Читать книгу: «Предчувствие и действительность», страница 4

Однажды вечером, когда я гулял по саду и смотрел, как вдалеке поднимается с гор ветер, я увидел в конце тропинки Рудольфа, идущего ко мне навстречу. Он был еще мрачнее, чем обычно. «Ты видишь вон те горы?» – спросил он, показывая на дальние вершины. «Там находится невообразимо прекрасная страна. Однажды я ее увидел сверху». Он лег на траву и через минуту продолжил: «Ты слышишь, как сейчас откуда-то издалека, из глубокой тишины манят туда ручьи и горные потоки? Если я спущусь вниз, туда, в предгорье, я буду удаляться все дальше и дальше, ты состаришься, замок опустеет, а сад будет стоять одиноким и заброшенным». Мне снова вспомнился мой сон, в котором я уже это видел, и лицо его было таким же, каким я видел его во сне. Меня одолел неведомый мне доселе страх, и я заплакал. «Не ной!» – жестко прикрикнул он и хотел было меня ударить. Но в этот момент прибежала с игрушкой Анжелина и стала вокруг нас прыгать. Рудольф отодвинулся, встал и продолжил опять свой путь по тенистой тропинке сада, огибающей замок. Я заигрался с веселой девочкой на лужайке перед замком и забыл обо всем, что перед этим произошло. Наконец, пришел гофмейстер и отправил нас спать. В детстве я не помню ничего, что было бы мне противнее, чем рано ложиться спать, когда все снаружи еще звенело и гудело, и вся моя душа еще бодрствовала. Этот вечер был особенно красивым и душным. Я беспокойно прилег на кровать. В открытое окно врывались порывы ветра, из глубины сада доносились трели соловья, иногда я слышал голоса под окном, пока, наконец, после некоторого времени не засыпал окончательно. Однажды мне вдруг показалось, что луна очень ярко освещает комнату, мой брат встал с кровати и несколько раз прошелся по комнате, потом склонился над моим изголовьем и поцеловал меня. Больше я ничего не могу вспомнить. На следующее утро я проснулся позже обычного. Я тут же взглянул на кровать брата и не без ужаса обнаружил, что она пуста. Я выбежал в сад. У фонтана сидела Анжелина и горько плакала. Мои опекуны и все прочие домочадцы были в доме. Все были в смятении и расстроенных чувствах. Вскоре я узнал, что Рудольф ночью сбежал. Его искали повсюду, но так и не нашли.

– И больше вы никогда ничего о нем не слышали? – спросила Роза.

– Пришло известие, – продолжал Фридрих, – что он был завербован в вольнонаемники, а позже, что был убит. Но, благодаря позднейшим, обрывистым речам моих приемных родителей, я пришел к уверенности, что он еще жив, но они скрывали это и переставали говорить об этом, как только я входил, и с тех пор я ничего о нем не слышал. Вскоре после этого Анжелина вместе со своим отцом, который был нашим родственником, покинула замок и вернулась в Италию. Странно, что мне больше никогда не удавалось вспомнить черты этого ребенка. Все, что у меня осталось, это тихий, дружелюбный образ ее и всего того прекрасного времени. На этом страница моего детства оборвалась, и Бог знает, увидимся ли мы когда-нибудь снова. Я был до смерти напуган, я уже не радовался своим игрушкам, сад казался мне невыразимо одиноким. Мне казалось, что я встречу Анжелину или брата за каждым деревом, у каждой арки и научился терпеть день и ночь монотонный плеск фонтана, который лишь еще больше увеличивал печаль и страх. Мне казалось непостижимым, как мои приемные родители могли все это вынести, как будто ничего не произошло и все осталось по-прежнему.

