Читать книгу: «Пустая ваза», страница 3

жит ее рука. Понятно, ничего общего с Софи Лорен она не име-

ла, это были только комплименты и попытки быть галантным.

Но на галантность у нее не было времени.

– Скажите, как вы относитесь к Генриху Новалису? – спро-

сила она и улыбнулась уже открыто и это улыбка, кто ее знал,

означала, что она стала противной самой себе и приготовилась

это впечатление изменить.

Вспомнив о Новалисе, этом юном немецком бароне 18 века,

она оживилась, откинула белокурый локон с лица и невольно

расслабилась. Теперь она была в своей бездонной и бескрайней

стихии духовности, и как бы расправила крылья.

– Этот юноша был чудесным поэтом. Вам не кажется? Его

«Гимны к ночи» просто потрясают необычностью…

Он даже не наморщил лоб, как бы силясь вспомнить давно

прочитанное.

– Не знаю. Не читал. – Спокойно ответил он, беря кружку

своими крупными, мохнатыми, как у паука, пальцами. Она в ужа-

се уставилась на них. – Чем Вы занимаетесь в свободное от те-

левидения время?

– Э..! Многим… К примеру, изучаю биохимию, генетику и фи-

зиологию растений! Хочу не только видеть растения снаружи,

их цвет и контуры, хочу понимать, как они живут, чем дышат,

а без физиологии тут не обойтись. Завидую Грегору Менделю! —

вдохновилась она, подхватывая новую тему для разговора.

Может быть, он в генетике силен, ибо на тему таинственного

наследования свойств и признаков живых существ она могла

говорить весь вечер. Впрочем, она чувствовала сейчас, наконец,

вдохновение и готова была говорить на любую тему!

– А кто это? – поднял брови ее собеседник.

– Чешский монах 19 века, изучал растения в монастырском

саду и занимался выведением роз и их опылением. Отец нынеш-

ней генетики.

Он откинулся на спинку стула, смотрел на нее удивлен-

но и в глазах его отчетливо читалась откровенная растерян-

ность. До этой встречи он видел с экрана телевизора красивую

женщину и наделил ее красивыми воздушными свойствами,

но сейчас перед ним была умная, образованная, тонко чувс-

твующая, возвышенная женщина, и к этой женщине он не был

готов.

– Неужели интересно быть такой занудой? – слегка помор-

щился он, досадуя, вероятно, на себя, и припал к своей кружке

пива, словно его мучила жажда. Она откинулась на спинку стула,

прищурила глаза и широко, свободно улыбнулась.

– Все наоборот! До того, пока вас не знала, я была занудой, —

ответила она. – Но ваши письма изменили меня, я стала инте-

ресной для себя самой, я смотрю сейчас на мир, словно никогда

его прежде не видела и теперь понимаю, как плохо его знала;

я могу рассматривать его сверху, – будто с облаков, и снизу —

как бы со дна океана, он открывается мне в своей глубине и зага-

дочности; меня стало все интересовать…

Зазвонил его мобильный телефон, он выхватил его из карма-

на и взглянул на номер.

– Извините, – сказал он, поднялся и отошел в сторону. Она

кивнула и улыбнулась; кажется, этот звонок был спасательным

кругом, он вытащил ее поклонника из неловкой ситуации.

– Мне надо срочно отойти, – сказал он приглушенным го-

лосом, вскоре вернувшись и кладя деньги за пиво на стол. —

Извините. Эта розочка вам! Вы потрясающе красивая женщина!

Она осталась одна и долго сидела, задумчиво глядя через боль-

шое окно кафе на улицу, но не видя того, что там происходило.

– Почему он не подготовился? – задавалась она вопросом. —

Или это были только слова? Слова, призванные служить тому же,

чему служит макияж – создать таинственный образ, приукра-

сить действительность, создать впечатление; через эти слова

создать о себе впечатление умного, образованного, заботливого.

