Читать книгу: «Немецкий брульон», страница 2

Эпизод 6. Четвёртый квартет Бима–Бартока

Мотель преисполнился бимовским храппеджио.

Раскатились по койке розовые шарики, поник нефрит–небрит пинг–понг.

Побежали тараканы кто куда, не вынеся психоделической музыки 100 тире 500 герц от маэстро Бима.

***

Allegro напомнило Егорычу детство – скрип колодезного вала, далекий перестук товарного поезда, затем бурчание живота проказника, наевшегося фруктов в соседском саду, и, наконец, встревоженное кудахтанье курицы, до смерти напуганной скотчтерьером⁹.

***

Старый паровоз, отдохнувши в ресторации, подобрел.

***

Вторая, недлинная часть на всём своём протяжении была наполнена гудением ноябрьского ветра в телеграфных проводах.

***

Вагоны поужинали, пообедали и позавтракали в станционном буфете.

***

Третья часть началась с собачьего воя в ночи, продолжилась хлюпаньем дешевого ватерклозета, перешла в слаженный храп солдатской казармы незадолго до рассвета – и завершилась скрипкой, имитирующей скрип несмазанного колеса у тачки.

***

Именно в таком порядке.

Бухнули по чарке кроватные ноги и стали топтать пол: чечётка, сабантуй, плясовая. Это Биму.

***

А Егорычу четвёртая часть напомнила звуки, которые он издавал от скуки в возрасте шести лет, растягивая и отпуская кусок резины.

***

Велика и прекрасна Россия! И всё, что на ней, резиновое, и всё что над ней, и над Егорычем, и над Егорушкой из Степи, и над Бимом козликом, всё жвачкообразного, америкосного вида – ничто не испортит России: силушек не хватит.

***

Исчез потолок, выставив напоказ мерцающие точки тёмного татарского неба.

***

Множество звёзд и три Луны со спутниками бомбардировали Бима.

***

Проститутки отплюснулись от поезда вглубь стены и встали в очередь.

***

Бим был главным Красным Фонарём.

Белые заходили в ухо Фонарю.

Чёрные чесали Красному тестикулы.

Гурьба третья сосала огромную – с Эйфелеву башню – сморщенную вервь.

***

– Кирюха, у тебя тоже так? – спросил Бим, привстав на локоток. Жажда секса пробила дрёму видений.

– Чего говоришь?

– Ты кого трахаешь? Нотр–Дам или Парижскую Мать? – и снова упал.

И, наконец, пятая часть бимовского квартета безошибочно напомнила Егорычу шум деревни зулусов, которую ему довелось наблюдать на Международной выставке в Глазго. Никогда Егорыч не думал, что доведется услышать его вновь. На заднем же плане к нему примешивался пронзительный визг шотландских, блин, волынок…

***

Егорыч приблизился к дедушке Биму.

Устал Бим и обездвижел.

Отрежь ему писюн – не заметит. Не поступает в половой механизм тестостерон. Органическая химия жжёт Биму мозг.

Егорыч вгляделся в ставшее незнакомым, совсем болотное лицевое имущество коллеги.

Бим теперь Небим. Он Неб. От неба, от небес, от херувимов.

Ракушечного вида глаза Неба закрыты. Углы уст Неба испускают пузыри. Предпоследнее биение лёгких Неба тужится меж щёк – жертвами абортария.

Но, закончился страдальческий концерт Неба.

Вместо звуков человека выскакивают «пфшы–кшы» котёнка, во сне которого следит за своим хвостом и лижет самое себя хотящая отрады кошка–мать, она же майская блудница.

В комнате, освещённой экономным грибом–ночником и озвученной бимовской храп–пфы–музыкой стало одиноко и тошно.

Скушно Егорычу. Не нравится ему клавесин каннабисной починки.

И он выключил моргающий волнами TV.

Вознамерившись снять сливки с новостей, минут через десять вспомнил о нём снова. Оживил все программы.

Теребя брючину, искал порноканал. Нашёл развод на бабло.

Отключился. Кинул пульт.

Вытащил из баула утреннюю сменку.

Улёгся в границах выделенного треугольника, предварительно закутавшись в одеяло.

Подумав ещё, встал.

Воздвиг между собой и Бимом барьер из кресельных подушек – вавилонской этажности.

По опыту предыдущих ночёвок… в одной постели с Бимом – чёрт бы побрал эту экономпоездку! с вечно ворочающимся Бимом, с Бимом ярко красной ориентации, на этот раз гарантии были нужны как никогда.

