Читать книгу: «Сны деревни Динчжуан», страница 5

Ли Саньжэнь – бывший староста Динчжуана. Он на пару лет моложе моего деда, служил в армии, служба его проходила в городе Ханчжоу, прозванном за свою красоту южным раем. Там же, в военном городке за колючей проволокой, Ли Саньжэнь вступил в партию, но когда его за отличную службу решили отправить на повышение, в голову Ли Саньжэню что-то ударило, и он вдруг прозрел. Прокусил себе палец и написал прошение кровью. Написал, что должен вернуться на малую родину и привести родную деревню к такому же процветанию, что царит на правобережье Янцзы.

Демобилизовался.

И сделался деревенским старостой.

Несколько десятков лет Ли Саньжэнь служил в деревне старостой. Не зная покоя и отдыха, выводил людей заготавливать удобрения, распахивать землю, поливать посевы и собирать урожай. Если сверху спускали указание лущить землю, они выходили лущить, если говорили сажать хлопок, они шли сажать, топтали всходы пшеницы и сажали хлопок, но годы пролетали, складываясь в десятилетия, а Динчжуан оставался все тем же: народу в деревне прибавилось, а черепичных крыш как не было, так и нет. Техники как не было, так и нет. Электромельниц как не было, так и нет. И мотоблоков как не было, так и нет. Та же нищета, что и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане. Та же нищета – убогие поля, тощие леса, и в конце концов кто-то из деревенских не выдержал, плюнул Ли Саньжэню в лицо и сказал:

– Ли Саньжэнь, да как у тебя стыда хватает быть старостой?

Сказал:

– Ли Саньжэнь, сколько лет ты староста и партсекретарь, столько лет у нас Новый год без пельменей.

Так и вышло, что с началом кровяного промысла Ли Саньжэня убрали с поста старосты.

Так и вышло, что он сделался молчуном – ни слова не вытянуть.

Так и вышло, что на лице Ли Саньжэня осела пыль, словно кто-то отходил его по щекам грязной подошвой.

Так и вышло, что наверху решили назначить старостой моего отца: увидели, что кровью торгует, соображает быстро, и велели ему оставить кровяной промысел и наладить в Динчжуане новые кровпункты, вырастить новых кровяных старост. Отец пораскинул мозгами и отказался: понял, что тогда наш кровпункт окажется в убытке. И деревня осталась без старосты. Так и жила без старосты. До сих пор жила без старосты. Деревню оставили без старосты и подняли продавать кровь, но Ли Саньжэнь отказывался идти в кровпункт. Отказывался, хоть режь. Говорит: я не для того полжизни старостой отслужил, чтобы народ кровью торговал. Но когда на деньги от кровяного промысла в Динчжуане стали строить кирпичные дома с черепичными крышами, жена Ли Саньжэня не выдержала – встала посреди улицы и пустилась при всех костерить мужа:

– Ли Саньжэнь, да что ты за мужик такой, если за кровь трясешься? Пока ты сидел старостой, деревня была в такой нищете, что девки с бабами даже бумаги не могли купить, в трусы засунуть, а все ты виноват! Все из-за тебя, кастрат несчастный, за склянку крови трясешься! За полсклянки трясешься. Даже за каплю крови трясешься. Что ты вообще за мужик такой, если боишься крови продать?

Ли Саньжэнь сидел у ворот и ужинал, слушая ругань жены. Сидел и ужинал, будто так и надо.

А когда она замолчала, поставил чашку с палочками у ворот и молча пошел по своим делам. Люди решили, что ему просто лень собачиться, но когда жена ушла на кухню мыть посуду и сливать помои свиньям, Ли Саньжэнь вернулся домой, сжимая в кулаке сотню. Встал посреди кухни, один рукав спущен, другой закатан выше локтя, смял в горсти кожу на сгибе голой руки, лицо его побелело и покрылось бледной, тревожной испариной. Ли Саньжэнь положил деньги на край плиты, взглянул на жену и сказал сквозь слезы:

– Эй… Мать, я теперь тоже кровь продаю.

Руки жены замерли над посудой, она заглянула в его бледное лицо и сказала с улыбкой:

– Вот и славно, хоть на мужика стал похож! Вот и славно, хоть на мужика похож!

И спросила:

– Хочешь водички с сахаром?