Как человек хвастливый он хотел только казаться, но не быть,

набрасывая на себя макияж слов; он меня возвышал, чтобы воз-

высить себя, он меня воспевал, чтобы пели о нем. Он казался,

и остался кажущимся. А я стала, я вылепила себя вновь…

Она поднялась, заплатила за эспрессо, пошла к выходу и опус-

тила розочку в мусорный контейнер. Теперь она знала. Ей нужен

тот, кого любовь обязывает, кого любовь поднимает, развивает,

дает ему крылья, обогащает и возносит, кого делает интересным

и любознательным, кому она раскрывает глаза, делает сердеч-

ным и внимательным к миру…

Часть 2

Портрет

мы выходим из тьмы, чтобы кануть во тьму…

Омар Хайям «Рубайят» (1048–1131)

Граница между светом и тенью – ты.

Станислав Ежи Лец (1909–1966)

художник брел домой; в ночном тихом воздухе отчетливо

были слышны его тяжелые, шаркающие шаги. Его немного

шатало от выпитого с друзьями, он был раздражен и бормотал

что-то про себя. Он ушел от друзей из ресторана, где они до-

вольно часто собирались, чтобы поговорить обо всем, исключая

искусство, о нем не было принято говорить на хмельную голо-

ву, о нем нужно говорить только серьезно и глубоко. Но вопрос

Генриха его обозлил: «Почему ты, Мати, пишешь посредствен-

ные вещи?» Этот вопрос среди легких тем и легкого хмельно-

го тона прозвучал неожиданно серьезно, не в тон, не во время,

не к месту. И если бы он исходил от кого-то другого, от знаме-

нитого Рихарда, например, он бы отшутился, но вопрос задал

Генрих, который был еще малозначащим, как художник, и са-

мым молодым членом их дружеского круга, его вопроса можно

было даже не заметить, но Матиас заметил и оскорбился. Даже

этот юноша заметил, что я стал рисовать посредственно, поду-

мал он с раздражением, поднялся и пошел прочь, домой, по ноч-

ному городу, залитому ясным лунным светом, хмельной и раз-

драженный. «Почему? – спрашивал он себя. – Когда я съехал

на писанину посредственных картин?» Сам не заметил, и дру-

зья тактично молчали. Только этот начинающий художник, еще

юноша, честный и открытый, заметил и не посчитался с его сла-

вой, его именем, спросил и даже, похоже, ждал ответа, смотрел

выжидательно…

Матиас был талантлив, и картины выходили из-под его руки

будто сами собой. Не в талантливой ли небрежности лежало на-

чало его сползания в посредственность? Все эти поклонники,

ценители, эксперты, знатоки, любители, покровители гнали его

и загнали, как лошадь. Люди любят ставить на лошадей: если

она хорошо бежит, значит, она может бежать еще лучше. Ему

хорошо платили. И он старался, пока не уперся в какую-то сте-

ну. Он перестал чувствовать картины. Будто некая сила отняла

у него волшебный фонарь, которым он освещал темноту и вы-

свечивал, к своей радости, прекрасные картины. То, что рань-

ше приходило, как озарение, как откровение – яркое, цельное,

особенное – больше не являлось. В больной тяжелой голове во-

царились тишина и пустота. Его небо вдохновения не озаряли

больше золотые прекрасные молнии; радость он черпал теперь

в вине и, хмелея, искал в нем вдохновляющий, животворящий

свет. Но и радость ушла и он остановился. Теперь даже хмель

не возбуждал в нем видений и не рождал образов. Все погасло,

будто ушло во тьму. Произошло самое страшное, что может толь-

ко случиться с творцом, – он не может более извлекать свет

и отделять его от тьмы. Он пришел к истокам посредственности.

Посредственное – это еще тьма, здесь не дошли до света сути.

Придя домой, не раздеваясь, он упал на диван и тут же за-

снул. И провалился в странный сон. Будто он пошел в свою мас-

терскую, может быть, чтобы понять, там, в мастерской, почему

он стал посредственно писать? Над его мастерской стояла глу-

бокая тихая ночь; в черном небе сияла огромная желтая Луна.

Ее неземным светом были залиты полотна картин, находивши-

еся в мастерской; многие были начаты и не закончены; они на-

селяли мастерскую и составляли ее содержание: они были пов-

сюду – висели на стенах, стояли на полу у стен, лежали на трех

мольбертах. Но одна их них, – набросок юной женской голо-

вы, – лежала на мольберте в углу мастерской лицом к большому

окну. Внезапно ему показалось, что она открыла глаза и ахнула

от восторга, глядя в большое окно:

– Как божественно красиво! Почему красота всегда трево-

жит? – услышал он, будто шелест, ее взволнованный голос. —

Отчего сжимается и трепещет сердце? Что-то произойдет!