Картинка Поздеева: «Еле живой калач с омертвевшими яйцами». Это Бим. И «Костлявый кокон со сложенным втрое мужчиной». Это Егорыч.

Прижаты позвоночники к Вавилону. Два позвоночника, куча рёбер. И ни одной грани, ни одного угла. Такая у людей бестолковая, такая обтекаемая геометрия.

Застыли в статуарной неподвижности шорского мрамора герои бестселлера всех времён и народов – Бим и Егорыч.

Вот таким будет им памятник на родине, веселее некуда: от скульптора Тритыщенки, пусть он их переживёт. Чтобы воплотить.

А пока что тёмно и грустно в Тартарарырии – запчасти русской географии.

Эпизод 7. Утренний.

– Если в Париже Бим будет спать без трусов, то, Ксаня, ты сам с ним спи. А я, чтоб мне не говорили, предпочту страдать на полу.

– Чего?

– Или на французском балконе почивать, – сказал юморной с утра Егорыч. Он бодр как тот ослик… навьюченный дерьмецом… в Эквадоре что ли.

– На французском балконе не сможешь. Вспомни сам, что такое французский балкон.

– Я смогу. Даже стоя. Как утренний дайджест буду…

– Чего–чего? Как это?

– Стоять буду. Сидеть на горшке буду. Мокнуть в душе. Думать романус буду. Срочную статью в номер. Ссать буду ходить всю ночь, блин. И облегчаться, блин, через полчаса.

– Всё сказал?

– Лишь бы не с Порфирием. В одной койке, бля… Обжиматься!

– Брось!

– Нахер мне такие путешествия. Я и подумать не мог… В машине лучше! Будешь давать мне ключи и…

Не даст Ксан Иваныч ключей.

– Приедем в Париж, покажешь свой способ. Если там будет, конечно, французский балкон.

– Я смогу.

– Ну и смоги. А я буду спать по–человечьи. В койке.

Тут снова вопрос, тем, кто тут не в первый раз: как это можно – чтобы втроём, да по–человечьи? Не сочетается.

– С Бимом по–человечьи не получится, – фыркнул Егорыч.

– У нас эконом–путешествие. Чего ж ты хотел?

– Гуманизму хотел. По–братски чтоб. А не экономии. На физическом здоровье, – сказал Егорыч, – дурдом! Какого хера я поехал!

– Дак вернись. Никто не держит.

– Да ладно, шучу я.

– Вот и я говорю, нечего из пустяков шум ворошить.

Ксан Иваныч удовлетворён разрядкой спального конфликта.

А также: жизнь и дружба из–за такой ерунды, как попытка эвтаназии, обыкновенно не заканчиваются.

О братьях Поссыве и Посраве

«Говорят, я был здорово накурен, когда вёл церемонию «Оскара». Но это чушь, конечно. Я был под героином».

Джеймс Франко

Порфирий Бим с утра вроде развалины.

Герои такими не бывают.

Собственно, он и не особо в курсе, что пару месяцев назад (на родине) его записали в главные герои, ну или в помощники главного героя, каковым этот деревенский парвеню¹⁰ Егорыч, разумеется, назначил сам себя. Впрок.

Собственно, Бим заранее знал, что Егорыч ни хрена не напишет. Поманул (во весь экран кот «манул») товарищей и всё. Все его обещания – это лапша и фейк, обманка крупнорогатая, золото дураков: ну какой из Егорыча писатель?

И сам себе Бим отвечает: «ни–ка–кой. Никто он. Ну, или Некто».

Кстати: недавно это имя мы уже слышали.

Собственно, на мягкого героя (пластилинового, картонного, среднего плана) Бим ещё согласен, а на главного не подписывался: вот ещё: для этого же трудиться надо… держать себя в руках… и всё такое. Нетушки–нетушки!

Кроме того, кто бы ему сообщил, что именно в эту минуту КАКИЕ–ТО ТВАРИ снимают с него портрет?

На такого варёного и беспомощного, как он сегодня, можно написать сатиру, в лучшем случае пасквиль. и, вероятно, так и напишут о нём… пасквиль. Причём, в самом неприглядном виде, в таком неприглядном, что все бимовские родственники – жёнка там, детки… возненавидят писаку Егорыча, как лютого своего… тут можно употребить гиперболу «враг» в родительном падеже: кого–чего? – врага, вот чего. «Врун» и «враль» тут не годятся – слишком слабо.

Можно побить Егорыча, если реализует подлость… Розгами, например, и чтобы самим поучаствовать.