– Не хочу, – сквозь слезы ответил Ли Саньжэнь, – я полжизни за революцию отдал, а теперь туда же, кровь продаю.

И стал продавать кровь. Сначала продавал раз в месяц, потом раз в двадцать дней, потом раз в десять дней. И если долго не продавал, чувствовал, как жилы набухают, словно их вот-вот разорвет изнутри, словно крови в них так много, что, если не слить ее в пакет, она сама хлынет наружу..

В те годы свою кровь кто только не продавал, но и кровяных старост развелось как грязи, многие из них ходили от крыльца к крыльцу со шприцами и склянками, охотясь за кровью, как сборщики старья охотятся за скрапом и драными башмаками. Можешь сидеть дома и никуда не ходить – скоро услышишь, как за окном кричат: «Собираем кровь! Покупаем кровь!» – у кровяных старост даже своя закличка появилась, совсем как у бродячих торговцев, старьевщиков и сборщиков волос¹⁶.

Вышел человек землю мотыжить, поле перекапывать, а кровяной староста подойдет к меже и крикнет:

– Эй! Продаешь кровь?

Хозяин поля крикнет ему:

– Ступай себе! Я недавно продавал…

А он все не уходит, кричит:

– Пшеница у вас до чего хороша, зелень в черноту отливает!

Хозяин обрадуется таким словам и спросит:

– А знаешь, сколько я удобрений засыпал?

Кровяной староста присядет на корточки у межи, пощупает росточек, восхищенно осмотрит его со всех сторон и скажет:

– Не знаю, сколько тут удобрений… Зато знаю, что деньги на удобрения кровью заработаны, это к гадалке не ходи.

Скажет:

– Одна склянка крови – два мешка удобрений. А одного мешка вам здесь за глаза хватит.

Скажет:

– На самом-то деле, земля – всему основа. Люди сейчас до того пристрастились кровь продавать, что даже поля забросили. Говорят, не нужны нам поля. Оно конечно, кровь у человека не кончится, сколько ни продавай, но мы ведь не по сто лет живем, а если кто и проживет сто лет, не будет же он до ста лет кровью промышлять. А земля прокормит тебя хоть сто лет, хоть тысячу. Кормись с нее хоть сто лет, хоть тысячу, она не оскудеет, а крови разве на тысячу лет хватит?

Так и разговорятся. Хозяин поля подойдет к меже потолковать с кровяным старостой из чужой деревни, слово за слово, и вот он уже закатывает рукав:

– Раз мы так поладили, продам тебе еще одну склянку!

И продаст ему еще одну склянку.

А тот купит у него еще одну склянку.

И попрощаются. Попрощаются, как друзья. Теперь кровяной староста – его друг, теперь он будет втыкать в его жилу свой шприц и откачивать кровь..

Ли Саньжэнь перекапывал землю на своем поле. Перекапывал землю по краям поля и в углах, куда не добраться с плугом. Он продавал кровь каждый месяц – два раза, три раза в месяц, и лицо его отливало желтизной, отсвечивало желтым, словно его воском натерли. Раньше, еще в пору службы старостой, Ли Саньжэнь махал мотыгой так прытко, точно в руках у него одна деревяшка, а теперь ворочал мотыгой с таким трудом, словно к ней каменный валец привязан. Пшеницу собрали, пришла пора озимого сева. Пришла пора сажать кукурузу. Озимый сев летнему не чета: посадишь семена всего на день раньше соседей, а урожай созреет быстрее на три, а то и на пять дней. Считай, украл эти дни у осени, собрал урожай, и непогода теперь не страшна. Ли Саньжэню надо было управиться с севом за два дня. Надо было перекопать землю по краям поля и в углах, куда не добраться с плугом. Наступила осень, но летний зной никак не спадал, он стелился по равнине куда хватало глаз, и казалось, что бескрайние поля со всех сторон полыхают огнем. Ли Саньжэнь ворочал землю, по лицу его дождевыми каплями катился пот. Он разулся, скинул рубаху. Спина так блестела, будто он только что вылез из воды. На голых руках виднелись кунжутные зернышки проколов: смоченные потом, они покраснели, набухли и зудели, как волдыри от комариных укусов. Ли Саньжэнь выбился из сил. В прошлом году он за пару часов перекопал всю землю по краям и в углах, а теперь работал уже второй день, но перекопал только половину. И поле осталось прежним, и он не изменился, разве что полгода назад пошел продавать кровь.