Я чувствую, я предчувствую… Грядут какие-то перемены в моей

жизни. Меня, наконец, допишут?! Но какой я буду? – задума-

лась незаконченная Картина, не отводя восхищенного взгляда

от небесного ночного пейзажа. – Я вся во власти художника,

этого пьяницы, этого гения… творца…

– Пьяницы… Гения… Творца… – пробормотал художник

во сне, глядя с изумлением на странную картину на мольберте…

– Ах, если бы я сама могла писать, я бы написала себя, но ка-

кой бы я стала?

Он видел, что Картина неожиданно задумалась над необыч-

ным вопросом, но, не найдя ответа, засмеялась своим мыслям,

и взглянула на желтую Луну.

– Мы все рождены светом, в нашей крови течет свет, и свет

изливают наши лица. Мы, освещенные, связаны кровным родс-

твом. Спокойной ночи, великая Луна! – прошептала Картина се-

ребристыми от лунного света губами.

– Освещенные? – снова изумился художник, видя себя в сво-

ей мастерской, стоящим перед странной картиной, и слыша, буд-

то наяву, ее серебристый голосок…

Утром, когда за окном еще стояли густые сумерки, он проснул-

ся от жажды и беспокойства, припомнил вчерашний вечер, свое

внезапное раздражение, и странный сон; он был все еще ярким

и стоял перед глазами, в нем было что-то ускользавшее, но важ-

ное, мучительное, какая-то мысль, истина, она таилась в этой

странной картине, но чтобы это понять, надо было ее дописать…

и она бы заговорила, она бы сказала!

Он тяжело встал, привел себя в порядок, достал из холодиль-

ника свежую бутылку красного вина, вынул с громким хлопком

пробку и налил себе почти полный стакан. Выпитое сразу удари-

ло в голову, он одобрительно улыбнулся этому действию и вне-

запно почувствовал сильное желание пойти в мастерскую, может

быть за ответом, снять беспокойство, которое засело со вчераш-

него злополучного вечера и томило его…

Поднявшись по винтовой лестнице в мастерскую, он стал

прохаживаться вдоль своих полотен. Две картины стояли

у двери в мастерскую, законченные, словно готовясь к выходу,

на продажу; он глядел на эти полотна и удивлялся, будто впервые

их видел. Они содержали явные недостатки, некоторые места

были откровенно плохо прорисованы, на многих была небрежно

положена краска. Виной была спешка, спешка, спешка, но все про-

щалось его таланту, его молодости, его мастерству. И он сам неза-

метно научился себе это прощать. Только сейчас он увидел цену

своим полотнам. Это были картины для украшения голых стен!

Он подошел к одной незаконченной картине, стоявшей у стены,

и долго недоверчиво ее рассматривал, потом отошел к другой,

тоже недописанной. Это тоже был его стиль, его темп, – бе-

гать от одной картины к другой, от одного впечатления к дру-

гому, от одной женщины к другой, от одной бутылки к другой.

Оттого многое, непростительно многое, оставалось незавершен-

ным, неосмысленным, упущенным, плохо освещенным…

– О боже, что же я рисую? – спросил он вдруг себя, не пе-

реставая удивляться себе, – похоже, мне только казалось, что

я художник, что я творец, могу творить выдающиеся вещи, до-

стойные остаться в чувствах людей, картины, к которым при-

ходят, как на свидание, как ходят в лес – для спокойствия, как

приходят к реке, – для умиротворения, как ходят в театр – для

впечатлений. Но могу ли я творить? Одной мазней больше, —

продолжал мрачно размышлять художник, стоя перед начатым

полотном. Он достал из бара в стене открытую бутылку вина

и сделал несколько больших глотков.

– Кажется, я мчался не в ту сторону, – пробормотал он, быс-

тро пьянея и яростно оглядывая свои картины, стоявшие вдоль

стен. – Ради этого я брался за кисть?!