В то время я часто ходил тайно и совсем один в горы, которые Рудольф показал мне тем самым вечером, и я, по-детски вполне полагал, что найду его там снова. Как часто в горах меня охватывал ужас, когда я не успевал до заката оттуда вернуться, а сквозь темно-зеленые своды доносились только удары топоров одиноких лесорубов, а далеко внизу уже появлялись кое-где в деревнях огни, откуда доносился собачий лай. В одной из таких вылазок я, спускаясь вниз, пропустил нужную дорогу и не смог найти ее снова. Уже стемнело, и мой страх усиливался с каждой минутой. Затем я увидел свет где-то сбоку. Я пошел на огонь и пришел к небольшому домику. С опаской заглянул в освещенное окно и увидел семью, мирно сидящую вокруг весело мерцающего очага в уютной комнате. Отец держал в руке книжку и читал. Вокруг него сидели хорошенькие дети и с большим вниманием слушали, подпирая головки руками, а молодая женщина рядом с ними хлопотала по хозяйству и время от времени подкладывала дрова в огонь. Это зрелище снова придало мне смелости. Я зашёл в дом. Люди были очень удивлены, увидев меня, ибо они меня хорошо знали и немедленно послали одного из сыновей одеться, чтобы он проводил меня в замок. Но я просил отца семейства продолжить рассказ, так как история показалась мне очень увлекательной. Мой провожатый уже давно стоял у двери, готовый меня сопроводить. Но я все глубже погружался в чудесную историю. Я слушал, затаив дыхание и мог бы просидеть так всю ночь, но отец семейства напомнил мне, что в замке меня ждут и очень беспокоятся, и, что я должен идти. А ведь он читал нам про Зигфрида (скорее всего речь идет о «Песни о нибелунгах» прим. переводчика).

Роза рассмеялась. Фридрих, несколько обескураженный продолжил:

– Я всю ночь не мог заснуть, и все время думал об этой прекрасной истории. С того времени я почти каждый день посещал маленький домик, а добрый отец семейства давал мне с собой книгу, которую я выбирал для чтения. Это все произошло в первые дни весны. Я одиноко сидел в саду и без устали читал «Магелону», «Геновеву», «Дети Эдмона» и многие другие. Моим излюбленным местом для этого времяпрепровождения была крона высокого грушевого дерева, которое росло на самом краю сада, перед обрывом. Оттуда я мог обозревать огромное цветочное море более низких деревьев, которое плескалось внизу, или лежать в объятьях этого дерева и в душные послеобеденные часы наблюдать за темными тучами, которые надвигались на меня со стороны леса.

Роза снова рассмеялась. Фридрих на минуту умолк. Потому что воспоминания из детства становятся тем чувствительнее и застенчивей, чем глубже и непонятнее они становятся, и они боятся взрослых, не по годам развитых людей, уже не умеющих найти дорогу к своим чудесным игрушкам.

Затем он продолжил:

– Я не знаю, играла ли роль в этой истории весна со своими волшебными огнями, или они озаряли весну своим трогательным, чудесным сиянием – но цветы, леса и луга казались мне тогда другими и более прекрасными, как будто эти книги дали мне золотой ключик к чудесным сокровищам и скрытому великолепию природы – никогда я не чувствовал себя таким благостным и счастливым. Даже неуклюжие гравюры по дереву были мне дороги, и даже чрезвычайно ценны. Я до сих пор наслаждаюсь тем, как мне удалось погрузиться в картину, где рыцарь Петр уезжает от своих родителей, и как я украсил гору на заднем плане замками, лесами, городами, утренним великолепием и морем, состоящим всего из нескольких грубых мазков, а также уплывающих облаков. Да, я искренне верю, что если и должны быть картины в стихах, то это будут самые лучшие картины. Те более тонкие, чистые гравюры с их современными лицами, выполненные до мельчайших штрихов, втиснутые в ограниченные рамки, портят и сковывают всякое воображение, вместо гравюр на дереве с их спутанными линиями и неузнаваемыми лицами, которые открывают воображению новый, безграничный простор, без которого невозможно искусство.