«Или обвалять в перьях. Такой приём моден в Америках. Был. Во времена Марка Твена». – это предложение доченьки Бима.

Бим знает: Егорыч относится к его доченьке в общем–то положительно, даже с симпатией. Она живёт в Штатах, а Егорыч не жалует Штаты… За двуличие и чванство, за индейцев и негров, и за всё такое, что Ленин выписал мерзким буржуинам.

А Егорыч всё равно выкрутился, он как бы добрый, сволочь. Он прощает её – на словах, вместе с мамочкой и папочкой Бимом, которые послали доченьку в Штаты, а девочка – не будь дурой – возьми, да и пристройся там. Навсегда, наверное. Если не грянет чего.

Но об этом сейчас Бим не думает.

Кто–то шепчет ему… Будто на кепке сидит, и шепчет. А шепчет так: «прикинь: ты же всё равно варёный, так представь – ты и есть вареник, на сегодня, не боись, спрячься за вареником, ты же умеешь, никто не трогает вареников, вареники они безобидные, главное – не горячись».

Понравилась Биму подсказка кого–то.

А как вжился в роль «вареника», то плюнул на обязанность быть гражданином России и достойным путешественником по европам… Тем более бумаг не подписывал, служить не нанимался, обещаний не давал. Так что прекратил всякое сопротивление… внешним обстоятельствам, так сказать. И поплыл согласно течению. А течение оно знает. Течение на судьбу похоже.

***

План Малёхи по обезжи… обезво… по обезвреживанию Бима сработал на все сто: дурь, чёрт её задери, проникла во все поры бимовского организма.

Откель Малёхе знать, что организм Бима не так слаб, каким кажется?

Бим был в армии и прошёл «школу армейского дурака».

А Малёха, если округлить, не был нигде.

Малёха был сыром в масле.

А это две житейские разницы – сыр в масле и армейский дурак, пусть даже «варёный с устатку».

Так что все бимовские похихикивания и буквоедское исполнение приказов сверху, когда он нога в ногу повторял общественные акции и отрешённо копировал телодвижения товарищей… всё это, – окажись зритель там, – показалось бы естественным; а если бы знали существо дела, то оценили бы игру актёра Бима как восхитительную.

Мы–то суть понимаем: так: дурь с табаком – это мощное средство для сбивания с ног новичков. Как водка для чукчи. Бим таковым и оказался. И это странно: такой самостоятельный чувак, хоть и дедушка, а дурь изучить не сподвигся. То ли слабачок, то ли шибко умный. То ли не шибко. И неумный совсем.

Обычно подлянок ждут от врагов, а Бим заполучил от друзей.

***

Заметил, читатль, намёки?

– «КАКИЕ–ТО ТВАРИ снимают с Бима портрет»;

– далее: «шепчут что–то с кепки»?

Это и есть те самые обещанные в нашем названии «фантомы»?

Как–то немножко слабо это: то ли намекнуто, а разгонится после, …то ли как всегда: наобещают с три короба, а после забудут.

Любят некоторые писаки воду в ступе толочь.

Тем не менее, приводим выдержку из одной из версий «Загвоздей в Европу», или из «ЧоЧоЧо» – мы точно уж и не помним, где впервые вынырнули обещанные не Егорычем, а кем–то другим… соавтором что ли? Нектом? А этот откуда вынырнул? Не знает Егорыч никакого Некта… Тараканы…это ещё кто? Не согласовано с Егорычем! Грубое раздавление авторских прав! А ISBN тютюшки. А рукопись не сохранилась, и потому в архиве не нумерованная, пылится как фейк дешёвый, как пранк молодого Вована:

***

Он будто гемофродит – обезьяны с попугаем, с отставанием по фазе. Попугаи с обезъянами не употребляют дури.

Тараканусам – зоофобам не интересны обезьяны с попугаями. Другое дело Бим – пивной маньяк из Угадайки.

Он старался не попадаться на глаза друзьям – насколько это возможно, чтобы не очутиться в списках на элиминацию. Ненароком.

Тараканы чёртовы!

Бим как хамелеон слился с задним сиденьем, отличаясь лишь слегка – мертвенным цветом кожи и запахом…

Тараканья противного!

Автономию телопередвижения Бим поправил во время остановки в Москве.

Вот там тараканусы его не достанут. Может быть.

– Отстаньте от Бима, злыдни, что он вам сделал!

