Читать книгу: «Путешествие в Россию», страница 2

II
Граница у Негорелого⁶
(Перевод Светланы Тахтаровой)

Frankfurter Zeitung, 21.9.1926

Пограничная станция Негорелое – это большое деревянное здание коричневого цвета. Входим. Добрые носильщики вытаскивают из поезда наши чемоданы. Ночь непроглядно темна, холодно, и идет дождь. Поэтому носильщики кажутся нам такими добрыми. Сильные, в белых фартуках, они помогают нам, чужеземцам, на границе. Уполномоченный забрал у меня паспорт еще в поезде, лишив меня личности. Так я, уже не будучи самим собой, пересек границу. Меня можно было бы спутать с любым другим путешественником. Но позже выяснилось, что российские таможенники меня ни с кем не перепутали. Более умные, чем их коллеги в других странах, они знают цель моего путешествия. В коричневом деревянном зале нас уже ждут. На потолке зажглись желтым теплым светом электрические лампочки. На столе, за которым сидит начальник таможенного управления, словно улыбаясь круглой горелкой, сияет керосиновая лампа, дружеский привет из былых времен. Часы на стене показывают восточноевропейское время. Путешественники, вынужденные ему следовать, переводят часы вперед. Значит, уже не десять, а одиннадцать. В двенадцать мы отправимся дальше.

Нас мало, а чемоданов много. Большинство принадлежит одному дипломату. По закону их нельзя досматривать. В том виде, в каком были упакованы, они должны прибыть нетронутыми в пункт назначения. Они содержат так называемые государственные секреты. По этой причине их тщательно заносят в списки. Это занимает много времени. Прилежные таможенники занимаются дипломатом. А восточноевропейское время идет.

Снаружи, во влажной черноте ночи, показался русский поезд. Русский паровоз не свистит, а воет, как корабельная сирена, протяжно, безмятежно, как океанский лайнер. Смотришь через окно во влажную ночь, слышишь паровоз, и кажется, что ты на берегу моря. В зале становится почти уютно. Чемоданы начинают сами собой раздвигаться, раскрываться, словно им жарко. Деревянные игрушки, змеи, цыплята и лошадки-качалки вылезают из толстого чемодана тегеранского торговца. Маленькие Ваньки-встаньки тихо раскачиваются на утяжеленных свинцом животах. Их яркие забавные лица, то ярко освещенные керосиновой лампой, то затемненные тенями мелькающих перед ними рук, оживают, меняют свое выражение, ухмыляются, смеются и плачут. Игрушки взбираются на весы, взвешиваются, скатываются обратно на стол и заворачиваются в шелестящую папиросную бумагу. Из чемодана молодой, красивой и немного отчаявшейся женщины выглядывает переливающийся, тонкий, разноцветный шелк, полоски разрезанной радуги. Затем следует шерсть, которая раздувается, размеренно дыша после долгих дней безвоздушного, спрессованного существования. Узкие серые полуботинки с серебряными застежками сбрасывают газетную бумагу, которая должна была их скрыть, четвертую страницу Le Matin. Перчатки с вышитыми манжетами выбираются из картонного гробика. Белье, носовые платки, вечерние платья, настолько большие, что в них можно облачить разве что руку таможенника, парят в воздухе. Вся эта игривая атрибутика богатого мира, все эти изящные, полированные вещицы чужды и трижды бесполезны в этом суровом, коричневом, ночном зале, под тяжелыми дубовыми балками, под строгими плакатами с угловатыми буквами, похожими на заточенные топоры, в аромате смолы, кожи и керосина. А вот плоские и пузатые хрустальные флаконы с сапфирово-зеленой и янтарно-желтой жидкостью, кожаные маникюрные чехлы распахиваются, как святые храмы, маленькие женские туфельки постукивают по столу.

Никогда прежде я не видел такого пристального досмотра, даже в первые годы после войны, в период настоящего разгула таможенников. Кажется, что здесь не обычная граница между странами, – это граница между мирами. Пролетарский таможенник, самый искушенный в мире – сколько раз ему самому приходилось прятаться и убегать! – досматривает граждан, пусть и нейтральных и даже дружественных государств, но всё же людей враждебного класса. Это эмиссары капитала, торговцы и специалисты. Они прибывают в Россию, приглашенные государством, которым верховодит пролетариат. Таможенник знает, что эти торговцы посеют в магазинах счета, и в витринах вырастет урожай чудесные, дорогие, недоступные пролетариату товары. Он изучает сначала лица, а затем чемоданы. Опознает возвращенцев, у которых теперь новые польские, сербские, персидские паспорта.

Поздно, уже ночью, путешественники стоят в проходе вагона и не могут преодолеть боль от таможни. Они рассказывают друг другу обо всем, что привезли, за что заплатили пошлину и что провезли контрабандой. Пищи для разговоров хватит на долгие русские зимние вечера. Да и внукам доведется послушать.

