История Аарона Сото захватила меня с первой фразы. Я живо помню, как наткнулась на нее в книжном, открыла первую страницу (я всегда начинаю не с аннотации, а с первых строчек книги)… Прочла строку, страницу, две, три… Книга меня не отпускала. И что самое потрясающее – еще на первых страницах я вдруг поняла: да я их знаю!

Они же все с нашего двора: Аарон, Женевьев, Брендан, Малявка Фредди, даже А-Я-Псих! А ведь я росла не в Бронксе, а далеко-далеко, в штате Миссисипи, где нет метро и города не расчерчены на квадраты. И все равно я знаю этих героев! Читая о них, я как будто видела свою собственную жизнь, но под совершенно новым и необычным углом. Ничего подобного в книгах жанра young adult я раньше не встречала.

Адам Сильвера создал мир, похожий на тот, в котором рос, и, сам того не зная, вдохновил меня пойти по его стопам. Написать книгу о подростках всех цветов кожи, которые способны стать главными, а не второстепенными героями. Аарон живой, неоднозначный и не обязан подчиняться стереотипам.

Честно скажу, иногда роман давал мне под дых. Он слишком мощный. Не буду рассказывать, чем все кончится, но я проревела над финалом несколько дней. История Аарона никак не шла у меня из головы, хотелось знать, как он поживает, будто он настоящий (если честно, при первом разговоре с Адамом я об этом и спросила). Но дущераздирающий финал напомнил мне кое о чем важном: если все кончается не слишком радужно, это нормально. Вернее, ничего страшного, если иногда ты скорее несчастлив. Если «долго и счастливо» все никак не наступает, ничего страшного. Об этом особенно важно помнить молодежи. Для них же все еще только начинается. Роман «Скорее счастлив, чем нет» как раз об этом, и именно после его прочтения я решила отразить похожую мысль и в своих книгах.

Надеюсь, вы тоже будете потрясены книгой и она даст вам под дых. Читайте – и помните, что испытывать трудности нормально. И никогда об этом не забывайте.

Спасибо тебе, Адам.

Спасибо, «Скорее счастлив, чем нет».

С любовью, Энджи Томас, автор романа «Вся ваша ненависть»

Предисловие автора

Я рос в убеждении, что быть геем или не быть – личный выбор каждого. Так было гораздо легче, чем думать, что я родился каким-то неправильным. Если я подсознательно сам выбрал испытывать влечение к парням, значит, могу переключиться на девушек и стать «нормальным», пока друзья не поняли, что я другой, и не решили наставить меня на путь истинный кулаками.

На самом деле, конечно, никакой это не выбор. Так многие думают, но с возрастом я все меньше понимал: зачем я обрек себя на осуждение, зачем сам усложнил себе жизнь? Почему люди добровольно выбирают этот путь, если быть «нормальным» гораздо проще?

Задаваясь этими вопросами, я и задумал «Скорее счастлив, чем нет» – с помощью фантастического допущения раскрыл героя, шестнадцатилетнего Аарона Сото, который устал быть геем и решил с помощью технологии управления воспоминаниями изменить свою жизнь и найти свое «долго и счастливо».

Надеюсь, история Аарона будет близка вам, вне зависимости от того, гей вы или нет. Потому что эта книга прежде всего о поиске счастья, а счастья хочет каждый. Если вы тоже пережили то, что хотели бы забыть, вы поймете Аарона. И помните: пусть мы не всегда можем воплотить свое «долго и счастливо», при любом раскладе можно научиться быть скорее счастливым, чем нет.

Желаю [скорее] приятного чтения!

Посвящается тем, кто понял, что испытывать счастье бывает непросто.

И, конечно, Луису и Кори, моим любимчикам, которые вовремя давали мне под дых (в хорошем смысле)

Часть первая
Счастье

1
Удар памяти под дых

Оказывается, операция Летео – не бред сивой кобылы.