***

Крюк в столицу пришлось произвести, чтобы забрать проездные документы в «Умном Тревеле». Казань. Мотель. Москва. Кремль. Башня. ГУМ. Пробки. Езда по замкнутому столичному кругу. Ворчание Малёхи по поводу хреновой Кирьяновой навигации. Соответствующий обмен любезностями.

Доехали–таки.

***

– Разобрались, брудеры, с канализацией¹¹? – спросил Ксан Иваныч, генерал–вожак жестяной французской инфантерии.

Ну. Да. А чё?

«А то, братья кролики, что следующий Поссыв будет в Москве», – объявил тревел–генерал, сразу после «Пельменя».

Терпёжная политика! Как это знакомо русским людям.

Всё бы ничего, но, упомянув о неком Поссыве, генерал забыл о существовании брата Поссыва. Зовут его Бро Посрав.

Бро Посрав безмолвствовал во Владимире, промолчал у свёртка на Петушки и напомнил о себе в Москве, выбрав жертву.

Жребий Посрава указал на Бима.

Бро Посрав удачно выбрал время: часовая пробка на Садовом кольце.

Такой по–гоголевски трагедийный поворот в мелодраме чеховского типа никто не заказывал.

Бим ещё в машине принялся шарить вокруг себя: искать рулончик. Конечно же, ничего не нашёл. Полез через спинку сиденья в багажник. Нет рулончика.

На Никитской спросил: «Долго ещё?».

Получил ответ: «Жди. Стояк ищем».

Но вот и стояк, слава тебе господи.

Бим вылетел первым: пулей. И ринулся куда–то бежать – хоть куда. На юг к черепахам, на север к песцам, в Кремль к медмедям – без разницы. Сквер, дерево, куст, аптека под фонарём, та самая, Блока или Мандельштама – без разницы, всё равно не успеть. Без единого комментария в отношении дезорганизаторов машинных удобств.

Лопушок, ты где?

Да и есть ли в Москве лопухи? А в Питере? Там есть, но далече Питер.

А в центре Москвы нет лопухов.

***

Нам–то, кто сбоку–припёку, сидит за столом и читает, или пишет умную критику, всё без слов понятно: весёлый абсурдистский фарс превращается балбесом–автором в «конкретизон»¹².

Егорыч–писака (в «Загвоздях в Европу») описывает таковскую робинзонаду:

«Бедный, несчастный Робинзон Крузо! Ни одного приличного туалета на острове он не построил. Дефо тему санузла умолчал точно так же, так как не рассказал читателю – чем на островах подтираться, чтобы не позеленела человечья гузка. Зелень, если речь о красках, особенно парижская, вообще яд. Эта зелень сделана из мышьяка. За зелень островную и вообще, говорят, нужно благодарить хлорофилл. А естественная нужда это не только часть необитаемой жизни робинзонов, а стыдливо умалчиваемая часть даже жизни цивилизованной. Она порой доводит людей до крайности. У людей пустыни на этот предмет есть песок, у кого–то под рукой листики, кому–то подвезло с лопухами. А если живёшь на острове, где полным–полно камней, рыбы и тюленей, но нет растительности и, соответственно отсутствует целлюлозный завод, то годится пух фламинго и перья попугая».

Какая глупая, и какая длинная шутка! Все заметили?

***

У Бима ни одного попугая рядом. И ни одного Пятницы, которого можно было бы послать за сортирной принадлежностью. Вместо Пятницы – суббота, во всём Московском округе. От субботы толку никакого. Округ возглавляет Громов. Тут читатель с башкой может сообразить «год какой был».

Мочит Бима мэр и пчеловод. Год уточняется.

Кругом люди, люди, больше чем надо людей.

Биокабин ноль целых хер десятых, а часики в штанах, там–там, именно там–там, тикают.

***

В полукилометре от Reno, на радость Биму вырос вяз по прозвищу карагач, кустистый, остролистый, от дождя спасает, будто землянка с парой прорех в крыше: один такой полезный на всю столицу. От сглаза защищает меньше. И растёт на возвышении, как царский сортир на Воробушках. Бим не царь, конечно, но что делать Биму? На газоне пристроиться?

Лопушок есть под вязом. Сух, да недоразвит: пять сантимов диаметр.

Под сенью вяза–карагача, сортира царского, Бим и разрешился. Двойней. Братом Поссывом и Бро Посравом.

Дюшан, Мандзони, Херст отдыхают. Бим на Олимпе.

Две фракции, одна высокохудожественная – хоть по баночкам раскладывай, вышли из тухиса звезды «Загвоздей в Европу».

