Зеркала Хорхе Луиса Борхеса. К 124-летию великого прозаика
Василий Владимирский о творчестве Хорхе Луиса Борхеса
Автор текста: Василий Владимирский
24 августа исполняется 124 года со дня рождения великого аргентинского прозаика Хорхе Борхеса – 10-кратного номинанта на Нобелевскую премию, классика мировой и южноамериканской литературы. Его текстами вдохновлялись Умберто Эко, Виктор Пелевин и Станислав Лем, а сам автор мастерски перестраивал реальность под себя (что и сделало его едва ли не самым влиятельным латиноамериканским писателем второй половины XX – начала XXI века).
Мы попросили литературного критика Василия Владимирского рассказать о главных вехах творческого пути Борхеса и объяснить, какую роль в них играла излюбленная метафора – образ зеркала.
В конце статьи вас ждет сюрприз ;) Будьте внимательны, чтобы не пропустить👇
Латиноамериканский (или южноамериканский) магический реализм предстал пред российскими (тогда еще советскими) читателями в образе трехглавого чудища – Борхес – Маркес – Кортасар. Сияние славы этого «триумвирата» навсегда затмило иные имена, а было их в двадцатом веке немало: Алехо Карпентьер, Мигель Анхель Астуриас, Артуро Пьетри, Хосе Доносо, Адольфо Биой Касарес, Сильвина Окампо et cetera, et cetera.
«Похоже, у нас сегодня на этих трех именах сошелся клином весь свет латиноамериканской литературы, – сетовала в 2002 году на страницах «Литературной газеты» Элла Владимировна Брагинская, одна из первых советских переводчиц Маркеса и Кортасара. – Ночью и днем только о них. Нет, конечно, издают время от времени и других прославленных писателей Латинской Америки: того же Варгаса Льосу, Онетти или Фуэнтеса, но как-то бесшумно. А сколько еще сегодня в латиноамериканской литературе блистательных мастеров слова, давно прославленных в Европе! Попутно скажу, что в самом понятии “латино-американская литература”, по моему скромному разумению, есть нечто весьма упрощенное и даже отчасти оскорбительное для писателей двух с лишним десятков стран, расположившихся на двух американских континентах. И может, в том и кроется одна из причин, по которой мы сегодня вполне довольствуемся именами трех гигантов мировой литературы».
Из трех этих гигантов мировой литературы именно Хорхе Луис Борхес кажется самым рациональным, самым умопостигаемым. Его причудливые конструкции, порой сложные и громоздкие, порой легкие и остроумные, а то и вовсе балансирующие на грани пародии и постмодернистской деконструкции, вроде бы вполне поддаются классической Аристотелевой логике. И все же иррациональному, необъяснимому есть место и в книгах Борхеса, и в его биографии.
Максималистский эпос
Пожалуй, главный человеческий талант Хорхе Луиса Борхеса – всегда оставаться если не в одиночестве, то в подавляющем меньшинстве. Даже на пике славы, даже тогда, когда его имя гремело по всему миру, он находил все новые способы порвать установившиеся связи, сломать шаблон, вырваться из окружения «милых, симпатичных людей, медленно сужающих кольцо».
Борхес родился 24 августа 1899 года в бедной, аграрной, измученной войнами и переворотами Аргентине, но в состоятельной семье, где говорили на двух языках, испанском и английском. В юности он читал и писал в основном на английском, а после переезда семьи в Швейцарию в 1914-м освоил в совершенстве еще и французский – история сохранила несколько его стихотворений, написанных на этом языке. Хорхе прилежно изучал латынь и немецкий, читал на итальянском, португальском, что уже выделяло его из круга современников-аргентинцев, делало особенным, не таким, как все. Позже, во время поездки в Испанию, Борхес был шокирован, осознав, что представители литературной группы, к которой он примкнул в Севилье, «не владеют французским языком и вообще не подозревают о существовании такой вещи, как английская литература».