Однако все это прекрасное время длилось недолго. Мой гофмейстер, весьма просвещенный человек, обнаружив мои тайные увлечения, отнял у меня мои любимые книги. Я был безутешен. Но, слава Богу, это произошло слишком поздно. На покрытых лесом горах, среди чудес и героев тех эпох, мое воображение вдохнуло достаточно здорового, свободного воздуха, чтобы отразить натиск совершенно трезвого мира. Этому способствовала библиотека Кампа*. Ведь я оттуда узнал, как сажают горох, как самому сделать навес от дождя, если вдруг окажешься, как Робинзон, на необитаемом острове. Помимо нескольких милых, благородных поступков, некоторой родительской любви и детской любви в шарадах, среди этой педагогической фабрики трогательно и заманчиво поразили меня несколько песенок Матиаса Клаудиуса*. Они смотрели на меня в моем прозаическом унынии простыми, серьезными, верными глазами, как будто хотели сказать дружелюбно, утешительно: «Пусть малыши приходят ко мне!» Эти цветы сделали бесцветную, без запаха, не возделанную почву, в которую их пересадили, как ни странно, моей родиной. Помню, в это время у меня в саду были разные места, которые я представлял себе то Гамбургом, то Брауншвейгом, то Вандсбеком. Поэтому я спешил от одного к другому и всегда передавал приветы доброму Клавдию, с которым мне особенно приятно было долго беседовать. В то время моим самым большим, самым горячим желанием было увидеть его хоть раз в жизни*. Но вскоре новая эпоха, решающая для всей моей жизни, положила конец всем прежним играм. Мой наставник стал каждое воскресенье читать мне «Страсти Иисуса». Я слушал очень внимательно. Но вскоре мне надоело слушать раздробленное, постоянно прерываемое чтение. Я взял книгу и стал читать ее сам. Я не могу описать словами, что я в тот момент чувствовал. Я искренне рыдал, все мое существо ощущало эту вселенскую боль, и я не мог понять, почему мой воспитатель и люди в замке, которые все это читали и знали, могут так спокойно жить, как ни в чем не бывало.

Тут Фридрих прервал рассказ, так как заметил, что Роза почти заснула. Какое-то болезненное отвращение при взгляде на нее перевернуло все в душе. «Что я тут делаю – спросил он себя самого в тишине, – где мои надежды и мои чаяния, которые так переполняли душу, когда я отправлялся странствовать? Зачем я трачу лучшие годы своей жизни на бесцельные никчемные прогулки и не занимаюсь поистине важным делом? Этот Леонтин, Фабер и Роза останутся вечно чужими для меня. И с этими людьми путешествуют мои истинные мысли, чувства, словно немец по Франции. Сломаны ли твои крылья, добрый, мужественный дух, всмотревшийся в мир, как в свое нерожденное царство? Глазу достаточно видеть большой мир, и теперь он в состоянии закрыть и даже раздавить маленькую руку девушки?»

Впечатление, которое произвел на него смех Розы во время его рассказа, еще не прошло. Она заснула, откинувшись навзничь, опершись на руку, ее грудь, на которую упали темные кудри, тихо поднималась и опускалась в такт дыханию. Так она отдыхала рядом с ним и была неописуемо красива. Он встал и начал играть на гитаре:

 
Я воспевал стихами
И доблесть, и любовь,
Все лучшее меж нами,
То, что волнует кровь.
 
 
Что сердце истомило,
О чем молчалось мне,
Все, что душа хранила
В сердечной глубине
 
 
Понять мои порывы
Любимой невдомек,
Ей по сердцу смазливый
Обычный паренек.
 
 
Моей душой играла
С беспечностью она,
И мне понятно стало —
Что ей не нужен я.
 
 
Как путь житейский сложен,
Кому мне верить впредь?
Она понять не сможет…
Мне легче умереть.
 