Пока он копал, солнце добралось до середины неба, и над Динчжуаном поплыли дымки, словно кто-то пустил по небу белые шелковые ленты. К тому времени моя бабка уже три месяца как лежала в могиле. Три месяца назад она запнулась о лохань с кровью у нас дома, опрокинула ее и с ног до головы облилась кровью первой группы. От вида разлитой крови бабка повалилась на землю и заболела сердечной болезнью. От этой хвори она и умерла, и сердце ее с тех пор уже не болело. После смерти бабки отец с дядей рыдали и божились, что завязывают с кровяным промыслом, божились, что больше ни капли крови не купят и ни капли не продадут. Но прошло три месяца, и они снова поехали покупать кровь.

И вот Ли Саньжэнь перекапывал землю, а мои отец с дядей возвращались мимо его поля в Динчжуан. Они ездили собирать кровь по глухим деревням и селам и теперь катили домой на велосипедах с кузовами, груженными алыми склянками и пакетами. Наступила страда. В страду люди трудятся в поле, им недосуг ходить в кровпункт и продавать кровь, а у отца был уговор с мобильной службой, что он каждый день будет сбывать ей много пакетов и склянок.

И ему приходилось собирать кровь прямо в поле.

Приходилось ездить по полям и зазывать людей.

По дороге домой отец с дядей увидели, как Ли Саньжэнь перекапывает землю на своем участке, дядя остановил велосипед и крикнул:

– Эй! Крови продашь?

Ли Саньжэнь молча глянул на дядю и снова взялся за мотыгу.

– Эй! Так продашь или нет? – проорал дядя.

А Ли Саньжэнь возьми да скажи:

– Вы, Дины, пока из деревни всю кровь не выпьете, не успокоитесь!

Моему дяде тогда едва исполнилось восемнадцать, услышав такие слова, он ругнулся себе под нос: «Ети ж твою прабабку, тебе деньги прямо в поле несут, а ты нос воротишь» и встал у межи дожидаться моего отца. Отец подъехал, постоял немного рядом с дядей, наблюдая за Ли Саньжэнем, а потом направился вглубь поля. Земля под его ногами была теплой и рыхлой, точно вата, и с каждым его шагом выпускала облачко сладкого песочного тепла. Поравнявшись с Ли Саньжэнем, отец не стал эйкать, а сказал:

– Почтенный староста. – И мотыга Ли Саньжэня застыла на полпути к земле, а сам он ошалело уставился на моего отца.

Почти два года никто не звал его старостой.

Отец сказал:

– Почтенный староста…

Ли Саньжэнь молча опустил мотыгу.

– Почтенный староста, на днях я ездил в уездный центр на совещание по обмену опытом в кровоторговле, – сказал отец. – Глава уезда и заведующий отделом образования недовольны Динчжуаном, говорят, мало крови продает наша деревня, говорят, в Динчжуане нет ни старосты, ни партсекретаря, некому выйти на передовую, и потому начальник уезда вместе с завотделом Гао решили назначить старостой меня.

Тут отец умолк и заглянул в лицо Ли Саньжэня.

А Ли Саньжэнь заглянул в лицо моего отца.

– Я, конечно же, отказался, – продолжал отец. – Сказал начальнику уезда и заведующему Гао, который спас Динчжуан от нищеты, сказал им так: кроме нашего почтенного старосты, никто другой занимать этот пост не может.

Ли Саньжэнь вытаращил глаза.

– Не смотрите, что мы Дины, а вы – Ли, – говорил отец. – Хоть мы и не родня, я лучше других знаю, что покуда вы живы, все ваши помыслы отданы Динчжуану.

– Покуда вы живы, – говорил отец, – никто не посмеет занять ваш пост.

– Покуда вы живы, – говорил отец, – разве кто согласится занять ваш пост?

Договорив, отец развернулся и зашагал обратно. В перекопанной супеси скакали лягушки и кузнечики, одна лягушка запрыгнула отцу на ногу, и от ноги по всему телу тотчас же разлилась прохлада. Отец стряхнул лягушку и зашагал дальше. Вышел к меже и услышал позади себя голос Ли Саньжэня:

– Хой! Иди сюда! Была не была, продам тебе еще крови!

– Дядюшка, – ответил отец, – у вас лицо пожелтело, давайте обождем пару дней?