Его политические симпатии и антипатии менялись непредсказуемо, в максимально широком диапазоне. В тихой буржуазной Швейцарии, почти не затронутой Первой мировой войной, юный Хорхе с большим подъемом встретил новость о победе русской революции и откликнулся несколькими восторженными стихотворениями, в том числе одами «Россия» и «Максималистский эпос». При этом диктатора-популиста Хуана Доминго Перона, занимавшего пост президента Аргентины с 1946 по 1955 и с 1973 по 1976 годы и пользовавшегося искренней народной поддержкой, Борхес всей душой ненавидел – хотя за время правления режима не был ни арестован, ни открыто ущемлен в правах. «Диктатуры поощряют угнетение, диктатуры поощряют сервилизм, диктатуры поощряют жестокость; и – что самое отвратительное – они поощряют идиотизм», – писал Борхес об эпохе правления Перона.
После смерти отца в 1938 году Борхес впервые в жизни устроился на службу – в муниципальную библиотеку. Вопреки романтическим представлениям, жизнь среди книг его не слишком радовала. Работа была чистой синекурой и занимала около часа в день, в остальное время он свободно читал, писал и страшно маялся от безделья. «Я проработал в библиотеке около девяти лет. И эти девять лет были для меня подлинной мукой. На работе мужчины-сотрудники не интересовались абсолютно ничем, кроме лошадиных скачек, футбола и сальных анекдотов, – рассказывал Борхес. – По иронии судьбы, я к этому времени был уже известным писателем... Впрочем, известным за пределами этой библиотеки».
По одной из версий, в 1946 году, во время поездки в Уругвай, Борхес дал интервью местной газете, где невосторженно отзывался о диктатуре Перона, – и последствия не замедлили себя ждать. Впрочем, репрессии оказались удивительно мягкими: аргентинского писателя, уверенно набирающего известность, не взяли под стражу за оскорбление величия, не объявили врагом народа, даже не выгнали с работы с волчьим билетом – его, госслужащего из муниципальной библиотеки, лишь перевели в другое министерство, в Департамент бортничества (Direccion de Apicultura). В статье «Борхес, диктатор и куры» Кирилл Кобрин предполагает, что таким образом чиновники пытались избежать громкого скандала из-за увольнения публичного интеллектуала, внесенного в черный список. Однако в «Автобиографических заметках» Борхеса этот эпизод трансформировался в остроумную байку о назначении писателя «инспектором цыплячьих, куриных и кроличьих ярмарок».
Как бы там ни было, будущий классик решил не дожидаться перевода, сам подал заявление об увольнении – и благодаря этому внезапно стал символом антипероновской оппозиции. Его немедленно пригласили преподавать в Аргентинской ассоциации английской культуры и в Свободном колледже высшего образования, а заодно – на должность главного редактора журнала «Анналы». Ну а в 1955-м, уже после свержения диктатора, Борхес вновь оказался в окружении книжных стеллажей – на сей раз на должности директора Национальной библиотеки Аргентины. По печальному совпадению именно в этом году писатель начал стремительно слепнуть и вынужден был освободить директорское кресло, доставшееся ему с таким трудом.
При всей объяснимой неприязни к Перону в зрелые годы Борхес с одобрением относился к другим южноамериканским военным хунтам, широко практиковавшим пытки, похищения, политические убийства и тайные казни. Он отказался встречаться с поэтом Пабло Нерудой, входившим в социалистическое правительство Чили («о чем мне разговаривать с коммунистом?»), зато позднее охотно принял приглашение генерала Августо Пиночета и провел в его обществе несколько незабываемых часов. Видимо, этот визит и лестные отзывы в прессе об уме, начитанности и доброте диктатора стоили Борхесу Нобелевской премии по литературе – и в 1976 году, когда его называли самым вероятным претендентом на эту престижную награду, и позже.
На каждом повороте лихих южноамериканских горок писатель терял друзей, единомышленников, терял поддержку и репутацию, но это, кажется, мало его заботило и в юности, и уж тем более в зрелости. Последний неожиданный фокус он выкинул в самом конце жизни. Незадолго до своей кончины в 1986 году Хорхе Луис Борхес внезапно для всех переехал в Женеву и заключил брак со своей подругой и спутницей, сорокадевятилетней Марией Кодамой. Чем смертельно оскорбил, во-первых, соотечественников-аргентинцев, а во-вторых – ближайших родственников, включая сестру и племянников, которые так и не простили классику это демонстративное проявление недоверия.