В Дублине Bloomsday в честь Джеймса Джойса. А в Москве движение Grow on the street¹³ в честь Бима. В счастливом возбуждении. От свободы посрава на улицах.

Ассамбляж Бима размазало через час. Ливнем. По заказу организаторов. С неба. Согласно религиозным ценностям постмодернистского толка. Называется пассаж: «Инсталляция на исчезновение ничтожного объекта». Зелёный поворот в искусстве. Это примерно, как «коровам не пердеть» – ибо много CO2. А кто из президентов обнаружил в России коров? Вот–вот. Наш и нашёл. Даже мясную породу нашёл. А эта порода портит атмосферу меньше, наверное. Так что отстань, иностранец зелёный – гринпис драный: всё–то мы блюдём, всё–то по науке развитого капитализма.

А захотим, так не станем соблюдать.

Русская фольк–инициатива она другая принципиально. Нашим надо поначалу засрать всё вокруг себя: земли–то немеряно. А уж потом чистить. Это, конечно, не то что целые острова в океане из пластмассовых бутылок, но таки композиции. С художественной наклонностью. «Горы мусора», «Полигоны», и прочие «рэди–мэди»¹⁴. Из Сибири, Зауралья, Центра и Дальних земель.

***

Внешний вид художника неожанра «посрав» соответствует его поведению.

Хотя, по гамбургскому счёту, Бим не придаёт радикального значения своему ни внешнему виду, ни маргинальному поведению в частности. Его поведение – это такая выверенная свобода поведения, которая не ведёт в полицейский участок.

Ему в этом смысле положительно насрать! Товарищи его спасут. И нассать. Хотя бы постараются. Где ты Бро? Русские не бросают своих. Теперь Бим – Посрав, а бро – Обосрамшись. На себя и на наблюдателей тем более. Бим возвращается. Где же Reno?

Постсоветское «фу» тупо и всяко свободнее европейского.

А гражданин Бим – умный чел. И без тараканов на лысине. И на кепке их нет. Спрятались в костяшке черепа! Заzzали, да? Заняли оборону? Или дрыхнут… лентяи.

Это Бим думает. А тараканусы в его башке тем временем, незаметно кальки снимают:

***

«Насрать на асфальт и, тем более, при москвичах, а у всех москвичей в пределах Садового кольца, как известно, высшее туалетное воспитание, он не может».

«Он турист инкогнито. А вот это уже нештяк, как полезно. В Москве его никто не ждёт, и никто не знает, следовательно, не для кого стараться и приглаживать интерфейс».

***

Или вот перл, из последних защитных, и даже неоднократно озвученных на судилищных пьянках: «Сверкать голой жопой и трещать пёрдом у всех на виду он не согласен».

***

Вот принципиальное отличие нашего русо–башкира Бима от прозападных русских перформэйстеров – мастеров либералистики, гвоздь им в попенс.

***

Бим ещё не отошёл от операции эвтаназии с суецидом, фу, чёрт, вы уже простили его друзей? и самозабвенно, но с грустью, купался в последственном цимусе, играя «вареника».

Закончив туалетный ритуал, но не покончив с круженьем головы соловой, Бим вернулся.

Вот он/оно Reno. А вот и товарищи.

Не торопясь, и с беззаботной повинной:

– Здрасьте, я ваша тётя. Тётя покакала.

– Вот и молодец, – сказал Егорыч.

– Старый балбес, – подумал Малёха.

– Обормот, – сказал Ксан Иваныч, – мы тебя потеряли! Ты куда взвился? Предупреждать надо. Ты мог заблудиться.

– Вот я… Да ну… У меня компас в башке…

– Он телефон даже не взял, – шепнул Малёха коллективу. Их коллектив с тонким слухом, ушаст и многоух.

– Вот–вот, – говорили товарищи. – Нах тебе вообще телефон? Выкинул бы его.

– Я как, в машину должен нагадить? – Бим защищается отчаянно. – Машина – это родина. А Москва – тьфу. Городишко. Транзит. Телефон верните. Где он?

– Забери под сиденьем. Нафиг ты его в ноги бросил?

– Гумажку искал. Наклонялся. Некогда мне. Сгиньте с глаз.

– Что это ты с собой приволок?

– Что–что. Книжку. «Мойдодыр».

– Где взял?

– Под вязом.

– А где вяз?

– В сквере на горке.

– Читал что ли Мойдодыра? Или пользовал?

– Не пользовал. Я пятихатку пользовал.

– Не спутал? Может, пять кусков?