– Я уже столько всего пережил, пролью немного крови, ничего мне не будет. Твою налево, – сказал Ли Саньжэнь, – если стране так надо, пролью немного крови, ничего мне не будет.

И Ли Саньжэнь лег под софорой на краю поля, подложил под голову рукоять мотыги, а пакет для плазмы отец пристроил на ветке. Дядя проткнул руку Ли Саньжэня иголкой, и его кровь потекла по пластиковой трубке толщиной со столовую палочку, потекла прямиком в пакет.

На пакете было написано, что его емкость – пятьсот кубиков, то есть один цзинь, но на самом деле в него входило шестьсот кубиков, то есть цзинь и два ляна¹⁷. А если пощелкивать по стенкам пакета, пока набираешь кровь, войдет и семьсот кубиков – цзинь и четыре ляна.

Отец набирал кровь и пощелкивал по пакету, объяснял, что иначе кровь может свернуться. Пощелкивал и переговаривался с Ли Саньжэнем.

Говорит ему:

– В деревне, кроме вас, просто некому быть старостой.

– Мне оно осточертело, – ответил Ли Саньжэнь. – И так всю жизнь отпахал.

Отец говорит:

– Вам еще и пятидесяти нет, возраст самый подходящий.

– Если я вернусь к делам, – ответил Ли Саньжэнь, – тебя, Дин Хой, назначу своим помощником.

Отец говорит:

– Я так и сказал начальнику уезда и заведующему Гао, сказал, что, если вас не вернут в старосты, бей меня смертным боем, а я никакого поста не приму.

– Сколько там набралось? – спросил Ли Саньжэнь.

– Не волнуйтесь, чуть-чуть осталось, – ответил дядя.

И они наполнили пакет до краев.

Пакет надулся, как залитая водой резиновая грелка, тронешь его пальцем – трясется. И по бескрайнему пыльному полю разлился густой сладковатый запах крови. Отец вытащил иглу, снял с ветки пакет и вручил Ли Саньжэню сто юаней.

– Сколько сдачи? – спросил Ли Саньжэнь, принимая деньги.

– Кровь подешевела, – ответил отец. – Теперь за один пакет даем восемьдесят юаней.

– Значит, двадцать, – сказал Ли Саньжэнь.

Отец схватил его за руку:

– Почтенный староста, дядюшка Саньжэнь, ваша сдача для меня все равно что пощечина, я бы даже пятьдесят юаней у вас не принял, не то что десять или двадцать.

И смущенно взял деньги. Они с дядей уже собрались идти, но Ли Саньжэнь вдруг весь побледнел, пот бежал по его лицу, будто капли дождя по воску. Он поднялся на ноги, сделал три шага, качнулся и сел на корточки, опираясь на мотыгу.

Кричит:

– Дин Хой! Голова страшно кружится, перед глазами все плывет!

– Я же говорил обождать, а вы ни в какую! Давайте за ноги вас подвесим, кровь к голове пустим?

– Вешай, – согласился Ли Саньжэнь.

Лег на краю поля, а отец с дядей взяли его за ноги и подняли вниз головой, пустили кровь от тела к мозгам. И чтобы как следует напитать голову Ли Саньжэня кровью, отец с дядей аккуратно потрясли его за ноги, как трясут постиранные штаны, сливая воду от штанин к поясу.

Потрясли, отпустили Ли Саньжэня, спрашивают:

– Лучше?

Тот кое-как поднялся на ноги, сделал два шага и улыбнулся отцу:

– Гораздо лучше! Я уже столько всего пережил, ничего мне не будет!

Отец с дядей уселись на велосипеды и покатили дальше.

А Ли Саньжэнь, опираясь на мотыгу, пошел перекапывать свое поле. Его так качало, что отец с дядей думали, он вот-вот свалится на землю, но он не свалился, вышел на середину поля, обернулся и прокричал:

– Дин Хой! Когда вернусь на пост старосты, тебя поставлю своим замом!