Впервые увидев в метро плакат института, где помогают о чем-то забыть, я решил, что это реклама фантастического фильма. Потом был заголовок на первой полосе газеты: «Все пройдет без следа!» – тогда я решил, что нам впаривают что-нибудь нудное – например, таблетки от очередного вида гриппа, а никак не лекарство от воспоминаний. Был выходной, шел дождь, так что мы с друзьями тусовались в прачечной и смотрели старенький телевизор у поста охраны. На всех каналах без исключения шли интервью сотрудников института Летео – вдруг кому-то удастся разузнать о «революционной технологии изменения и подавления памяти» больше других.

После каждой фразы я орал, что это полный бред.

А теперь выясняется, что это совсем не бред, а стопроцентно реальная операция. Ее сделали одному из наших.

По крайней мере, так говорит Брендан, мой вроде как лучший друг. А его феноменальная честность – примерно такая же притча во языцех, как страсть мамы Малявки Фредди проверять каждую сплетню (по слухам, сейчас она начала учить французский, потому что у ее соседки по лестничной клетке, возможно, интрижка с женатым начальником и языковой барьер немного мешает подслушивать; но это тоже сплетня, а я не она, чтобы проверять).

– Говоришь, Летео не гонят?

Я сажусь на бортик песочницы, в которой никто не играет: все боятся подхватить стригущий лишай.

Брендан бродит взад-вперед, чеканя баскетбольный мяч нашего приятеля Деона.

– Думаешь, чего Кайл с семьей свалили? – спрашивает он. – Хотят начать с чистого листа.

Можно даже не спрашивать, о чем Кайл решил забыть. В декабре застрелили его брата-близнеца Кеннета – похожего на него как две капли воды – за то, что он переспал с младшей сестрой парня по имени Джордан. А спал с ней на самом деле Кайл. Я неплохо знаком с болью утраты, но не представляю, как можно жить, каждую секунду помня, что твой брат – с которым у тебя было одно лицо и один тайный язык – погиб от пуль, которые предназначались тебе.

– Ну чего, удачи ему.

– Ага, – соглашается Брендан.

На улице – все знакомые лица: из ближайшего супермаркета, «Лавочки вкусной еды», где я уже пару месяцев подрабатываю, выходят Дэйв Тощий и Дэйв Толстый – не родственники, просто оба Дэйвы, – на ходу заглатывая чипсы и заливая в глотки коробочки сока. Мимо на новеньком оранжевом велике со стальной рамой скользит Малявка Фредди. Когда-то мы дразнили его за то, что он никак не пересядет с четырехколесного велика на нормальный. Я вот зря смеялся: меня отец кататься вообще так и не научил. А-Я-Псих сидит на земле, увлеченно беседуя со стенкой, а все остальные, в основном – взрослые, готовятся к ежегодному мероприятию, которое пройдет в нашем квартале на выходных.

Это День семьи.

Первый День семьи без Кеннета с Кайлом, без родителей Брендана и без моего папы. Конечно, мы с ним вряд ли стали бы бегать наперегонки, по очереди изображая тачку, или играть в баскетбол за одну команду, и вообще он всегда в этот день веселился с моим братом Эриком. Но мне хватило бы даже просто его увидеть. Думаю, Брендану не легче моего, хотя оба его родителя живы. Может, ему и еще похуже: они вроде и недалеко, но к ним не попасть. Его родители сидят в тюрьме, по разным камерам. Мать осуждена за вооруженный разбой, отец попался на торговле метом и оказал сопротивление полицейскому. Теперь Брендан живет с дедушкой. Тому восемьдесят восемь, и он уже одной ногой в могиле.

– Все будут спрашивать, чего мы не улыбаемся, – говорю я.

– Пусть в жопу себе свои улыбки засунут, – отвечает Брендан и пихает руки в карманы. Там наверняка травка. Брендан подался в дилеры – типа рано повзрослел. По-моему, глупо: его отца восемь месяцев назад упекли примерно за то же самое. Брендан смотрит на часы и долго пытается разгадать, что показывают стрелки. – Меня кое-кто ждет. – И уходит, даже не дожидаясь, пока я отвечу.

Он вообще парень немногословный, поэтому я и называю его «вроде как лучшим» другом. Настоящие друзья готовы сказать сколько угодно слов, лишь бы как-то утешить тебя, если ты хочешь покончить с собой. А я вот недавно захотел. И Брендан просто стал проводить со мной меньше времени: типа его чувство солидарности обязывает больше тусоваться с другими чернокожими ребятами. Я по-прежнему думаю, что это тупая отмазка.