– Говорю – пятихатку.

– А чё ж Мойдодыра не пользовал?

– Читать буду, – сказал Бим. – Книжка древняя. Двадцать третий год.

– Ну, тебе повезло!

– А то! – сказал Бим, – подсушу вот только.

***

Кажется, дождь собирается…

Кажется, дождь собирается…

***

Кстати, Бим с Ксаном Иванычем, будучи как–то в Макао, не найдя сортир, согрешили подобным же образом: после уличной водки с закусем из морских тварей зафекалили булыжник. А вытерлись баксами.

Богачи бывают забавными. Как люди, ей богу.

«Умный Тревэл»

"Дождь лил четыре года одиннадцать месяцев и два дня… Воздух был настолько пропитан влагой, что рыбы могли бы проникнуть в дом через открытую дверь, проплыть по комнатам и выплыть из окон."

Габриэль Гарсиа Маркес

– Я поехал заправляться и рекогносцировку уточню, а вы с Кирюхой идите в турагентство, – велел Ксан Иваныч Биму. – Встречаемся тут. Через час.

– Запросто! «Только в тапках я не пойду», – сказал Бим.

(Хм: срать в тапках под дождём можно было прекрасно!)

– Попахивают, чоль, тапочки?

– Брось. Я что, не целкий? Я на всякий… лопушком–то их протёр.

(Так есть лопухи, или нет лопухов в Москве?)

– И не иди в своих тапках, протёртых… Тебя заставляют идти в тапках?

Чтобы почём зря не мучить шлёпанцы (Reno–вариант) Бим бросил их в машину. Чтобы меньше мочить джинсы, подвернул до колена штанины.

Его ботинки «а ля дождь у де Пари» затерялись в барахле, а Ксан Иваныч велел поторапливаться.

«Ногими Нагами» – так назывался этот способ бимовской ходьбы по Москве.

***

Навигатор велел пересечь аллею, Никитскую штоль? «посыпанную кирпичной крошкой ещё при Столыпине».

Автор так шутит, а мы верим в его глупости.

***

Шли. Дошли. Вот он «Умный тревел». Позвонили. Открыли.

Лестница тревела покрылась отпечатками мокрых ступней настоящего сибиряка. Цвет отпечатков – прогнившего кирпича «Царьгорохового Обжигзавода ЛТД».

Потрёпанный вид посетителей поразил пожилого охранника – в самое сердце. И он настроился категорично: посетителей с такой убийственной силой срама далее себя он пустить не мог.

Для решения проблемы набрал номер дежурного менеджера.

Суббота – полурабочий день, менеджер Настя специально прибыла для встречи транзитёров из Угадая.

Спрятавшись с головой под стойку, Евсеич шопотом объяснял заминку телефону.

Телефон в ответ огрызался: из–под стойки неслись по–москальски весёлые дамские крепдышины.

– Дура какая–то, – решил Егорыч. Кому мы заплатили бабло! И чего так орать…

– Они, как бы это вам поточнее сказать, Анастасия Ивановна… – докладывал Евсеич из укрытия, – не по форме одеты…

– Оба?

– Неа, один… Второй чуть получше… Но тоже мокрый. Насквозь!

– А–а, это с Угадая. Приехали–таки. Мы договаривались. Запускайте.

Дедушка взвился. Шариком водородным. Поджечь – взорвётся старикашка: никаких поблажек! Он на службе:

– Я таких ни разу не видел. Один вроде бы культурный, но… это… выпимши (прыгает, шутит… при такой–погоде–то).

– Пропустите!

– Другой вообще… наркоман что ли…, и он босиком, Настасья Иванна. Ногти как у тигра – вы бы видели! Жёлтые ногти, кривые…

– Расскажите, как им меня найти…

Не слышит: «Бородатые оба, щёки не бриты…! Настась Ванна, слышьте меня? они будто с крыши упали. Не люди, а натуролисты, босяжи голякастые».

– Давайте без этих ваших, говорю вам!

– Опасно! Вы таких что ли… с блохами… дожидаетесь?

– Они одеты? В шортах? В майках? С рукавами или в спальных? Спросите фамилии…

Одеты. С рукавами. В брюках. Без манжет.

Фамилии? Запросто. Назвали. Совпало.

– Это мои, точно мои, – рассвирепела молодая да ранняя Настасьиванна. – Что им, в бабочках что ли ездить! Они из Угадайки приехали. Из да–ле–ка! Пусть заходят. Слышите, Евсеич! Они едут в Европу… через Москву… Понимаете? В Ев–ро–пу! Торопятся. Давайте уж… без закидонов ваших.