Отец с дядей поглядели на него, улыбнулись и покатили в Динчжуан. А в Динчжуане увидели, что на всех солнечных пятачках – и у околицы, и вдоль главной дороги, и в укрытых от ветра переулках – лежат деревенские, отдыхают после продажи крови, ноги задрали повыше, а голову опустили пониже, чтобы не кружилась. Кто-то устроился у себя во дворе: снял дверь с петель, один край положил на высокую табуретку, другой на скамеечку пониже и лег на дверь, как на кровать, головой вниз. А кто помоложе, выстроились вдоль стен и стоят вверх тормашками, будто луковицы, «мозги кровью поливают». Отец с дядей с первого взгляда поняли, что, пока они собирали кровь по дальним деревням, динчжуанскую кровь тоже кто-то собрал. Они встали как вкопанные посреди улицы, отец не сказал ни слова, а дядя выругался:

– Ети ж твою бабку!

– Ети ж твою прабабку!

Не знаю, кого он хотел обругать..

Ли Саньжэнь начал продавать кровь, когда ему было под пятьдесят. Начал продавать, да так и увяз. Увяз, ни конца ни края не видно.

И десять лет спустя заболел лихоманкой. Лихоманка скрутила его сильнее, чем всех остальных. Так скрутила, что у него не было сил даже слово сказать. Вот тебе и конец, и край. Вот тебе и конец – Ли Саньжэнь десять лет ждал, что его вернут на пост старосты, но все эти годы деревня обходилась без начальства, и из волостной управы никто так и не приехал, чтобы назначить нового старосту..

Ли Саньжэнь состарился.

Ему не было еще и шестидесяти, а посмотришь – дряхлый старик.

Пройдет месяц, другой, и настанет его черед умирать.

Лихоманка Ли Саньжэня почти доконала, когда он шагал по дороге, казалось, к каждой ноге его привязано по булыжнику. Жена сказала: «Ли Саньжэнь, заразные все в школу переселились на покой, а я тут целыми днями тебе прислуживаю». И Ли Саньжэнь перебрался в школу и стал жить вместе со всеми. Жил вместе со всеми, но целыми днями молчал, медленно бродил по школьным коридорам, медленно оглядывался по сторонам. Медленно забирался на свою койку в углу и засыпал, будто каждый день ждал прихода смерти. Но в этот день солнце светило так ярко, почти слепило. В Динчжуане повсюду распустились цветы, цветы расстилались докуда хватало глаз, и аромат их расплывался докуда хватало глаз. Люди ныряли в цветочное море, махали лопатами, ворочали землю, таскали коромысла, носили мешки, пыхтели от натуги и так спешили, что ни слова не могли сказать, лица у всех блестели от пота, сияли улыбками, люди сновали туда-сюда, то туда, то сюда. Дед стоял у околицы и смотрел, как больной лихоманкой Ли Саньжэнь тащит на плечах коромысло с двумя бамбуковыми корзинами: корзины укрыты тряпками, до того тяжелые, что коромысло гнется под их весом и с каждым шагом Ли Саньжэня надсадно скрипит. Ли Саньжэня лихоманка почти доконала, жить ему осталось недолго, но он взвалил на себя тяжеленное коромысло и с сияющим лицом зашагал к деревне. Дед дождался, когда он подойдет поближе, шагнул навстречу, спросил: Саньжэнь, ты что несешь? Но Ли Саньжэнь только улыбнулся и ничего не сказал. Поменял плечо под коромыслом и пошел дальше. Пошел к своему дому. С поля за ним увязался внук лет пяти – бежит, прижимая к груди завернутый в тряпье узелок, бежит и кричит: дедушка, дедушка! И тут, поравнявшись с моим дедом, внук Ли Саньжэня запнулся о выползший на дорогу стебель жасмина и упал. Узелок полетел на землю, в нем что-то брякнуло, лязгнуло и рассыпалось по земле. Дед взглянул под ноги и не поверил своим глазам. Вот так радость! Он и подумать не мог, что внук Ли Саньжэня несет в узелке золото: блестящие слитки, бруски и даже золотые горошины размером с земляной орех. Оказывается, над землей по всей равнине распустились цветы, а под землей созрело золото. Мальчонка разревелся, глядя на укатившиеся золотые горошины, дед хотел помочь ему подняться, протянул руку и проснулся.

Его разбудил Ли Саньжэнь.

4

Ли Саньжэнь разбудил моего деда.

Дед будто бы заснул, а будто бы и вовсе не засыпал, смутно видел, как Ли Саньжэнь, стараясь не шуметь, прошел в его сторожку, как замер у кровати, как тихонько позвал: «Братец Шуйян!»