Пьяно ухмыляясь, он подошел к нарисованному пейзажу

с пасущимися козами на горном лугу, и стал насмешливо его

рассматривать.

– Ну, покажи, художник, что ты тут пишешь? – пьяно ку-

ражась, спрашивал он себя, – это должно стать шедевром? Эта

картина должна затмить великое солнце?

Внезапно он схватил правой рукой нож, которым счищают

краску с полотен, и занес его над своим творением, но от крика

за своей спиной остановился. Картина на мольберте вздрогнула

и вскрикнула от страха. Он, услышав этот крик, замер, изумлен-

но посмотрел на свою руку с занесенным над картиной ножом,

и с ужасом спросил:

– Чья это рука? Это ведь рука мага, которой он отнимал

у темноты новые картины мира, этой руке обязаны мои картины

своими жизнями, а сейчас она готова вернуть их назад, во тьму,

в безвестность?! Что случилось с моей рукой, рукою волшебни-

ка? Она не творец более? Тьма победила меня, она теперь силь-

нее моей руки?!..

Он отбросил нож, обернулся, и взгляд его упал на портрет, ле-

жавший на мольберте; он замер в изумлении. Это была та самая

картина, которая ему снилась ночью! Или это было наваждение?

Он не верил своим глазам. Этой начатой картины он раньше

не видел или забыл о ней? В какой миг озарения, в какой вспыш-

ке света, в каком пьяном бреду, он набросал этот поразительный

эскиз? На полотне из тьмы пространства, из тьмы воспоминаний

проступала чудесная головка юной женщины, ее узкое изящное

лицо было слегка запрокинуто, словно она нежилась в неярких

лучах заходящего солнца, а светлые волосы за головой будто ка-

ким- то легким порывом ветра отнесло в сторону; в тонкой руке

она держала чашку с кофе, от невидимой сигареты поднимался

тонкими линиями синий прозрачный дымок…

– А! он меня увидел! Он остановился?! – едва не вскричала

Картина, и ее полотняное сердце тревожно забилось. – Что те-

перь будет? Пройдет он мимо, значит, он еще не поднялся до себя,

до своего гения. Можно когда-нибудь догнать то, что ускользает!

Но как догнать то, мимо чего пробегаешь?! Теперь я тебя не от-

пущу; однажды ты должен понять – сколько красоты и мудрос-

ти – в мгновениях. Этот час настал! Час твоего рождения!

Странно, он стоял перед картиной и слышал каждое ее слово,

словно она говорила. Почему он слышал? Хотел он это слышать,

или это был его собственный голос, застывший вместе с крас-

ками в этом чудесном наброске прелестного юного женского

лица? Долго, пораженный, не отрывая глаз от незавершенного

творения, стоял он перед видением. На картине еще многого

не было, но он сейчас живо, вспыхнувшим воображением, до-

полнял недостающее, какой она могла стать! Все-таки он был

художником и знал это чувство, когда одно только мелькнувшее

видение могло внезапно, словно по волшебству, озариться це-

лой необычной картиной.

– Кто это начал… неужели я это нарисовал… неужели я все-

таки могу?

Тяжело и неловко он сел перед Картиной на пол, скрестил

ноги и уставился на нее тяжелым, изумленным, пронзитель-

ным взглядом, словно увидел ее будущую, словно он увидел

себя будущего. Он глядел на нее и видел себя в отраженном

свете. Но кто эта юная женщина? Он задумался и не мог вспом-

нить, отчего вдруг на мольберте под его рукой проступило это

чудесное, тонкое, прелестное женское лицо. Да, она проступила

из времени его страстной, тихой влюбленности, эта девушка

даже ничего не знала о его страданиях, а он долго носил ее в себе

и вот, неожиданно, когда, казалось, он давно забыл о ней, она

вдруг напомнила о себе, высветилась из тьмы, словно светлячок,

словно весть. – Но почему явилась она именно в этот момент,

в это тяжелое время, когда мне худо, мне тошно, мне отврати-

тельно и пусто? – удивился он, качая тяжелой головой с рас-

сыпавшимися небрежно темными завитками волос. – Может

быть, я уже сам невольно начал тяготиться собой, этими вели-

колепными, красочными полотнами и стал искать другого себя.