Проплаченное вперёд и вбелую бабло решило и простило всё – даже экстравагантную экипировку.

Офис передумал. Офис, распрягши тоску, гостеприимно встречал Бима с Егорычем – великими путешественниками, писателями, любимчиками дам и девочек, гашеками и бабелями двадцать первого века.

***

За дубовой дверью. Мокрые ноги – все четыре, из них две пятки. Встали на пёстрый ковёр. Турецкий ворс. Он скрыл мокрые пятки и разогнутые для вентиляции пальцы Бима. Пахнуло. Разбавленным потом.

Ворс. Наполовину поглотил кроссовки Егорыча. Сами собой. Развернулись и обмякли полуметровые шнурки, засунутые в дыры, зацепленные за крюки. Обмотанные вчетверо. Вокруг самих себя. И угадайским ногам в московском офисе стало тепло.

С Бима потекла осень. Над ремнём взвихрил пар. Май, двенадцатое!

Егорыч, ещё на лестнице промакнул причёску. Кепкой. Перед дверью пригладил кое–что. Сверху вниз. Дважды.

Волосы на груди, вздыбившиеся на улице, в помещении опали. И прилипли.

Чесалось и кусалось. Тело. Дождь был с химией. С блохами, вшами и тарантулами. Проклятые америкосы! Снова испытывали Русь. В нескольких местах сразу. Как в Угадае в девяностых: мимо цеха сероводорода на Капроне надо бежать: если хочешь сохранить глаза. Егорыч сумел сохранить. Русский сероводород он мирный.

Ну да ладно. Тут всётки цивиль, Москау, Никитские дела. Найдите их на карте.

***

– Тапочек, к сожалению, у нас нет, – извинялась девушка. – Что? Ой, кхэ, фена тоже нет. А чайку?

– Ничего, ничего. Мы как–нибудь. А кипяточку найдём? –это Егорыч вспомнил ходоков у Ленина.

– А я ноги об ковёр вытер, – сказал Бим, – не беспокойтесь, они пойштишто сухие.

Как мог утешал приветливую девушку Порфирий Сергеич Бим. Он щас джентльмен, хоть и босиком.

Если олигарх бродит босиком по спальне, или по майямскому пляжу, он не перестаёт быть олигархом.

Бим при девочках всегда джентльмен, аристократ и олигарх. Он готов по–джентльменски любить… и по–аристократски кря… тра… в общем, учить кое–чему–либо–как–нибудь.

Ногти его больших пальцев ножницам не подвластны; для них в кроссовках вырезаны дыры. Дыры за новорусский археологический подход к кроссоверам определяем в «Музей хождения по льду в варяги».

Кроссовки с тапочками в машине, а ноги с ногтями тут:

– Лучше всего по Москве ходить босиком, – убеждал Анастасию Бим, показывая ей пятки и когти царьгорохового цвета. Что это за цвет, смотрите на ближайшей аллее, называется Никитской: там этим цветом дорожки посыпаны: и это тихий ужасть, как говорят в Угадайке.

Грамотный тигр с человеческим лицом, с умом как у дедушки Бима, и с когтями как у дедушки Бима, способен выцарапать в граните наименование его прайда на памятнике вожаку его прайда.

– Кожа–то она нарастёт, а обувка попортится.

– Я вас понимаю, – говорила девушка столичная…

Вредный настин таракан, зовут его НА: «Сама бы с удовольствием смогла бы? Ну, с Бимом? Чего–чего – перепихнуться, вот чего. Смотри какой тигрище. Ну, если б без свидетелей?»

Таракан БИ, Бима, значит, вот же сволота какая: «Смогла бы, я вижу. Засучила бы юбчонку и вперёд. Глазки–то вона как засверкали, любишь старых извращенцев».

Таракан НА (а он любитель провоцировать): «Сегодня, какое счастье, ты в юбке. Ну давай, придумай что–нибудь».

Бим: «Дак, пойдём…те! Купим тебе… походные штаны… нет, трое штанов… и поедем смотреть Париж».

Настя: «Я замужем и только что из отпуска».

На: «Вот дура–то! Такое предложение!»

Бим: «Нам ваш «замуж» в барабан не тарахтел. Правда, Кирюх? берём Настьку?»

– Берём, – Кирюх Егорыч согласен. – Чёб не взять. Поехали!

А сам – хитёр бобёр: «…ну если Ксан Иваныч позволит. Будем на заду втроём. Нормально так, Порфирыч?»