Позвал, и дед проснулся. Проснулся и увидел, что рука, которую он протянул внуку Ли Саньжэня, так и лежит поверх одеяла, увидел безбрежное море цветов, раскинувшееся по равнине докуда хватало глаз, заполнившее и Динчжуан, и поля за околицей, и пески старого русла Хуанхэ – море это сияло всеми цветами и плодоносило золотом: золотыми кирпичами, золотой черепицей, золотыми слитками, золотыми брусками, золотыми горошинами и золотыми песчинками. Мой дед не сразу открыл глаза, он еще раз посмотрел, как над землей распускаются цветы, а под землей зреет золото. Осторожно повернулся на другой бок, чтобы удержать видение, но снова услышал тихий голос Ли Саньжэня: «Братец Шуйян!» Тогда дед расплылся в улыбке, хотел сказать: братец Саньжэнь, а я тебя только что во сне видел! Открыл было рот, но тут заметил, как помертвело лицо Ли Саньжэня – видно, случилась большая беда.

Дед резко сел в постели и спросил:

– Саньжэнь, что такое?

И Ли Саньжэнь негодующе прохрипел:

– Ети его мать! Совсем страх потеряли, эти воры совсем страх потеряли, если такое вытворяют!

– Опять что-то пропало? – перебил его дед.

– Мало того что украденного не вернули, – негодовал Ли Саньжэнь, – так сегодня ночью меня снова обокрали.

– Что еще пропало? – спросил дед.

– Они украли то самое, что красть ни в коем случае нельзя, – продолжал негодовать Ли Саньжэнь.

Дед вышел из себя:

– Да что пропало, в конце-то концов? – Он слез с кровати и начал одеваться. – Саньжэнь, ты когда старостой служил, за словом в карман не лез, ждать себя не заставлял, а сейчас на простой вопрос ответить не можешь!

Ли Саньжэнь взглянул на моего деда, помялся и наконец проговорил:

– Братец Шуйян, я тебе скажу как есть. Казенная печать динчжуанского селькома всегда была при мне. Динчжуан десять лет обходится без старосты и партсекретаря, но печать все это время была при мне, сегодня ночью я положил ее под подушку, там же спрятал немного денег, а наутро проснулся – ни печати, ни денег.

Говорит:

– Бог с ними, с деньгами, а печать надо вернуть.

Говорит:

– Как хочешь, а печать надо вернуть, я десять лет держал ее при себе, а сегодня проснулся – нет печати.

Небо яснело, свет пробивался сквозь окна и открытую дверь, дочиста умывая сторожку. Дядя так до сих пор и не вернулся. Дед скользнул глазами по пустой кровати, и на лбу его повисла мрачная дымка, он перевел взгляд на ссохшийся силуэт Ли Саньжэня, на его затравленное лицо и спросил:

– Сколько денег пропало?

– Бог с ними, с деньгами, а печать надо вернуть, – ответил Ли Саньжэнь.

– И все-таки, сколько пропало?

– Бог с ними, с деньгами, а вот печать надо вернуть, – не сдавался Ли Саньжэнь.

Дед вытаращился на Ли Саньжэня, будто видит его впервые. Будто перед ним незнакомец, которого он ни разу до этого не встречал. И наконец спросил:

– Саньжэнь, и как мы ее вернем?

– Обыщем школу, – твердо сказал Ли Саньжэнь. – Братец Шуйян, ты всю жизнь прослужил учителем, всю жизнь наставлял детей, что воровать дурно, а теперь больные послушались тебя и перебрались в школу, а вор у тебя же под носом хозяйничает.

Дед вышел из сторожки.

По восточному краю неба разливалось жидкое золото, словно море цветов, раскинувшееся куда хватало глаз, расстелившееся сплошным ковром по полям и лугам, сбилось в один большой гороподобный цветок. Свет этого цветка озарял школу, топил ее в своей чашечке. Больные в классах еще не вставали с постелей. На улице лютовал холод, в такой холод никому не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. В ветвях павловнии на школьном дворе послышался веселый сорочий треск. Добрая примета, значит, на дворе будет праздник. Праздник у больных лихоманкой.

Дед подошел к павловнии, вытащил из развилины колотушку и зазвонил в колокол: «Дан-дан-дан! Дан-дан-дан!» Зазвонил срочный сбор.