Роза открыла глаза, так как послышался звук рога в долине и голоса Леонтина и охотников, которые возвращались с прогулки и громко перекликались в лесу. Они возвращались без добычи и в высшей степени устали. Хозяйка начала тут же суетиться, чтобы показать каждому, где кому спать, насколько позволяли тамошние условия. Со всех возможных мест принесли солому и расстелили в комнате, которая, конечно, предназначалась для Розы, Леонтина, Фридриха и Фабера. Остальные укладывались, где придется в доме. Поскольку все участвовали в приготовлениях, то все происходило суматошно. Но особенно необыкновенно буйной была маленькая Мари, за которую пили охотники. Все по привычке относились к ней как к полувзрослому ребенку, ловили ее и целовали. Но Фридрих видел, что она искусственно сопротивлялась, чтобы ее держали все крепче и крепче, и что ее поцелуи уже не были детскими. Мистеру Фаберу сегодня с ней было особенно комфортно, и Фридриху показалось, что он заметил, что она несколько раз говорила с ним украдкой и, как бы, между прочим. Наконец все постепенно успокоились, и господа остались одни в комнате. Фабер сказал, что его голова была настолько полна хороших мыслей, что он теперь не может уснуть. Погода такая хорошая, а в комнате так душно, что ему хочется провести ночь на улице. На этом он попрощался и вышел. Леонтин весело смеялся ему вслед. Тем временем Роза была в плохом настроении. Комната была для нее слишком грязной и узкой, а солома слишком жесткой. Она заявила, что не может так спать, и обиженно села на скамейку. Леонтин, не говоря ни слова, бросился на солому и тотчас же заснул. Усталость Розы наконец победила ее упрямство. Она оставила свою твердую скамейку, посмеялась над собой и легла рядом с братом. Фридрих долго не спал, подперев голову рукой. Луна светила в маленькое окошко, настенные часы монотонно тикали. Затем он вдруг услышал, как кто-то пел снаружи:

 
Что из перин пуховых
тебя на двор влечет?
И музыка… и слово…
Спи, что ж тебе еще?
 
 
И музыке, и слову
Ты веришь горячо,
Извечных чувств основам…
Спи, что ж тебе еще?
 
 
Извечных чувств основам
Преграды нипочем,
Им не страшны оковы,
Спи, что ж тебе еще?
 
 
Им не страшны оковы,
И холод ни при чем,
Любви я жажду зова,
Спи, что ж тебе еще?
 
 
Любви я жажду зова,
Под звездным жду плащом;
А, если не готова,
Спи, что ж тебе еще?
 

Фридрих не мог узнать голос, так как исполнитель усердно старался изменить собственный тембр голоса. Каждый раз это произносилось с особенно забавным выражением: «Спи, чего тебе еще надо?» Он вскочил и подошел к окну, однако успел разглядеть только темную тень, быстро бегущую по залитой лунным светом площадке перед домом и исчезающую между деревьями. Он долго еще прислушивался. Но всю оставшуюся ночь все было тихо.

Примечания переводчика:

– Иоахим Генрих Кампе (1746 – 1918), впоследствии известный педагог и лингвист, воспитатель братьев Гумбольд.

– Матиас Клаудиус (1740- 1815) немецкий писатель и журналист.

– В 1805 братья Эйхендорф навестили старого Клаудиуса в Вандсбеке.

Глава 6

Утром охотничий рог разбудил путешественников. Леонтин бодро спрыгнул с лежанки. Роза тоже встала. Солнце светило через окно прямо ей в лицо. Ее локоны после сна были в беспорядке. Но она была такой цветущей и очаровательной, что Фридрих не удержался и поцеловал ее в губы. Все начали весело собираться в дорогу, но потом вдруг обнаружили, что Фабера на месте нет.

Как мы уже знаем, вечером он куда-то ушел, и после этого уже не вернулся. Леонтин поинтересовался у охотников, и ко всеобщему удивлению они рассказали следующее. Еще перед рассветом, когда они вышли на улицу, чтобы посмотреть на лошадей, они услышали, как кто-то высоко над ними, словно откуда-то с небес, неоднократно звал на помощь. Они оглянулись и с изумлением увидели, наконец, мистера Фабера, который сидел на крыше дома у плотно закрытого мансардного окна, ругаясь и размахивая обеими руками, как ветряная мельница. Они, по его просьбе, подставили ему лестницу, которая лежала на земле возле дома, и таким образом помогли ему сойти с его веселого трона. Но он потребовал, как только спустился, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, свою лошадь и дорожную сумку. Поскольку он казался очень возбужденным и странным, они сделали то, что он просил. Когда он сел на лошадь, он только сказал им: «Передайте мои наилучшие пожелания своему хозяину, чужому графу и графине Розе, и поблагодарите их за многолетнюю дружбу от моего имени; он же своей стороны отправляется в резиденцию, где надеется рано или поздно снова с ними встретиться». Затем он пришпорил лошадь и помчался в лес.