Но что я могу? – мучительно проговорил он, все больше мрач-

нея, обращаясь к ней, к удивительной Картине на мольберте, —

как мне сотворить себя? Научи меня жить, научи писать…

– Хотя я еще недописанная картина, – ответила она, – и еще

не знаю, какой я буду, пока только тонкие линии – они перепле-

таются, где-то берут начало, где-то теряются; но многое еще ле-

жит в тени. Я пытаюсь разглядеть себя, я хочу разогнать темно-

ту – так интересно, какая же я на самом деле, но плотный мрак

скрывает все черты. А может быть, меня еще нет?! Вдруг темнота

рассеется и окажется, что за ней ничего и не было?! Да, может

ничего не быть. Я буду тогда, если меня нарисует Гений! Ты дол-

жен стать гением, художник!

– О! – пробормотал он, кивая в ответ ей и своим мыс-

лям. – Не похож ли я сам на нее? Я ведь такой же, в сущнос-

ти, незавершенный, незаконченный, мне себя еще прорисо-

вывать до мельчайших подробностей, дописывать, вырывать

себя из тьмы невежества, несовершенства. Ребенок рождается

на свет. Ребенок – это эскиз, набросок. Всю жизнь он будет себя

рисовать и раскрашивать. Станет ли он произведением искус-

ства или останется заурядной картиной? Мне надо самого себя

завершить, дописать…

– Нет! Я знаю! – продолжила шепотом незаконченная

Картина, и он напряженно вслушивался в этот взволнованный

шелест звуков. – Я еще только рождаюсь на свет, как рождает-

ся мир в сумерках каждого нового дня! И с каждым новым днем

я буду проступать из темноты. Мой художник, мой гений, ста-

нет расцвечивать и наполнять меня. Но что он замыслил? Какой

я буду, когда труд закончится, и я предстану во всей своей пол-

ноте?! Ах! как безумно хочется стать шедевром, бессмертным

полотном, великим произведением искусства! Чтобы меня вы-

ставляли во всех знаменитых музеях мира, чтобы мною восхи-

щались, любовались. Иначе, зачем быть Картиной, если не пере-

давать дальше свет, не будить воспоминаний, не останавливать

бегущих? Не хочу быть посредственной! Но для этого он должен

пить меня, он должен опьяняться мною, как своим самым луч-

шим вином, пребывать во мне, как в самом худшем запое! – вы-

сокомерно решила Картина.

– Я не сойду с места, не выйду отсюда, пока тебя не закончу,

моя прелесть, буду тебя прорисовывать до последней голубой

жилочки на твоем изумительном лице, до самого дна твоих глаз

дойду я светом, всю мою нерастраченную, безответную любовь

к тебе выпью с тобой, вместо вина. Теперь я знаю, я пил потому,

что не было тебя и не было меня! – говорил он нежно. По его

давно небритым щекам текли слезы. За дверью послышались

громкие голоса. Пришли поклонники, ценители, покупатели

и этот шум за дверью вдруг показался ему оглушительным —

в такой тишине, в такой глубине он находился. В ярости бросил

он в дверь недопитую бутылку с вином, и она с грохотом раз-

билась. За дверью стихло. Им, за дверью, было достаточно его

способного, но его, способного, в мастерской уже не было; здесь,

из тьмы несовершенства, еще неясно, робко, зыбко, тонкими ли-

ниями проступал силуэт гения. С кистью и палитрой в руках, стоя

перед мольбертом, он сейчас творил, беззаветно, широко, с ог-

ромной нахлынувшей и захватившей его всего любовью. Лицо

из своего воображения, которое он сейчас переносил на холст,

оживало. Оно розовело и наполнялось свежей чудесной краской

жизни, оно поднималось над полотном и походило на скульптуру,

так выразительно, рельефно, со всех сторон добавлялись к нему

частички живой плоти, живой краски. Оно становилось таким

ясным, таким выразительным, что художник сам с изумлением,

завороженным взглядом наблюдал за своей работой и не мог

налюбоваться портретом. Он собирал по крупинкам и линиям

это изумительное тонкое прекрасное лицо и видел, что малей-

ший неточный штрих мог исказить, упростить, сделать мелким

Творение. Потрясенный картиной он только сейчас понял, что его

гений лежал за слоем его огромных способностей. Гениальность

находится там, где больше всего света; это высший, необычный,

пронизывающий свет. До самой сущности вещей, до самых боль-

ших глубин доходят его лучи. Тем он отличается от солнечного —

покровного, поверхностного, посредственного – света…

– Юность моя! – проговорил он ласково, неотрывно глядя

на рожденное из тьмы чудесное лицо. – Ты остановила меня,

чтобы я понял, кто я.