К колоколу с колотушкой давно никто не притрагивался, они поросли багряной ржавчиной, и с первого же удара ржавчина посыпалась на землю. С тех пор как дети покинули школу, колокол превратился в безделицу. А еще на середине школьного двора стоял флагшток – крашеный железный шест, торчащий из залитой цементом площадки. По заведенному в школе порядку на утренней линейке дети подходили к флагштоку и поднимали знамя. А теперь знамя никто не поднимал, и флагшток на школьном дворе тоже превратился в безделицу.

В ненужную безделицу.

Но вот колокол снова зазвонил: «Дан-дан-дан! Дан-дан-дан!» – тревожно, словно ружейная пальба.

Кто-то из больных накинул куртку, высунулся из окна на втором этаже и крикнул:

– Что такое?

И Ли Саньжэнь трубно объявил, как объявлял в пору своей службы старостой:

– Общий сбор! Всем собраться во дворе!

– Нашли вора? – спросили со второго этажа.

– Спускайтесь, и все узнаете! – срывая голос, крикнул Ли Саньжэнь.

И больные Динчжуана, потирая глаза, застегивая куртки, потянулись из своих комнат, один за другим потянулись во двор, и скоро под павловнией на спортивной площадке собралась целая толпа. Были в этой толпе и дядя с Линлин. Никто не видел, откуда они вышли. Они стояли в толпе, и одежда их была аккуратно застегнута, а лица ярко сияли, совсем как у здоровых. Они стояли порознь, словно и не встречались сегодня ночью. К тому времени солнце поднялось над восточным краем неба. С грохотом поднялось над восточным краем неба, и наступил новый день. И в школе начали искать вора.

Дед сказал:

– Одной ногой в могиле стоите, не сегодня завтра помрете, а все туда же. А все туда же – ночью у Ли Саньжэня снова пропали деньги.

– Бог с ними, с деньгами, – громко вставил Ли Саньжэнь, – но вор украл печать динчжуанского селькома. Я эту печать десять лет держал при себе, а ночью ее украли.

– Придется обыскать школу. – Дед повысил голос: – Будем обыскивать по комнатам, кто с нами? – И не успел он обвести собравшихся взглядом, как мой дядя радостно крикнул, проталкиваясь вперед:

– Я с вами! Обижу соседей, но что ж теперь, разве я виноват, что вор украл шелковую куртку моей сестрицы?

Лицо у Линлин стало красным, как заря.

И дядя выступил из толпы. Выступил вперед, словно герой.

Взяли с собой еще двух добровольцев и начали обыскивать школу комната за комнатой, обыскали и первый этаж, и второй.

И нашли двух воров.

Первой воровкой оказалась Чжао Сюцинь. Чжао Сюцинь, которая кашеварила на кухне.

Чжао Сюцинь лихоманка тоже почти доконала, болячки теснились на ее лице, набухшие, словно разваренный горох. А на тыльной стороне ладоней и на запястьях язвы были уже другие, старые болячки там успели сойти, на их месте выросли новые, они сияли свежей краснотой, как солнце, что восходит над равниной, тесно жались друг к другу, страшно зудели, и Чжао Сюцинь постоянно их расчесывала, отчего язвы прели и гноились, и кожа на ее руках была покрыта белыми пузырьками, источавшими солоновато-кислую вонь, которой Чжао Сюцинь очень стеснялась.

Она болела лихоманкой уже полгода, язвы на ее теле сменились четыре раза, по всем приметам Чжао Сюцинь давно пришла пора умирать, а она жила.

Все остальные умирали после третьей смены болячек, но у Чжао Сюцинь они сменились четыре раза, а она все жила.

Вообще-то муж Чжао Сюцинь, Ван Баошань, был старше ее на десять лет и заработал на свадьбу, продавая кровь, а Чжао Сюцинь потратила свой выкуп на женитьбу младшего брата и пошла продавать кровь вместе с Ван Баошанем, чтобы вернуть ему выкупные деньги. Но спустя десять лет Ван Баошань не заболел лихоманкой, а она заболела. Полгода назад, когда у нее поднялась температура, Чжао Сюцинь что ни день выходила во двор, плюхалась на землю и принималась сучить ногами, плача и голося:

– За что мне такое! За что же мне такое!

Ван Баошань однажды попытался ее поднять, но она расцарапала ему все лицо, да еще и наорала:

– Это ты меня погубил! Сволочь! Ты меня погубил! Сволочь!