Я скучаю по временам, когда мы наслаждались летними вечерами на полную катушку: гуляли до поздней ночи, лежали на черном покрытии детской площадки и болтали о девчонках и будущем, таком огромном для таких маленьких нас, – и верили, что все будет нормально, если все мы останемся здесь и никуда друг от друга не денемся. Теперь мы приходим сюда не ради дружбы, а по привычке.

Я делаю вид, что это нормально. Мне вообще часто приходится делать вид, что все нормально.

Домом мне служит двухкомнатная квартирка, где мы ютимся вчетвером. То есть втроем. Втроем, конечно.

Я сплю в гостиной вместе с Эриком. Он вот-вот должен вернуться со смены в магазине подержанных видеоигр на Третьей авеню. Придя домой, он сразу врубит одну из двух своих консолей и будет играть и болтать с сокомандниками через микрофон, пока часа в четыре утра все не отвалятся поспать. Мама небось опять будет уговаривать его подать документы в какой-нибудь колледж. Я не собираюсь слушать, как они ругаются.

На моей половине комнаты громоздятся стопки непрочитанных комиксов. Я накупил их по дешевке – от семидесяти пяти центов до двух долларов – в моем любимом магазинчике и от корки до корки читать не планировал. Мне просто нравится хвастаться своей большой коллекцией, если заходит кто-то из друзей побогаче. В прошлом году вся школа подсела на «Темные стороны», и я тоже подписался, но пока только пролистал пару выпусков, поглядел на рисовку.

Если книга действительно меня цепляет, я рисую на полях свои любимые моменты: в «Мировой войне Z» – выигранную зомби битву при Йонкерсе, в «Легенде о Сонной Лощине» – появление Всадника без головы, ведь он единственная изюминка этого посредственного ужастика. А когда читал «Скорпиуса Готорна и Узника Аббадона» – это была третья книга моего любимого фэнтези-цикла про юного мага-демона, – я нарисовал, как Рассекающие чары Скорпиуса раздирают ужасного Аббадона пополам.

Но в последнее время у меня с рисованием туговато.

Душ всегда нагревается по нескольку минут, так что я включаю его и иду проведать маму. Стучу в дверь спальни – нет ответа. Но телевизор включен. Знаете, если у тебя остался в живых только один родитель и он не отвечает на стук, сложно не вспоминать, как твоего отца нашли мертвым в ванне, и не думать, что за дверью маминой спальни тебя поджидает сиротская доля. Так что я захожу.

У мамы как раз заканчивается второй за день тихий час под серию «Закона и порядка».

– Как ты, мам?

– Нормально, сынок.

Теперь она почти перестала называть меня «Аарон» или «маленький мой». Конечно, второй вариант никогда мне особо не нравился – особенно если она говорила так при моих друзьях, – но по крайней мере это выдавало, что у нее еще сохранились какие-то чувства. Теперь от нее осталась лишь оболочка.

На ее кровати лежит недоеденный кусок пиццы, которой я принес ей из пиццерии, пустой стаканчик от кофе, который я купил в другой забегаловке, и пара брошюрок Летео – их мама набрала сама. Она с самого начала верила, что их операция – не надувательство, но это ничего не значит: в сантерию она тоже верит. Мама надевает очки – они выгодно скрывают впадины, появляющиеся у нее вокруг глаз от бесконечной работы. Пять дней в неделю мама – соцработник в Вашингтонской больнице, а еще четыре вечера – мясник в супермаркете. Только благодаря этому у нас все еще есть пусть крошечная, но крыша над головой.

– Пицца невкусная? Еще чего-нибудь принести?

Мама не отвечает. Слезает с кровати, оттягивая пальцем ворот старой рубашки, доставшейся ей от сестры: «нищенская диета» как раз постройнила маму настолько, чтобы в нее влезть, – и обнимает меня так крепко, как не обнимала с самой папиной смерти:

– Почему только мы ничем не смогли помочь…

Я обнимаю маму в ответ. Не знаю, что говорить, когда она плачет о том, что сделал папа и пытался сделать я. Вместо этого я смотрю на брошюрки Летео. На самом деле кое-чем мы могли бы ему помочь, просто нам это никак не по карману.