БИ: «Нештяк, нормально».

Цимус волшебной кур–травы продолжает работать.

БИ: «На коленках можно. По переменке!»

КЕ: «Да уж, отличный выйдет сюжетик. Да только–вот мальца испортите: не пристало ему такие взрослые игрушки блюсть…»

– Кирюха, звони Ксане, согласуем! Вы же махом сделаете визу, так? Вы же, вот же, её сейчас же…

– У меня Шенген на три года, да я не могу, – отнекивалась Настя. – Муж у меня, понимаете–нет? Недавно возник.

НА: «Ну ты дура Настька! Такая халява раз в жизни бывает.»

– У меня бабло на телефоне крякнуло, – солгал Егорыч, фальшиво нажимая кнопки. – Слышишь, как пыщщит!?

***

Не вышла поездка у Насти.

***

– Знаете, наверно, такой город Угадай, – выговаривала Настя охраннику, – богатый регион! Уголь копают, золото моют. А это их лучшие… ну, это… архитекторы. Они практики! Не управленцы. Собрались в прогулку по Европе. На месяц. Это здорово! Я честно… я завидую.

– Про каски шахтёрские знаем, про город–то, может и слыхивали. А вот про таких архитекторов, – поди, интеллектуалами себя кличут, – не очень.

Бурчал, взятый за живое, старик.

– И вытирать полы опосля их не буду. Хоть убейте меня. Вызывайте техничку. А я всё равно доложу шефу. Так дело дале не пойдёт.

– Наверно, так у сибирской интеллигенции принято, чтобы босиком – соображала кажется пуританка, точно чистюля, сто процентов девушка–москвичка. – У них тайга, медведи, и городская трава по колено.

– Не знаю, не знаю. У нас не так. Тут Москва и приличный асфальт.

– А клиенты эти… ну вы посмотрите, они такие оригинальные. Даже комичные… Угадай–городчане… Предлагали трубку покурить. С собой звали…

Хмыкал дедушка. Хохотала ртом голова: не из ушей звук.

– Ага. С этими хлыщами! Прохиндеями. Пьяницами. Ха–ха–ха! Насмешили!

– Ещё немного и я бы согласилась… возможно. Люблю романтику… и неожиданности разные. И Настя протёрла нос гипсовой богине. – Простыла бедненькая. Холодно ей у нас.

Нос (от Минервы что ли) установлен при входе. Как символ познания мира. Методом сования любопытных носов куда–либо, например, в заграницу.

– Евсеич, ну согласись. Они ведь такие любопытные… И смешные! Положительно: они добрые люди! Вот передумайте своё первое впечатление! Пожалуйста!

– Ага, «тупой и ещё тупее».

– Я видела это кино. Смешное.

– Ну вот, так оно и есть.

– А Вы, Евсеич, простите меня, разве в студенчестве босиком не бегали? Вспомните!

– Я в эти годы по Гулагам развлекался, – поскромничал Евсеич, и проверил оловянную пуговицу на прочность пришития. – Вот же старая, говорил ведь: поднови френч!

***

Заверещали пружины выхода в свет.

– Мог бы подождать за дверью со своими мокроступами, – возмутился Егорыч, выйдя из умного тревела, – что они о нас подумали?

– Мебель не ломай! Побереги силушку для Варшавы.

– Сам бы помог, а я с бумагами.

– Печати веса не весят!

– Плевать. Ты сибирякам масть порушил. Чё вот попёрся! Я бы один…

– Оплочено всё, – ответил Бим, – и терпенье, и за ковёр тоже. Я что, под дождём должен мявкать? Я кошка тебе?

– Кот весенний, да. Марки манул.

– Ага, заманул, понимаю… Киску эту… Они, черти, кланяться нам должны… Москвички, бля. А, если совсем по–приличному, то коньячку налить и в диванчик усадить.

– Усадили, чего ещё?

– Про кожаный говорю.

– Не говорил.

– Ну, думал.

– А с чего же бляди? У них работа такая… ясная. У неё, у Настьки… Чай предлагали, чего ещё?

– А с того и должны. Правила вежливости.

– С кофейком и пирожными? С лимончиками? В кожаный диванчик? Хе, с подушечками? Одеяльца пухового? Обогреватель под пятки, да?

– А хотя бы и так! Не диспансер…

– Может, девочку на диванчике? Может, гондончик на золотой тарелочке?

– А ты как думал!

– Ну, даёшь!

– Ха–ха–ха.