Так она сидела во дворе, плакала и бранилась, и пыль взметалась у нее из-под ног и кружила по двору. Но прошло несколько дней, и Чжао Сюцинь утерла слезы. И перестала браниться. Как прежде готовила еду, кормила кур, как прежде подавала Ван Баошаню чашку с вареным рисом. А потом перестала подавать мужу чашку с вареным рисом и начала готовить на всех больных Динчжуана.

Готовить на всех больных Динчжуана и воровать у всех больных Динчжуана.

Койка Чжао Сюцинь стояла в комнате на первом этаже, где раньше занимались первоклашки. В дальнем от дверей углу. Мой дед с Ли Саньжэнем и помощниками обыскивали первый этаж, заглядывали под кровати, перетряхивали постели, развязывали узлы, перебирали одежду, шарили по коробкам. Во время обыска Чжао Сюцинь не было в комнате, она еще до рассвета убежала на кухню готовить. Она целыми днями готовила, чистила котлы, мыла посуду, трудилась не покладая рук, от зари и до зари. И никто не слышал от нее ни единой жалобы, мало того, Чжао Сюцинь всегда умудрялась поставить на стол самые разные блюда, на любой вкус. Во время обыска Чжао Сюцинь не было в комнате, она убежала готовить завтрак, мой дед откинул с ее кровати одеяло, Ли Саньжэнь тронул подушку и удивился тому, какая она тяжелая. Такая тяжелая, будто в нее налили свинца. Вспороли подушку и увидели, что она доверху набита белым рисом.

Все больные Динчжуана увидели, что подушка доверху набита белым рисом.

Лица у людей сковала оторопь. Кто бы мог подумать, что та самая Чжао Сюцинь, которая готовит на всех еду, воровала зерно из мешка. Отправили за ней на кухню. И в это самое время мой дядя вытащил из постели второго вора. И кто бы мог подумать, что вторым вором окажется Чжао Дэцюань, который за всю жизнь даже голоса ни на кого не повысил. Чжао Дэцюань, которому уже перевалило за пятьдесят. Когда все пошли во двор на собрание, он никуда не пошел, сказал, что силы у него на исходе, что настала его пора помирать, что он даже шагу сделать не может, – сказал так и остался лежать в постели. И вот все комнаты на втором этаже обыскали, только кровать Чжао Дэцюаня не трогали. Чжао Дэцюань лежал в постели, а свет из окна сушил и багрил его лицо, словно это не Чжао Дэцюань, а иссушенная солнцем мумия. Было ясно, что его можно не обыскивать. Всю жизнь Чжао Дэцюань послушно обрабатывал землю, на рынке отродясь не смотрел на весы и не пересчитывал сдачу, а восемь или десять лет назад, когда деревенские обезумели, продавая кровь, Чжао Дэцюань ни разу не спросил у кровяного старосты, сколько денег ему причитается. Сколько хочешь ему заплатить, столько и плати, он слова не скажет, сколько хочешь крови взять, столько и бери.

– Сколько будем брать? – спросит его мой отец.

– Пока лицо не пожелтеет, – отвечает Чжао Дэцюань.

Отец доставал самый большой пакет для плазмы и наполнял его до краев, лицо у Чжао Дэцюаня желтело, и, когда на пожелтевшем лбу выступала испарина, отец вынимал иглу из руки. А рассчитываясь, всегда накидывал пару юаней сверху. И Чжао Дэцюань, принимая деньги, говорил:

– Дин Хой, из всех кровяных старост один ты ко мне по-доброму.

И продавал кровь только моему отцу.

Дядя и подумать не мог, что это он украл новую куртку Линлин. Никто не мог подумать, что он станет красть чужую женскую куртку. Солнце лилось в окно, прямо на лицо Чжао Дэцюаня, иссушая его, словно мумию. Глаза его подернулись белой пленкой, как у дохлой рыбы. Белой, цвета дохлой рыбы. Он смотрел, как дядя с помощниками ходят по комнате, меряют комнату легкими шагами, словно и не больны вовсе, и лицо его наливалось завистью. Завистью от того, что другим еще жить да жить. От зависти на глазах Чжао Дэцюаня выступили слезы, и он вздохнул, и вздох его растянулся на десять, на двадцать ли, а парни пытались его развеселить, шутили: «Раньше помрешь, раньше переродишься». Кто же мог подумать, что Чжао Дэцюань – вор, что это он украл у Линлин шелковую свадебную куртку!