Вавилонский библиотекарь
Справедливости ради Борхес не упорствовал в заблуждениях вопреки фактам и логике и охотно признавал ошибки. Правда, иногда слишком поздно, как в случае с Августо Пиночетом или с la última junta militar, «последней военной хунтой» (оцените оптимизм!), правившей в Аргентине с 1976 по 1983 годы. Но с Нобелевской премией или без, в окружении друзей или в кольце врагов он оставался – и остается – едва ли не самым влиятельным латиноамериканским писателем второй половины XX – начала XXI века.
Из полутора-двух дюжин ключевых рассказов и эссе аргентинского классика выросл густой лес современной интеллектуальной прозы. Да, подражать Борхесу чертовски сложно и, в общем, бессмысленно. Некоторые пытались, как Макс Фрай в своей малой и сверхмалой прозе, но, выражаясь политкорректно, без оглушительного успеха. Чаще отсылки к Борхесу аккуратно вплетены в ткань повествования, как в «Имени розы» Умберто Эко, «Абсолютной пустоте» Станислава Лема и «Чапаеве и Пустоте» Виктора Пелевина, или вовсе спрятаны от досужих глаз. Далеко не всегда это сознательные аллюзии – Борхес словно былинный камень посреди дороги, его не обойти, не объехать, сколько ни ерзай: если взялся философствовать в прозе, неизбежно на него наткнешься.
«Борхесовский канон» совсем невелик: главные его тексты можно собрать на страницах одной не особо толстой антологии. В «Четырех циклах» (1970) автор доводит до абсурда – и до логического завершения – юнговскую теорию архетипов, сводя все разнообразие мировых сюжетов к четырем пунктам: «об укрепленном городе», «о возвращении», «о поиске» и «о самоубийстве бога». «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их – в том или ином виде».
В псевдорецензии «Пьер Менар, автор “Дон Кихота”» (1939) Борхес показывает, как контекст радикально меняет восприятие. Можно переписать классический текст слово в слово, но, если речь идет не о бездумном копировании, в глазах «квалифицированного читателя» это будет совершенно другое произведение, сочинение человека с абсолютно иным жизненным опытом, знакомого с творчеством Шекспира, Ницше, Бертрана Рассела и тысяч других авторов, которых знать не знал создатель оригинала – то есть другим путем пришедшего ровно к той же цели.
В рассказе «Тлён, Укбар и Орбис Терциус» (1940), где при помощи фейковых энциклопедических статей создается иллюзия существования целого вымышленного мира, писатель предвосхищает современную теорию постправды и фейк-ньюс: «уже в памяти людей фиктивное прошлое вытесняет другое, о котором мы ничего с уверенностью не знаем – даже того, что оно лживо».
В «Лотерее в Вавилоне» (1940) Борхес говорит о хаосе как о движущей силе истории и об определяющей роли случайности в человеческой жизни, а в «Вавилонской библиотеке» (1940) рассуждает о пределах познания. Ну а в хрестоматийном рассказе «Сад расходящихся тропок» (1941) задолго до Хью Эверетта с его интерпретацией квантовой механики и до концепции мультивселенной предлагает представить мир как бесконечно ветвящееся древо вероятностей. (Кстати, именно этот рассказ в переводе фантаста Энтони Бучера, изданный в криминальном ежемесячнике Ellery Queen's Mystery Magazine в августе 1948-го, стал одной из первых публикаций Борхеса в США. Что делает честь вкусу Бучера и американскому палпу в целом.)
И так далее: «Алеф», «Три версии предательства Иуды», «Суеверная этика читателя», «Фунес, чудо памяти», «Смерть и буссоль», «Письмена Бога», «Зеркало и маска» – всего несколькими меткими выстрелами Борхес перекрывает все поле интеллектуальной рефлексии. Природа пространства и времени, соблазны солипсизма и иллюзия свободы воли, двойственная природа предательства и самопожертвования, релятивизм и абсолютизм, взаимосвязь микрокосма и макрокосма... Он везде побывал, все повидал. Писать литературу (а тем более писать о литературе), не касаясь тем, затронутых автором «Вымышленных историй», сегодня попросту невозможно: куда ни плюнь, Борхес уже повсюду оставил свой след.