Наполненный новой радостью, он еще долго стоял перед

Картиной, а на ее узком прекрасном лице играл румянец, ее гла-

за казались живыми; от них шел свет, словно в глубине их лежа-

ли янтари…

– Ну, вот! – засмеялась она, глядя на художника, кото-

рый сейчас растянулся на полу и заснул глубоким блаженным

сном. – Я тоже могу творить… гениев!..

Замок

–Вам плохо? – раздался приглушенно, словно издалека

чей-то голос. Она медленно подняла голову и сквозь тя-

желые картины, стоявшие перед ее усталыми глазами, смутно

увидела мужчину около своего столика. Когда через несколько

мгновений ее взгляд просветлел, она увидела, что это был вы-

сокий, пожилой мужчина, приятной наружности. На нем была

белая рубашка с закатанными слегка рукавами, и коричневые

штаны с черным поясом. Он уже начинал седеть, лицо покрыто

морщинами и под глазами лежали тяжелые мешки.

– Странно, – сказала она медленно, внимательно изу-

чая незнакомца. – Этот вопрос редко задают близкие. Тем более

странно слышать его от незнакомого человека. В самом деле, Вы

правы, чувствую себя неважно. Хотя, наверное, надо радовать-

ся – ушла от мужа.

– Позволите присесть? – спросил он.

– Конечно, присаживайтесь! – кивнула она приветливо,

но все ее существо напряглось и насторожилось помимо воли;

перед незнакомыми людьми она заранее закрывала все двери

в душу до прояснения их намерений и отношения к ней.

Он отодвинул стул и тяжело опустился напротив нее. Было

видно, что живость юности осталась давно позади, и он находил-

ся сейчас не столько в стадии наслаждения ею, сколько на этапе

ее осмысления. Сознание отстает от времени, всегда приходится

домысливать и осознавать ценность или важность события, ког-

да оно уже промелькнуло, прошло…

– Вы уже себе что-то заказали? – спросил он, немного пого-

дя, даже как будто ею особо не интересуясь и больше занятый

собой.

– Да, коньяк, – снова кивнула она и поправила легким дви-

жением прическу.

Она вдруг поняла, что рада невольному собеседнику, он от-

влек ее от тяжелых мыслей, тянувших на дно неприятных,

мучительных воспоминаний, и легкое, как облачко, желание

понравиться незнакомцу пронеслось по ее душе, и еще одно,

более сильное желание, чтобы он еще дальше увел её от болей

и тяжелых чувств.

– Я закажу себе тоже, – сказал он и повернулся к официан-

ту. – «Armagnac", пожалуйста! Затем он снова повернулся к ней

и пристально посмотрел на нее. В ее темных глазах стояла глу-

бокая неуверенность, даже растерянность. Эту явную примету

душевной драмы он принял к сведению и кивнул своим мыслям,

словно сделал где-то пометку.

Она вдруг почувствовала себя во власти его странного мужс-

кого обаяния и смутилась. Но в этом обаянии было еще что-то,

не мужское, но что-то большее, готовность понять. Она все еще

была напряжена душой.

– Я Вам кого-то напоминаю? – спросила она тихо. – Или Вы

хотите меня соблазнить?

Она пошутила, но только от смущения и желания понять, от-

куда струится его обаяние, которое все больше ее охватывало,

и она это совсем отчетливо чувствовала, и этому обаянию хоте-

лось довериться.

Незнакомец улыбнулся так открыто, что ей внезапно стало

легко. Ее напряжение смягчилось, она расслабилась и уже с лю-

бопытством и первым доверием взглянула на него.