– Пойду в душ, наверно. А то вода остынет. Извини.

Мама отстраняется:

– Все в порядке, сынок.

Я делаю вид, что поверил, бегу в ванную, к запотевшему от пара зеркалу, быстро раздеваюсь. Но замираю перед ванной. Ее долго драили хлоркой, и следов не осталось, но все же именно здесь он наложил на себя руки. Память о нем бьет нас с братом под дых на каждом углу: отметками на стене, где он мерял наш рост; двуспальной кроватью, где мы с ним в шутку боролись под новости; плитой, на которой жарил пирожки эмпанада к нашим дням рождения. Нам немножко не по средствам просто переехать в другую квартиру, попросторнее, и избавиться от этих напоминаний. Мы торчим тут, вытрясаем из обуви мышиный помет и заглядываем в стаканы с колой перед каждым глотком: вдруг там, улучив момент, утопился таракан?

Горячая вода у нас в ванной очень быстро становится холодной; я поскорее запрыгиваю в душ. Прислоняюсь лбом к стенке, чувствуя, как вода пропитывает волосы и стекает на спину, и представляю, от скольких воспоминаний мог бы избавиться в Летео. Все они – о том, каково жить в мире, где нет отца. Я поворачиваю руку ладонью вверх и пялюсь на шрам на запястье. Неужели я – тот парень, который когда-то вырезал на руке смайлик? Неужели я думал, что, не найдя счастья в жизни, найду его в смерти? Что бы ни подтолкнуло отца убить себя: тяжелое детство младшего из девяти братьев, работа в нашем паршивом почтовом отделении или любая другая из миллиона причин, – мне придется стиснуть зубы и жить дальше, потому что я не один. Потому что не все выбирают самый простой путь, потому что кто-то любит меня так сильно, что живет дальше, даже когда жизнь – дерьмо.

Я вожу пальцами по шраму-улыбке: слева направо, потом справа налево. Как хорошо иметь под рукой напоминание никогда больше так не тупить.

2
Свидание по очереди

(нет, не в том смысле, что партнеры выстраиваются в очередь!)

В апреле мы с Женевьев гуляли в Форт-Уилли-парке, и она предложила мне встречаться. Все мои друзья сказали, что мы конкретно выпали из наших гендерных ролей, но иногда мои друзья те еще ограниченные придурки. Мне важно этого не забывать – в смысле про Женевьев, а не про друзей, – ведь это значит, что она нашла во мне что-то особенное. Что она хочет стать частью моей жизни, а не смотреть, как я выкидываю эту самую жизнь на помойку.

Два месяца назад я попытался кое-что с собой сделать, и это было не просто эгоистично, но еще и стыдно. Если выживешь, тебя начинают воспринимать как ребенка, которого надо брать за руку, переходя дорогу. Хуже того, все подозревают, что ты либо хотел привлечь внимание, либо слишком тупой, чтобы сдохнуть с первого раза.

Я прохожу десять кварталов к центру – здесь живут Женевьев с отцом. Ее отец почти не уделяет ей внимания, но по крайней мере он на этом свете, а не на том. Я звоню в домофон. Надо было все-таки учиться кататься на велике. Подмышки воняют, спина промокла – зачем я вообще только что принимал душ?

– Аарон! – кричит сверху, из окна своей спальни, Женевьев. Ее лицо сияет под солнцем. – Сейчас спущусь, только руки отмою. – Она вытягивает вперед ладони, вымазанные желтой и черной краской, подмигивает и исчезает из виду.

Может, она рисовала мультяшный смайлик?.. Хотя из ее-то живого воображения скорее уж родилось какое-нибудь магическое существо: скажем, желтопузый гиппогриф с черными жемчужинами глаз, заплутавший в лесу отражений, и золотая путеводная звезда – его единственная надежда. Или что-то типа того.