– Будь здоров, добрый беспокойный друг! – выкрикнул Леонтин, – я, действительно, всем сердцем сожалею, что так получилось, ведь я так привязался к этому удивительному человеку. Счастливо тебе добраться, Бог даст, скоро мы снова встретимся!

– Аминь! – воскликнула Роза, – но скажите, ради Бога, кто загнал его на крышу, и, в конце концов, заставил так внезапно покинуть нас?

Никто не мог разгадать эту загадку. Но маленькая Мари не переставала все это время таинственно усмехаться. Фридрих вспомнил вчерашнюю странную песенку, которую слышал, глядя в окно и, сопоставляя все это, начал кое-что понимать. Видимо, Мари назначила Фаберу тайное свидание в комнатке на чердаке, где она собиралась лечь спать. Но хитрая девчонка, вместо того, чтобы сдержать свое слово, заперла чердачное окно изнутри и, прежде чем Фабер так искусно ускользнул от них, ушла в лес, где дождалась, пока влюбленный, как условлено, не поднялся наверх. Тогда она быстро выскочила на улицу, убрала лестницу от окна, чтоб он не смог спуститься вниз и спела ему смешную серенаду, которую вчера подслушал Фридрих, в то время как Фабер, молчавший от гнева и стыда, висел между небом и землей. Леонтин и Роза долго смеялись, считая случай чрезвычайно забавным. Но Фридрих думал иначе и возмущенно качал головой, порицая в душе поступок юной четырнадцатилетней девушки.

Итак, они продолжили свое путешествие без Фабера. Утро было радостным, местность великолепная; однако, несмотря на это они не смогли на этот раз как ни в чем ни бывало вести непринужденные разговоры. Отсутствие Фабера почувствовали все, особенно Леонтин, которому необходима была мишень для его острот. Фабер для этого был просто незаменим. Он сам не был лишен юмора, и в то же время умел парировать и понимать шутки Леонтина. Поэтому Фридрих называл все разговоры Леонтина и Фабера эгоистическими монологами, в которых каждый слышал только себя, вместо того, чтобы в каждой беседе постараться услышать другого. Роза расстраивалась больше всех. Она представляла себе поездку совершенно другой, особенной, с необыкновенными приключениями, а так как их не было, новизна пропала, то и блеск в ее глазах потух. Постепенно она стала замечать, что ей вообще-то не подобает бродить по миру в компании мужчин, и у нее больше не было ни покоя, ни интереса к бесконечным, скучным камням и деревьям. Итак, они подошли к зеленому месту на вершине холма и решили дождаться полудня. Кругом были невысокие горы, покрытые черным лесом, но с одной стороны открывался широкий вид на равнину, где виднелись голубые башни какой-то резиденции, раскинувшейся в сверкающей долине. Припасы, которые они взяли с собой, были уже распакованы, посреди луга был поставлен небольшой полевой столик, и все уселись вокруг него на лужайке и приступили к трапезе. Роза не поддержала компанию, и, к большому неудовольствию Леонтина, села в сторонку, вытащила вязание, и занялась рукоделием, пока наконец не заснула. Поэтому Фридрих и Леонтин взяли свои ружья и пошли в лес стрелять птиц. Веселые, разноцветные певчие птахи, перелетающие перед ними с одной верхушки дерева на другую, заманивали их все дальше и дальше в лес, так что они не скоро вернулись в лагерь. Их встретил Эрвин и с довольной физиономией радостно сообщил, что Розы в лагере нет. Мальчик поведал, что в их отсутствие по дороге проезжала карета, которая остановилась и из нее вышла молодая красивая дама. Она подошла к графине Розе. Они долго и оживленно о чем-то разговаривали. Потом дама пригласила графиню поехать вместе с ней. Роза сначала не соглашалась, но дама погладила ее по голове, поцеловала и чуть ли не силой посадила ее в карету. Маленькая Мари поехала вместе с ними в ту резиденцию, которая располагалась в долине. Фридрих почувствовал себя уязвленным, оскорбленным до глубины души, услышав о том, с какой легкостью Роза покинула его. Когда они подошли к походному столику на лужайке, они нашли небольшой клочок бумаги, на котором карандашом было написано: Графиня Романа.

