколько раз ударили меня по спине гитарой, разбив инструмент вдребезги. Так же, как мою душу и мою гордость.

Пока они хохотали, один нагнулся и рывком сорвал у меня с шеи медальон. Я остался лежать в темноте грязного переулка, в окружении котов, избитый и окровавленный, теряющий сознание, лишившийся гитары, медальона, всего…

Жизнь преподнесла мне еще один важный урок.

Все тело вопило от боли – увы, я становился экспертом по этой части. Но сейчас хотя бы не шел снег и я был не в горах. Однако в остальном все было очень схоже: мне предстояло воскреснуть.

Я ощупал грудь в поисках медальона и убедился, что его нет. Я встал, дрожа от бешенства. Голова трещала. Я коснулся затылка, на руке осталась кровь. Гитара превратилась в кучку щепок.

Из двух рукавов остался один, лохмотья разодранной поперек рубахи свисали до земли. Ночь была теплой, и я наудачу побрел по улицам; вокруг раздавались крики и бормотание пьяных и визгливый, на грани истерики смех их подруг-проституток. По асфальту катались пустые бутылки, из темных закоулков доносились ругань и вопли. До меня никому не было дела, как и мне не было дела ни до кого. Я шел по городу, брошенному на произвол судьбы, где оставались лишь никому не нужные отбросы.

Как я скучал по звукам леса и гор, по стрекотанию сверчков и шепоту ночного ветра в кронах деревьев! Я вспомнил Хлою и порадовался, что она меня не видит. Я оказался настолько не героем, что сам себя ненавидел. Я даже ни разу не ударил ни одного из нападавших. В качестве хранителя медальона я оказался полным ничтожеством. Конечно, силы были неравны, но я попал в переделку по собственной глупости. Этот мерзавец Полито провел меня как младенца, и что хуже всего, он был прав. Я должен был послушаться внутреннего голоса. К несчастью, я понял это, только когда снова все потерял.

На улицах было темно. Похоже, Барселона погрузилась во мрак еще несколько месяцев назад. Как в прямом, так и в переносном смысле. А ночь – время чудовищ и хищников. Но мне было все равно, с меня уже нечего было взять.

Очередной раз свернув за угол, я очутился на знакомой улице. На своей улице. Сколько раз я гонял мяч по этим тротуарам! Прятался от дождя в этих подъездах. Я с трудом поднял голову и убедился в очевидном: я пришел. Не слишком ли многого я прошу, мечтая, чтобы отец был дома, в кресле, и стиснул меня в объятиях, едва я переступлю порог? Мне будет хотя бы с кем выплакаться.

Бомбардировки несколько месяцев назад сильно разрушили город. Какой-то снаряд разорвался рядом с моим домом, часть фасада обрушилась на тротуар. На груде обломков валялись пропагандистские листовки. Очевидно, франкисты заручились поддержкой фашистских Италии и Германии. Как могли наши соотечественники позволить иностранцам бомбить наши города?! Налеты итальянской авиации были ужасны. Барселону использовали как испытательный полигон.

Среди мусора я узнал фрагмент лампы, стоявшей у нас в гостиной. Мама ее любила. Я собрал обломки и захромал вверх по лестнице. Чтобы войти в квартиру, я просто шагнул через порог, двери не было. Неужели война шла прямо у нас в гостиной? Не верилось, что раньше кто-то жил в этих четырех стенах. Точнее, трех с половиной. Обеденный стол чудом уцелел. Я нашел взглядом место, где в последний раз обнял отца, но, прежде чем окончательно сломаться и погрузиться в печальные мысли о своей судьбе, я заглянул на кухню в поисках еды. Естественно, ничего не было. Даже жалкой баночки сардин. Все выгребли подчистую.

В моей комнате оставались только голая кровать (матрац украли) и шкаф. Я открыл дверцу – шкаф был пуст, разумеется, – и потянулся к тайнику, где прятал свои сокровища. Достаточно было приподнять самую нижнюю полку. Я нащупал жестяную коробку. Новое разочарование: внутри лежала одинокая полурастаявшая шоколадка. Вид у нее был так себе, но я оголодал настолько, что сунул ее в рот. Через несколько мгновений от вкуса шоколада меня замутило, и я не успел даже встать, как меня вывернуло. Адски заныли ребра. Как будто без моей блевотины в доме было мало свинства и грязи. Еще не разогнувшись, я заметил что-то под кроватью. И тут же вспомнил, что это! Я улыбнулся: жизнь не только забирает, но иногда и дает.

Потянувшись, я достал свою старую гитару. Как она бесила меня в прошлом! А теперь вернулась, чтобы ободрить меня и напомнить, что если выжила гитара, если выжил я, то почему было не выжить и отцу?

Я приволок гитару в гостиную и прислонил к зеленому бархатному дивану, от прикосновения к которому все так же сводило челюсти. Как от скрежета вилки по тарелке или от скрипа ногтей нашей учительницы сеньориты Асунсьон по доске, когда она писала мелом. Я заметил, что комод в прихожей стоит нетронутый. Я стал выдвигать ящики, не надеясь хоть что-то найти, и действительно ничего не нашел. Обессиленный, я рухнул в кресло, но тут же с воем подскочил как ужаленный. Вот дерьмо! Я даже не мог откинуться в кресле, так изранена была спина. Я потащился в родительскую спальню. Матраца не было и там. Ящики комода выдвинуты. Из нижнего торчали старые одеяла, которые мать зачем-то хранила. Я сгреб их в охапку – они оказались тяжелее, чем я думал, – и отнес в гостиную, чтобы обустроить постель. Если я не могу лечь на кровати, то буду спать на полу. Какая разница? Что я, никогда не спал на земле? В одеялах я нащупал что-то твердое. Покопавшись, обнаружил тонкую голубую папку, которую никогда раньше не видел. Лежи она в другом месте, я не обратил бы на нее внимания, но раз ее так прятали, наверняка в нее стоило заглянуть. На первом листке были какие-то записи, сделанные от руки. Почерк был, без сомнения, отцовский: “Приор. С. А19. Барселона. Уругвай. М2. П4. К14”.

Я просмотрел остальные записи, но все было какое-то бессмысленное. Цифры и бессвязные предложения. Единственная более-менее понятная вещь – план, похожий на архитектурный чертеж. И наброски огромного корабля. Неужели отец сел на корабль и уплыл в Уругвай?

Голова раскалывалась, хотелось лечь и закрыть глаза. Я поглубже зарылся в одеяла так, что только несколько вихров торчали наружу. Одеяла были пыльные, но их запах тут же перенес меня в прежнюю жизнь, когда все было легко, а мать с любовью развешивала выстиранную одежду у меня за окном.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор, как я расстался с Хлоей, и две жизни – с тех пор как мы с матерью бежали из дома.

Бедная мама… Сколько бы жизней ни прошло, я не мог забыть, как она лежит на снегу. Я все бы отдал, лишь бы она была рядом, ерошила мне волосы и напевала что-нибудь своим ласковым голосом. Но ее не было, и единственное утешение я находил в том, что никто больше не причинит ей вреда. И она не страдает, глядя на меня сейчас. Теперь страдал только я. Но это было неважно. Уже нет. Наконец я был дома. Вернулся туда, где начало всего… Всего этого дерьма, случившегося позже.