Через пару минут Женевьев спускается, так и не переодев старую белую футболку, в которой обычно рисует. Она обнимает меня с улыбкой, но это не ее привычная полуулыбка. Хуже всего – видеть ее грусть и бессилие. Ее тело напряжено; когда она наконец расслабляется, с ее плеча соскальзывает бледно-зеленая сумка – мой подарок на ее прошлый день рождения. Она постоянно рисует на ней что-то новое: то крошечные города, то иллюстрации к какой-нибудь ее любимой песне.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает она и встает на цыпочки меня поцеловать. В ее зеленых глазах стоят слезы. Вода на зелени – как джунгли, которые она бросила рисовать несколько месяцев назад.

– Что случилось? У меня воняют подмышки?

– Жесть как воняют, но дело не в этом. Рисовать – просто ад какой-то. Ты так вовремя пришел! – И больно пихает меня в плечо; это она так флиртует.

– Что рисуешь?

– Как зебровая лирохвостая рыба-ангел выходит на берег морской.

– Ого. Я думал, чего поприкольнее. Магия там всякая, гиппогрифы…

– Не люблю я быть предсказуемой, придурок ты тупой. – Она называет меня тупым придурком с первых дней наших отношений – точнее, с нашего первого поцелуя. Уверен, это она все никак не может забыть, что я тогда аж два раза стукнулся с ней лбами, такой вот я неопытный и неловкий. – Как насчет сходить в кино?

– Может, лучше устроим свидание по очереди?

Свидание по очереди – это не когда несколько человек выстраиваются в очередь, чтобы пойти с тобой на свидание. Женевьев придумала, что я веду ее на свидание туда, где ей понравится, а она меня – туда, где понравится мне. Естественно, мы называем это «свиданием по очереди» потому, что по очереди устраиваем друг другу свидание мечты, а не потому, что нам приходится стоять в очереди, пока другой встречается с кем-то еще.

– Ну, наверно, можно и устроить.

Мы скидываемся на «камень, ножницы, бумага»: проигравший устраивает свидание первым. Мои ножницы на лету рассекают выкинутую Женевьев бумагу. Конечно, я мог бы вызваться первым сам, потому что уже решил, куда ее поведу. Но я пока не на сто процентов продумал свою речь, и немного форы, чтобы точно нигде не накосячить, не помешает.

Женевьев ведет меня в мой любимый магазин комиксов на Сто сорок четвертой улице.

– Недолго же ты пробыла непредсказуемой… – замечаю я.

ДОМ СУМАСШЕДШИХ КОМИКСОВ:

У нас бывают эпизоды

Входная дверь стилизована под старинную телефонную будку – в такую ныряет Кларк Кент, когда ему приспичит переодеться в Супермена. Я, конечно, никогда не понимал, почему он хранит трогательную верность одной-единственной будке перед зданием «Ежедневной планеты», но сейчас я и сам рад этой будке. Несколько месяцев сюда не ходил и сейчас чувствую себя почти суперменом.

«Дом сумасшедших комиксов» – рай для гика. Кассир в футболке с Капитаном Америка переставляет семидолларовые ручки в виде молота Тора. На полке, стилизованной под камин в Уэйн-Мэноре, высятся гордые (и дорогущие!) бюсты Росомахи, Халка и Тони Старка. Не понимаю, как у какого-нибудь сорокалетнего девственника еще не случился удар от такого количества «Марвела» и DC в одном месте. Тут есть даже целый шкаф с плащами супергероев – их можно купить или за отдельную плату устроить тут фотосессию. Но я больше всего люблю рыться в тележке с комиксами по доллару, потому что… ну, потому что там куча комиксов по доллару, дешевле просто не бывает.

Здесь есть даже коллекционные фигурки – мы с Эриком в детстве были бы счастливы с такими поиграть. Например, взяли бы набор со Спайдерменом и Доктором Осьминогом. Или Фантастическую четверку… хотя Невидимую Леди мы бы, наверно, быстро где-нибудь потеряли (она же невидимая, ага?): моим любимым персонажем из четверки был Человек-Факел, а у Эрика – мистер Фантастик. Я всегда сочувствовал плохим парням – Зеленому Гоблину, Магнето, а Эрик больше любил героев, и так было интереснее.