– Я сразу об этом подумал, – воскликнул Леонтин, – это в ее духе.

– Кто эта дама? – спросил Фридрих.

– Одна молодая богатая вдова, которая не знает, что делать со своей красотой и своей душой. Подруга моей сестры, она играет с ней, как хочет. Это сногсшибательная гениальность, которая портит мужчин.

При этом он сердито прикрикнул на охотников, которые уже расседлали лошадей, и приказал им возвращаться в свой замок, чтобы продолжить путешествие в сопровождении Фридриха и Эрвина.

Егеря уехали, а оба графа остались одни на зеленой лужайке, на которой стало сразу как-то тихо и пусто. Тут примчался Эрвин и сказал, что карету еще видно вдали. Они посмотрели вниз и увидели, как по блистающей равнине удалялась карета, пока не скрылась между цветущих холмов и садов, исчезнув в надвигающихся вечерних сумерках. С другой стороны, до них доносились звуки охотничьих рогов, возвращающихся домой охотников.

– Видишь, – сказал Леонтин, – те темные башни резиденции, что высятся как надгробия угасшего дня. Но люди там, среди которых сейчас находится Роза, совсем другие. На них не распространяется благочестие и простота. Я бы хотел лучше видеть ее мертвой, чем в такой компании. Мне кажется, будто она залезла в большую пышную могилу, как невеста смерти, а мы отвернулись от нее предательски и отпустили ее.

Леонтин ударил по струнам гитары и спел коротенькую песенку про ясное утро. Затем они оба сели на лошадей и поехали в горы. Побродив несколько дней и осмотрев самые странные места в горах, однажды вечером они в темноте прибыли в деревню, где остановились на маленьком постоялом дворе. Но там было пусто, и только от старухи, сидевшей в комнате, они узнали, что местный арендатор дает сегодня бал в своей усадьбе, и что все домочадцы пошли туда, чтобы посмотреть на праздник. Поскольку время для сна еще не наступило, да и ночь выдалась красивая, оба графа решили прогуляться. Они пересекли всю деревню и вскоре оказались на другом ее конце рядом с садом, за которым располагалось жилище арендатора, из освещенных окон которого до них доносились звуки танцевальной музыки. Леонтин, которому это неожиданное обстоятельство вернуло веселое настроение, тут же перемахнул через садовый забор и уговорил Фридриха сделать то же самое. В саду было абсолютно тихо, они прошли по каким-то тропинкам к жилому дому. Окна комнаты, в которой танцевали гости, выходили как раз в сад, но они были высоко, на втором этаже. Огромное густолиственное дерево росло прямо перед домом, доставая ветвями до открытого окна.

– Дерево – это настоящая лестница, – сказал Леонтин и через мгновение был уже наверху.

– Подслушивание, – сказал Фридрих, – особенно счастливых на свидании людей, всегда попахивает чем-то нехорошим.

– Если ты будешь и дальше тянуть резину, – крикнул сверху Леонтин, – я начну так кричать, что все сбегутся и поймают нас, как дураков, или хорошенько поколотят.

Входная дверь внизу действительно скрипнула, и Фридрих тоже поспешно забрался наверх и уселся на ветку. Оттуда сверху, из густой кроны дерева они могли обозреть все собравшееся в доме общество. В эту минуту объявили вальс и пары одна за другой пролетали, кружась, мимо окна. Молодые, стройные сыновья хозяев, в строгих и наглухо застегнутых фраках, смело кружились в танце с порядочными девушками, раскрасневшимися от здоровья и радости. То и дело счастливые, толстые лица двигались, как полные луны, по этому звездному небу. Посреди толпы танцевала худощавая фигура, словно сатир, выделывая самые замысловатые гипертрофированные повороты и прыжки, как будто желая соединить все, что было наигранным, смешным и отвратительным, в каждом отдельном человеке общества в одну общую карикатуру. Вскоре после этого можно было увидеть его играющим на скрипке среди музыкантов.