– Я, кажется, знаю, отчего вам плохо, – ответил он и его

взгляд будто охватил ее теплым облаком.

– Даже так? – удивилась она иронично, все больше усту-

пая властному, приятному, необъяснимому воздействию на нее.

В нем была доброта и забота и она этому все больше доверялась.

– Я такая простая? На мне, наверное, все написано! Нужно

только уметь читать?

– Вы ушли от мужа, но на самом деле Вы ушли от полного, неле-

пого, абсолютного непонимания. Для Вас он превратился в глу-

хую стену; как можно до него достучаться? – сказал он мягко.

Она взглянула на него изумленно. Как точно он ее понял. Она

готовилась никого не пускать в свою измученную больную душа,

а он словно уже побывал в ней до этого и знал ее боль. Появился

официант, разлил темный коньяк в фужеры с зауженным гор-

лышком. Они подняли свои фужеры и чокнулись.

– За правильное понимание! – прошептала она и засмея-

лась. Он кивнул, и они пригубили чудесный темный напиток.

– Вы считаете, что понимаете меня правильно, увидев из-

далека? Это можно только влюбиться с первого взгляда – тоже

издалека, но чтобы другого понять, иногда нужны годы! Вблизи

все оказывается иначе, – возразила она, все еще сопротивляясь

его обаянию и стараясь понять свое положение и свое отноше-

ние к этому немного загадочному, приятному незнакомцу.

– Я только скажу, кого вы мне напоминаете! – сказал незна-

комец и снова оглядел ее добрыми большими глазами. И она

снова доверилась его глазам. Ей хотелось верить! Как хочет-

ся положиться на кого-то, чтобы не решать все самой, наивно

и беспомощно.

– Когда я смотрю на Вас и говорю о Вашей сущности, то вижу

старинный удивительный Замок, стоящий на холме, в гордом

одиночестве, хотя вокруг много других домов и особняков. Он

построен в стиле раннего барокко, в стиле, где глубокое внут-

реннее содержание еще не выражено через пышное внешнее,

в чем особенность позднего барокко, ваша суть скрыта за скром-

ным фасадом, – заговорил он приглушенным голосом, снова

пристально глядя на нее.

Она изумленно уставилась на него, словно завороженная

его неожиданно приятным голосом, и, вместе с тем, немного ис-

пуганно. Новая странная картина открылась перед ее глазами,

и она очаровалась этим видом; она увидела себя новой, а может

истинной?

– Это действительно так! – воскликнула она восторжен-

но. – Я всегда думала о том, что меня мучило, как себя объяс-

нить? Кто я в этой жизни? Как можно меня объяснить одним

словом, в котором заключено все мое сущее? Деревом? Конечно,

у меня есть что-то от дерева! Но также что-то от солнца, от реки,

от сада. Но то, что я – Замок! Никогда не думала! Пожалуйста,

продолжайте!

– Как во всяком Замке, в Вас много комнат, залов, переходов;

здесь каждая комната имеет свое назначение, в каждой комна-

те живет какое-то Ваше свойство, или особенность, или способ-

ность… – продолжил он с серьезным, задумчивым лицом, и она,

глядя в его светлые глубокие глаза и видя эту серьезность, ве-

рила каждому его слову. Спасительные, ясные слова. Эти слова

она невольно, не сознавая, ждала от своего мужа. Или от своих

подруг и друзей. И, наконец, они пришли от совершенно незна-

комого человека, сидящего сейчас перед ней.

– В самом деле! Я все время думала, чем же себя объяс-

нить! – воскликнула она. – Конечно же – Замком! Огромным,

старинным замком с множеством комнат и залов. Такое про-

стое объяснение! И вместе с тем оно такое полное и правиль-

ное. Здесь есть все, что нужно человеку. Даже крепостная стена

и глубокий колодец посреди двора, если придется держать осаду.

Продолжайте, прошу вас! У меня такое впечатление, словно Вы

смотрите на меня изнутри, словно бродите во мне, хотя сидите

передо мной…

Она выпрямилась на стуле и ее глаза заблестели.

Таинственный незнакомец неторопливо пригубливал от своего

фужера. Затем он поставил фужер на стол, наклонился вперед

и поманил ее пальцем к себе. И когда она наклонилась с улыбкой

к нему, он сказал ей тихо, как заговорщик, на ухо.