Женевьев продолжает водить меня сюда в свою очередь, потому что именно здесь я по-настоящему счастлив. Раньше мы еще могли сходить в бассейн, где я учился плавать, – там было почти так же хорошо, а потом я чуть не утонул (долго рассказывать).

В магазине Женевьев отвлекается на постеры, а я прямой наводкой устремляюсь к тележке. Ну-ка, есть там что-нибудь классное? Вот бы вдохновиться, а то совсем забросил свой собственный комикс. Я застрял на очень напряженном кадре «Хранителя Солнца» – я назвал своего героя так, потому что ребенком он проглотил солнце чужой системы, чтобы не дать ему погибнуть. Так вот, на последнем кадре его девушка и лучший друг того и гляди рухнут с небесной башни прямо в пасть дракону, а спасти он успевает только кого-то одного. Кого же ему выбрать? Супермен, конечно, выбрал бы Лоис Лейн. А кто важнее Бэтмену: Робин или очередная девушка-однодневка (с кем только этот Темный Рыцарь еще не спал…)?

Какие-то парни обсуждают последних «Мстителей». Я быстро хватаю пару комиксов и спешу на кассу: если пойдут спойлеры, я включу Халка. Фильм вышел в декабре, и я так его и не посмотрел. Всем было не до кино, мы оплакивали Кеннета.

– Привет, Стэнли.

– Аарон! Давно тебя не видно!

– Да, у меня тот еще эпизод вышел…

– Как интересно! Прыгал по небоскребам в маске?

– Да не, семейное, – после секунды молчания отмахиваюсь я.

Я протягиваю ему подарочную карту, и он пробивает по ней два доллара. Потом прикладывает карту еще раз:

– Чувак, на счете ноль.

– Не, там должна быть пара долларов.

– Увы, ты беднее Брюса Уэйна, которому заморозили счет в банке, – отвечает Стэнли.

Достал уже. Я молчу, что грубить клиентам нехорошо, но он мусолит эту тупую шутку уже несколько месяцев. Ясен перец, я беднее, чем когда-либо бывал Брюс Уэйн; куда мне до него?

– Я тогда отложу для тебя комиксы?

– Да не, забей. Обойдусь.

Подходит Женевьев:

– Все нормально, малыш?

– Ага, ага. Погнали дальше?

Щеки горят, глаза слезятся. Дело даже не в том, что я остался без комиксов – мне же не восемь! – просто я жестко опозорился перед девушкой.

Даже не взглянув на меня, Женевьев достает из сумки несколько баксов; теперь мне еще стыднее, хотя куда уже?

– Сколько с нас?

– Жен, не надо, все нормально.

Она, не слушая, расплачивается, отдает мне пакет с покупкой и начинает рассказывать, какую картину задумала: оголодавшие падальщики гонятся по дороге за тенями мертвых, не догадываясь, что трупы все это время у них над головой. По-моему, классная идея. И хотя мне очень хочется поблагодарить ее за комиксы, я рад, что она сменила тему. Так мне хотя бы не стыдно.

– А помнишь, Кайл сгонял в Летео?

«А помнишь?» – наша дурацкая игра, мы «вспоминаем» события, которые случились совсем недавно или происходят прямо сейчас. Отвлекая Женевьев игрой, я веду ее сквозь Форт-Уилли-парк на Сто сорок седьмой улице, мимо почты, где работал папа, мимо заправки, где мы с Бренданом когда-то брали жвачки-сигареты от стресса (мы иногда смеемся, как это было глупо и по-детски).

– Может, это и неправда, никто из наших с тех пор его не видел. – Женевьев крепко берет меня за руку, запрыгивает на спинку скамейки и проходит по ней, жутко вихляя во все стороны. Однажды она все-таки раскроит себе череп, и я пойду умолять Летео помочь мне забыть это зрелище. – Сарафанное радио мамы Фредди тоже может ошибаться. И еще, технически Кайл не забывал Кеннета. В Летео не стирают воспоминания, только подавляют.

Женевьев, как и я, не верит в операцию. А ведь она когда-то верила в гороскопы и гадание на таро!