Внуки услышат всё это, и перед ними предстанет странный, искаженный облик того времени, времени на его собственной границе, времени с его беспомощными детьми, красными таможенниками, белыми путешественниками, фальшивыми персами, красноармейцами в длинных песочно-желтых шинелях, подол которых касается земли, промозглой ночью у Негорелого, с громким хрипом нагруженных носильщиков.

Несомненно, эта граница имеет историческое значение. Я чувствую его, когда гудок паровоза протяжно и хрипло взвывает, и мы уплываем в темную, далекую, тихую страну.

III
Призраки в Москве
(Перевод Татьяны Заглядкиной)

Frankfurter Zeitung, 28.9.1926

Кто смотрит на меня с многочисленных киноафиш? – «Махараджа»⁷. В центре Москвы! Гуннар Толнес⁸, немой тенор с далекого норвежского севера, победоносно шествует сквозь пушечный гром, кровь, революцию, неуязвимый, как и положено настоящему призраку. В его свите – старейшие кинодрамы Европы и Америки. Кинотеатры переполнены. Не для того ли я ехал сюда, чтобы скрыться от махараджей и им подобных? Русские отправляют к нам «Потёмкина», а у себя хотят видеть Гуннара? Какой странный обмен! Выходит, мы революционеры, а они буржуи? Мир сошел с ума!.. «Махараджа» в центре Москвы…

В витринах немногочисленных магазинов женской одежды висят старомодные наряды, длинные, широкие, словно колокола. Даже у модисток – сплошь шляпки древнейших фасонов. У женщин – не лучше. Широкополые шляпы с перьями цапли, наполеоновские треуголки, колпаки с вуалью, длинные волосы и длинные платья по щиколотку. Всё это – не только следствие крайней нужды, но и отчасти проявление консерватизма. В руках – кружевной зонтик…

Я отправился на «Махараджу» посмотреть, кто еще решил к нему заглянуть. Все те же колпаки, вуали, корсеты и зонтики.

Старая, побитая буржуазия. Видно, что она не пережила революцию, она ее переждала. За последние несколько лет ее вкусы не изменились. Она не прошла путь европейских и американских высших и средних слоев общества, путь от «Сна в летнюю ночь» до негритянского ревю, от военных наград до дней памяти, от поклонения героям до поклонения боксерам, от балетного корпуса до женского батальона и от военных облигаций до могилы Неизвестного солдата. Старая русская буржуазия осталась в 1917 году. Она хочет видеть в кино нравы, обычаи, судьбы, предметы мебели своих современников: офицеров, которые не служат в Красной армии, а обретаются в шикарных казино; любовные страсти, которые приводят к мальчишнику, а не к торжественному советскому бракосочетанию с записью в книге актов гражданского состояния; дуэли между людьми чести; стол в мансарде; буфеты с фарфоровыми безделушками и романтическую эротику. Человек хочет снова увидеть мир, в котором жил – пусть не идеальный, сегодня он кажется райским. Вот почему билеты на старые фильмы распроданы. В Париже такие кинодрамы уже идут под глумливым названием «За 20 минут до войны»⁹. Французский буржуа смеется над кадрами, которые у его русского брата по классу вызывают серьезное волнение.

Я говорю о старом русском буржуа. Ибо новый уже растет, появляется в разгар революции, оставленный ею в живых. Ему разрешено вести дела по ее милости, и он умеет обходить ее ограничения. Сильный, живой, сделанный совсем из другой материи, чем его предшественник, наполовину разбойник, наполовину купец, он с некоторым вызовом носит имя «нэпман», которое уничижительно звучит внутри страны и за ее пределами. Он лишен сентиментальности, его не сковывают ни мировоззрение, ни вещи, ни мода, ни искусство, ни мораль. Он резко отличается и от старого буржуа, и от пролетариата. Лишь через несколько десятилетий он обретет собственную форму, традиции и собственную общепринятую ложь – если останется в живых… Так что я говорю не о нем, а о старом буржуа и о старом «интеллигенте». В нем уже нет жизненной силы. Его честный, мелкий, религиозный идеализм, его добросердечный, но ограниченный либерализм подавлен великим пожаром революции – как свеча в горящем доме. Он служит советскому государству. Он живет на мизерную зарплату, но ведет прежний образ жизни, пусть и с меньшим размахом. У него сохранились несколько уродливых сувениров из Карлсбада, семейный альбом, энциклопедия, самовар и книги в кожаных переплетах. Тихими вечерами его жена играет на пианинах. Смыслом его существования было принести пользу обществу и вывести в люди сына. Внешними проявлениями успеха были для него скромные награды, неспешное продвижение по службе и регулярная прибавка к жалованию, тихие семейные праздники и надежный зять.