Хорхе в Зазеркалье
Есть у этой универсальности и оборотная сторона. Борхеса слишком много, он растворен в воздухе, как едкий химический реагент, – многих это раздражает. Его называли ненастоящим аргентинцем и клеймили за космополитизм, упрекали в отрыве от народа, писали, что он затворился в башне из слоновой кости, вместо того чтобы окунуться в кипение жизни. Его упрекали во вторичности, в том, что вся его мудрость – фальшивая, книжная. «С начала своей писательской деятельности Борхес испытывал недостаток в свободном и богатом воображении, – рубил правду-матку в 1971 году Станислав Лем в эссе «Unitas oppositorum: проза Х. Л. Борхеса». – Сначала он был библиотекарем и остался им до конца, хоть и в его наиболее гениальном воплощении. И это потому, что в библиотеках он должен был искать источники вдохновения... Борхес <...> со своими высочайшими достижениями находится в конце нисходящей кривой, высшая точка которой – в давно минувшем периоде».
Журналисты и критики много говорили о замкнутых пространствах, о лабиринтах, в которых заперты герои аргентинского классика и сам автор, о симулякрах, подменивших в его текстах все подлинное, естественное. Но, пожалуй, чаще всего его критиковали за эскапизм, погруженность в экзотические фантазии.
Не без оснований, конечно, хотя, мне кажется, точнее было бы сказать, что Хорхе Луис Борхес перестраивал реальность под себя. Он отрицал авторство раннего поэтического сборника «Земля моей надежды», отказывался вспоминать стихи, которые разлюбил, а в беседах с журналистами называл противостояние «Флориды» и «Боэдо», влиятельных литературных групп Буэнос-Айреса 1920–1930-х, розыгрышем, постановкой, сознательной мистификацией. Знаменитые «Автобиографические заметки» (1970), бесценный источник информации для всех исследователей его творчества, на самом деле подготовлены к печати Норманом Томасом Ди Джованни: Борхес дал добро на публикацию этого текста на английском, но строго-настрого запретил переводить на испанский. (Что, надо сказать, не удивительно – соотечественникам-аргентинцам писатель в этом тексте, мягко говоря, не льстит: «Я обнаружил, что американские студенты, в отличие от аргентинских, гораздо больше интересуются предметами, чем получением диплома... Американцы самый снисходительный и великодушный народ из всех, какие мне довелось видеть. Мы, южноамериканцы, склонны к оценкам с точки зрения выгоды, тогда как люди в Соединенных Штатах подходят ко всему с этических позиций» – и т. д.).
Реальность огрызалась. В начале 1940-х жюри Национального конкурса Аргентины начисто проигнорировало сборник «Сад расходящихся тропок», он же «Вымышленные истории», одну из главных книг будущего классика – как «образец дегуманизированной заумной литературы», «экзотическое и декадентское произведение, отмеченное влиянием второстепенных тенденций английской литературы». Авторитетная инстанция публично признала Борхеса писателем несущественным, следовательно – несуществующим.
И все же отношения классика с реальностью сложнее, они очевидным образом выходят за рамки банальной дихотомии «приятие–неприятие». Если обратиться к образу зеркала, любимой метафоре Борхеса, то каждый его рассказ превращается во вход в Зазеркалье. И за пределами рамки это Зазеркалье совсем не похоже на тот мир, что отражается в покрытом амальгамой стекле. Обыденные предметы оборачиваются непривычной, фантастической стороной, парадоксы множатся, пространство и время становятся текучими и мягкими, их можно намазывать на хлеб, как масло к традиционному пятичасовому чаю.
Да, зеркала Борхеса чаще всего отражают длинный ряд книжных стеллажей, уходящий в бесконечность. Не сложно понять почему. «Литература лучше всего, помимо личного опыта, позволяет понять отличающихся от нас людей. – Писала Урсула Ле Гуин в эссе «Things Not Actually Present»: On Fantasy, with a Tribute to Jorge Luis Borges в 2004 году. – На самом деле литература может быть куда лучше опыта, ведь с книгой проще справиться, она понятней, в то время как опыт ошеломляет нас, и мы понимаем, что произошло, десятилетиями позже, если вообще понимаем».
Но с тем же успехом эти чудесные борхесовские зеркала могут отражать розовое кафе в Буэнос-Айресе, закат над пыльной памой, умытую дождем железнодорожную станцию неподалеку от Лондона, тихую улочку в Женеве ранним утром. Не важно, где находится вход в Зазеркалье, откуда начинается путь по лабиринту, все равно он выведет нас в тот же сад расходящихся тропок, всегда знакомых и вечно новых.