– Это, в высшей степени, странная личность, – сказал Леонтин и отвел от него взгляд.

– Какое-то странное чувство, – ответил через некоторое время Фридрих, – из огромного, тихого одиночества вдруг вглядываться в красочную радость людей, не зная их внутренней связи, вот они кланяются друг другу, как марионетки, сгибаются, смеются и шевелят губами, и мы не слышим, что они говорят.

– О, я не мог бы желать представления более ужасного и одновременно смешного, чем игра этих музыкантов, – сказал Леонтин, – которые играют с таким энтузиазмом даже самые сложные пассажи, и этот зал, полный танцоров… а я не слышу ни звука.

– А разве ты не каждый день видишь подобное зрелище? – спросил Фридрих. – Разве все люди не жестикулируют, не мучаются и не борются за то, чтобы внешне оформить ту своеобразную основную мелодию, которая дана каждому в самой глубине души и, которую одни люди могут выразить больше, другие меньше, и никто не может выразить вполне так, как он задумал? Как мало мы понимаем суть поступков, и даже слов человека!

– Да если бы у них внутри была музыка! – Леонтин прервал его со смехом. – А ведь большинство людей действительно серьезно тыкают пальцами по деревяшке без струн, потому что так положено, и надо играть, глядя на лист с нотами; но смысл, ради которого это делается, значение его для жизни вообще одуревшие музыканты забыли или утратили.

В этот момент к окну подлетела новая пара, все почтительно расступились, освободив для них место, и они увидели красивую девушку, выделявшуюся среди всех своей скромностью. Улыбаясь, она прислонилась нежной, сияющей щекой к оконному стеклу, чтобы охладить ее. Она даже открыла окно, деликатно разделила на пробор волосы, в которые был вплетен венок из роз, и долго смотрела в ночь, как бы задумавшись. Леонтин и Фридрих были так близко к ней, что могли слышать ее дыхание; ее тихие, большие глаза, во влажном зеркале которых отражалась луна, смотрели прямо на них. «Где девушка?» – внезапно раздался чей-то голос, девушка обернулась и затерялась в толпе.

Леонтин сказал:

– Мне хотелось бы трясти дерево, чтобы оно дрожало от радости до самых корней, мне хотелось бы прыгнуть в открытое окно и танцевать, пока не взойдет солнце, мне хотелось бы слететь с дерева, и как птица парить над горами и лесами!

Эти восклицания прервали два пожилых господина, высунувшись из окна. Разговор их, такой же спокойный, как и лица, протекал монотонным потоком и касался последних политических событий того времени, от которых они вскоре отвлеклись и обратили свое внимание на хозяйственные темы, а молнии, сверкавшие где-то очень далеко в безоблачном небе, предсказывали благоприятную погоду для сбора урожая.

Тем временем музыка прекратилась, и комната наверху опустела. Было слышно, как хлопала входная дверь, и люди группами выходили в сад погулять при свете луны. Два пожилых господина тоже отошли от окна. Тут прямо под дерево подошла молодая пара, отделившись от всех.

– Господи, помоги нам, – сказал Леонтин, – это влюбленные; они идут на цыпочках так, словно хотят взлететь, но не могут.

Между тем парочка подошла так близко, что было отчетливо слышно, о чем они говорили.

– Вы читали новое произведение Лафонтена? – спросил молодой человек.

– Да, – ответила девушка с неким деревенским говорком, – я читала его, мой благородный друг! И при этом меня душили слезы, как и любого чувствующего человека на моем месте. Я так рада, – продолжала она после небольшой паузы, – что мы вырвались из толпы этих шумных бесчувственных людей; эти шумные удовольствия не доставляют мне удовольствие. Это не для души.

Он:

– О, я узнаю прекрасную душу! Но Вы не должны так сильно предаваться сладкой меланхолии, благородные чувства зачастую чересчур захватывают человека.

– Она выглядит вполне готовой к нападению, – прошептал Фридрих.

– Она уже это делает, – добавил Леонтин.

Он:

– Ах, через несколько часов неумолимая судьба снова нас разлучит. Горы и долины будут разделять разбитые сердца.