Но всё это в прошлом. Съезжая к мужчине, его дочь уже не спрашивает разрешения. А с сыном он уже не может поделиться своими «жизненными принципами». Сын лучше разбирается в жизни современной России и ведет по ней отца, как слепого. Отца похоронят без почестей и титулов. (Смерть тоже утратила торжественность.) Пусть сегодня он верой и правдой служит новому хозяину, являя собой образец добродетельного гражданина. Возможно, он даже доволен этим миром и принимает его. И всё же, всё же в этом мире он чужой. Он не стремился к нему, не боролся за него, но тем не менее оказался в нем, и это ставит его вне границ этого мира. Он никогда не сможет постичь кровожадную решительность, с которой возник этот мир. Его развитое чувство справедливости не может примириться с несовершенством новых порядков. Он видит недостатки нового мира гораздо острее, и он более критичен к ним, чем когда-то к недостаткам старого. С ними он тоже боролся. В конце концов, он был ребенком того мира, даже если тихо возмущался. (Вслух он никогда этого не делал.) Либеральная буржуазия, которая в 1905-м сочувствовала мятежному «Потёмкину», салютовала красному знамени восставших в Одессе и в конце концов была расстреляна казаками, не желает видеть «Потёмкина» на экране.

Дурной вкус довоенных буржуа; наивный экстаз довоенной юности; узколобое рвение, подобное тупой стреле, лишь скользящей по поверхности; сознательное отмежевание от всего, что в 90-е годы ошибочно называли «роскошным» и «бесполезным»; добровольный отказ от духовной избалованности и метафизического изящества; упрямое смешение важной и мощной, хотя и не сиюминутной политики с аполитичной красотой и мещанской игривостью – всё это лишь призраки революционеров. Всё это родом из просвещенного либерализма мелкой французской буржуазии. Это здоровые, краснощекие, крепкие призраки сегодняшнего дня. В них слишком много плоти и крови, чтобы они были живыми.

Гомер как вид «религиозного воспитания» изгнан из школы. Никогда больше не звучать в России гекзаметру. Произошло, так сказать, полное отделение государства от гуманизма. Софокл, Овидий и Тацит записаны в представители буржуазной духовности. То, в чем буржуазные преподаватели согрешили против античности, она, вероятно, должна искупить сама. А ведь какая была бы возможность в истинно революционном духе революционно разоблачить лживость античных толкований! Показать, насколько далека историческая реальность, а также внутренняя правда от передаваемых из поколения в поколение благородных и «классических» образов; насколько велика разница между героями-аристократами, командующими гребцами, и тысячами рабов, прикованных к скамьям, ведущих флот против «врага», который был их братом; насколько жестокой, бессмысленной и варварской была гибель трехсот человек при Фермопилах – для отечества, посвятившего им целых два стиха; спросить, что стало с вдовами и сиротами этих трехсот; уточнить, что Патрокла всегда хоронят и что Терсит всегда возвращается; прочитать о страшном осквернении трупа Гектора Ахиллом так, как это описывает Гомер, – чтобы все содрогнулись от страха перед любимчиком слепых, несправедливых, жестоких богов – правящего класса; представить подневольно-льстивые посвящения Овидия не только как образцы латинского «раннеэпического» стиля, но и как леденящее душу свидетельство времени, когда творец, то есть, в конечном счете, и рабочий, предает свой труд и отказывается от собственного достоинства.

Всем этим революция в России хочет пренебречь! В школе она защищает «практическое», которое, несомненно, годится для завтрашнего, но уже не для послезавтрашнего дня. Она отказывается от фундаментального материала, на котором могла бы построить дома, как старый мир – храмы и дворцы…

В духовной жизни России ощущается свежее веяние, умолчим, что у нас оно было свежим двадцать лет назад. Это было время, когда ворот à la Шиллер на груди у каждого мужчины обнажал рационализм и восторженное отношение к природе. Вместе с ним свирепствовало так называемое сексуальное просвещение, которое, вместо того чтобы приоткрыть завесу, распахнуло двери настежь. Гигиена приобрела характер эпидемии. Литература с ее мелкобуржуазными выразительными средствами, словно защищаясь, спряталась под маской установившихся тенденций, так что ее нельзя было тронуть, не задев революции. Дешевый символизм, характерный для выставок изобразительного искусства, переводит сложные метафоры на язык примитивных картинок и форм. Буквы на плакатах настолько четкие, что расплываются, округлости превращаются в углы, а плавные, размашистые линии – в зигзаги.

Государство перестало содержать попов, и большинство убедилось, что бог перестал существовать. Такую абсолютную наивность в метафизических вопросах встретишь теперь разве что в Америке. В Москве же глава одной из многочисленных американских делегаций всерьез спорит с московским профессором о существовании бога и о совместимости веры с марксистским мировоззрением. Прямо как в каком-нибудь нью-йоркском клубе…

Конечно, иначе и быть не может. Вероятно, массам только предстоит пройти путь осознания. Они лишь несколько лет назад излечились от глубочайшей слепоты! Вероятно, потребуется время, чтобы новые творческие методы стали действительно всеобщими. В России появился новый способ творить и чувствовать, писать и читать, думать и слушать, учить и учиться, изображать и созерцать. При этом всё остальное по-прежнему… призрачно.