– По-моему, что забыть, что никогда не вспоминать – без разницы.

– Наверно.

В итоге Женевьев все-таки падает, и я успеваю ее поймать. Увы, мне не удается героически подхватить ее на руки и унести навстречу закату. Она могла хотя бы упасть прямо на меня, мы бы посмеялись и поцеловались. Вместо этого она качнулась в сторону, я подхватил ее под мышки, но ее ноги проехались по земле, а нос уткнулся мне в ширинку. Неловко: Женевьев ни разу еще не видела того, что за ней. Я помогаю ей подняться, и мы оба начинаем извиняться: я – сам не знаю за что, она – за то, что едва не пропахала носом мои гениталии.

Что ж, не последний день живем.

– Ну… – Женевьев убирает с лица темные пряди.

– Представь, что на нас сейчас нападут зомби. Твои действия?

Теперь моя очередь менять тему, чтобы ей не было неловко. Я беру ее за руку, и мы идем по парку. Женевьев вяло рассказывает, что залезет на яблоню и подождет, пока они не уйдут. И кто из нас еще тупой придурок?

Когда Женевьев была маленькой, она часто приходила сюда с мамой: тогда здесь стояли качели и турники и сюда еще стоило водить детей. Несколько лет назад ее мать разбилась на самолете в Доминикану – летела навестить родственников, – и с тех пор Женевьев сюда почти не ходит. Обычно, когда наступает моя очередь вести ее на свидание, я выбираю другие места, например блошиный рынок или каток (по средам прокат вдвое дешевле), – но сегодня мы вернемся в тот день, когда она предложила мне встречаться.

Мы подходим к фонтану-шутихе. Если бы они еще работали, из земли неожиданно забили бы струи воды. Но все десять труб давно забиты гнилыми листьями, окурками и прочей дрянью.

– Давно здесь не была, – говорит Женевьев.

– Я подумал, будет классно привести тебя сюда и предложить встречаться, – объясняю я.

– Мы что, расстались?

– А надо?

– Как ты предложишь мне встречаться, если мы уже встречаемся? Это же как убить мертвеца!

– Окей, тогда брось меня.

– Просто так взять и бросить?

– Понял. Хм… ну, ты стерва, и мазня твоя отстой.

– Я тебя бросаю.

– Ура! – Я улыбаюсь до ушей. – Короче, прости, что назвал тебя стервой, обругал твои картины и пытался кое-что с собой сделать. Прости, что тебе пришлось все это выдержать. Прости, что я тупой придурок, решивший, что не могу быть счастлив. Ясен же пень, мое счастье – это ты!

Женевьев скрещивает руки на груди. На локте у нее осталось несколько несмытых пятнышек краски.

– Может, я и была твоим счастьем, но я тебя бросила. Убеди меня передумать!

– А надо? – Меня пихают в бок. – Понял. Женевьев, будь моей девушкой!

Она пожимает плечами:

– А давай, все равно летом делать нечего.

Мы устраиваемся в тени под деревом, скидываем обувь и ложимся на землю. Трава щекочет босые ноги. Женевьев в тысячный раз повторяет, что мне не за что извиняться и она не сердится, что мне бывает грустно и плохо. Я сам это понимаю, но мне правда нужно было начать с чистого листа, пусть и в шутку. Не всем по карману стереть кусок жизни с помощью Летео, и я не пошел бы к ним, даже будь у меня деньги. Разве смог бы я без воспоминаний заново пережить такие важные мгновения, как это?

– Короче… – Женевьев водит пальцем по линиям на моей ладони, как будто собирается предсказать мне будущее. В каком-то смысле она и предсказывает: – В среду папа с девушкой поедут на фестиваль…

– Ну… рад за них.

– Они только в пятницу вернутся.

– И за тебя рад.

И только тут до меня наконец доходит. В мозгу загорается красная лампочка с табличкой «СЕКС!» – и я подпрыгиваю так высоко, что в облаках, кажется, появляется дырка в форме меня. Потом я опускаюсь с небес на землю и вспоминаю кое-что важное: блин, я ж без понятия, как им вообще заниматься.