Она:

– Да. И через долину проляжет грязная и почти непроходимая дорога.

Он:

– Да, а у моей новой красивой кареты, как назло, сломалось колесо. Давай будем наслаждаться красивой природой. На ее груди так тепло.

Она:

– О, да.

Он:

– И дело вовсе не в одиночестве нежного, переполненного сердца. Ах! Грубые люди меня не понимают вовсе!

Она:

– Вот также и вы, мой благородный друг, единственный человек, который понимает меня. Я давно втайне восхищаюсь вами, – как бы это правильно выразить? – Вашим благородным характером, Вашей чувствительностью.

– Вы хотели сказать «чувствами», – перебил он ее и с тщеславной важностью расправил плечи.

– О, Боже! – прошептал Леонтин, – у меня уже руки чешутся отлупить этого типа.

Между тем, влюбленные обнялись и уставились на луну.

– Беседы прекратились, – сказал Леонтин и добавил, – шутка на убывающей луне.

Но к его удивлению, влюбленный снова заговорил:

– О, святая меланхолия! Ты симпатическая гармония двух родственных душ! Наша любовь такая же чистая, как луна на небе!

При этом он начал быстро и напористо развязывать бант на груди девушки, которая особенно-то и не сопротивлялась.

– Ну, – сказал Леонтин, – вот они и вернулись к своей истиной природе, а лукавый украл всю поэзию.

– Да ведь это прожженный негодяй! – воскликнул Фридрих и начал громко петь, сидя на дереве.

Влюбленные от испуга стали озираться по сторонам и бросились наутек. Леонтин, смеясь, спрыгнул с дерева позади них, удвоив их страх и бегство. Наши путешественники обнаружили себя, и им ничего не оставалось, как найти умный и удобный выход к отступлению. Они пошли по пустынным аллеям сада мимо гуляющих гостей, которые либо принимали их за гостей, либо вовсе не обращали на них внимания, тем более, что темнота их спасала. Почти у выхода, на повороте одной из дорожек перед ними остановилась та самая прекрасная незнакомка в сопровождении неизвестных. Лунный свет струился прямо в просвет деревьев и осветил обоих красивых мужчин. Девушка в некотором смятении остановилась. Мужчины учтиво приветствовали ее. Она ответила на приветствие низким изящным поклоном и быстро пошла дальше. Но оба графа заметили, как, на некотором отдалении, она снова оглянулась.

Они вернулись снова на постоялый двор, где их ожидал прекрасный ночлег. Леонтин, погруженный в собственные мысли, молчал весь обратный путь, что было на него не похоже. Фридрих встал у открытого окна, из которого хорошо была видна деревня и усыпанное звездами небо, прочитал молитву и лег спать. А Леонтин взял гитару и медленно пошел через ночную деревню. Через некоторое время он снова оказался в саду. К тому времени там было уже пусто и царила мертвая тишина. В доме арендатора погасли все огни и было тоже тихо. Приятный ветер шелестел в ветвях осиротевшего сада, кое-где доносился издалека через широкое поле лай собак. Леонтин примостился на садовый забор и запел:

 
После веселого бала,
В зале погасли огни,
Звездным плащом засверкало,
Небо до светлой зари.
 
 
Все разбрелись по жилищам,
Время пришло отдыхать,
Ты у окна, словно ищешь
Того, кого хочешь позвать.
 
 
Сердце мое так и рвется
Наружу к тебе из груди,
То ль плачет оно, то ль смеется,
Что ждет нас еще впереди?
 
 
Едва лишь рассвет заалеет,
Окрасив речную волну,
Зальются соловушки трелью
И душу мою всколыхнут
 
 
К лицу тебе алые розы,
И взгляд дружелюбный такой,
К чему эти бледность и слезы,
Зачем изводиться тоской?
 
 
Отбрось эти грустные думы,
Пора про печали забыть,
Признаюсь, как неодолимо
Любимым твоим хочу быть.
 

Прекрасная девушка провела в доме арендатора всю ночь. Она стояла полураздетая у открытого окна, которое выходило в сад.