– В каждом замке есть потайные комнаты. И у Вас

они есть, где хранятся под замком какие-то Ваши секреты, о ко-

торых не знает никто. И это так похоже на Вас; Вы загадочная

женщина.

– О! – снова воскликнула она, откидываясь на своем сту-

ле и глядя на него весело. – Более чем достаточно! Если бы

муж однажды до них добрался, он бы понял, что совсем не зна-

ет меня! Он бы удивился, узнав, что я «Замок», а не какая-ни-

будь «Дворовая постройка»! Ему многое стало бы ясно. Но ему

это не нужно. Да, только выходя замуж за одного, понимаешь,

что тебе нужен другой! Потому у женщин так много потайных

комнат, где они прячут от чужих глаз свои сокровенные мысли

и чувства, мечты и желания. Скрытое – признак отчуждения. —

Пробормотала она и задумалась.

– Когда появляется скрытность, значит, проходит любовь

и начинается непонимание, – кивнул ее неожиданный со-

беседник и заказал подошедшему официанту новую порцию

Armagnac.

– Но вот мы в большом Зеркальном зале, Вы идете по нему,

отражаясь во всех зеркалах, и в каждом из них Вы разная, – про-

должил он задумчиво, поглядывая на ее прелестное лицо. Оно

розовело от коньяка и легкого волнения.

– Боюсь, в моем Замке больше потайных комнат со сле-

зами и мечтами, чем залов с зеркалами, – вздохнула она. —

Продолжайте! – пролепетала она, смакуя коньяк. – Мне очень

приятно слушать, что Вы обо мне думаете! Кто бы еще бого-

творил женщину, как не снизошедший к ней бог. Вы застав-

ляете меня волноваться. Мужу, хотя он ближе всего, далеко

до божественного!

– Но это еще далеко не все! В Вашем Замке есть что-то очень

важное для вас. Театр!

Она, молча и удивленно, взглянула на него.

– Вы часто бываете ребячливы, Вам так идет вдохновение,

игра; я люблю, когда Вы немного кокетничаете, мне приятно, если

Вы немного капризничаете. Какая она женщина – если немного

не актриса! Театр – это важнейшая часть женского замка, а, мо-

жет быть, самая важная. Для многих женщин – ее театр, порой,

самая лучшая, самая утешительная, самая возвышенная часть ее

существа. И очистительная! Только посетив ее спектакли, пос-

мотрев на то, какие драмы, страсти, трагедии разыгрываются

порой в ее душе, можно понять, кто она. А Ваша закрытость, ко-

торую можно наблюдать на улице или на работе, это лишь от-

голоски, слабый свет, приглушенный крик того, что твориться

в Вашей душе…

Легкая таинственная улыбка скользнула по ее прелестному

лицу, словно она представила себе некоторые картины из ее

драм…

– Вы говорите так, словно меня знаете. Но откуда? Мы зна-

комы с Вами… всего-то… два часа. И у меня нет сил подняться

и уйти. И желания. Я еще посижу. Для чего Вы снизошли? Чтобы

меня вознести? В замках живут принцессы и королевы! И я!

Впервые мне хорошо! – сказала она и посмотрела ему прямо

в глаза. – Легкость в общении – это признак душевной бли-

зости. Я готова так сидеть и пить и разговаривать с Вами всю

ночь…

– День за днем, ночь за ночью… – продолжил он.

– Странно, – задумчиво сказала она. – От одного бежишь.

С другим не хочешь расставаться. Отчего это?

Они молча выпили.

– Вам нужно только пореже заглядывать в вашу темни-

цу! – неожиданно серьезно сказал он и даже показал на нее ука-

зательным пальцем. – Никогда не открывайте клеток, в кото-

рых __________томятся ваши узники…

Она вздрогнула.

– Это и есть моя главная тайна, мое проклятие, – прошепта-

ла она, – там, в моей глубине, как в подвалах, живут, как змеи,

все мои страхи, болезни, неуверенность, отчаяние. Я сама их

боюсь до ужаса, когда они начинают шевелиться, шипеть и хо-

тят выбраться наружу! Я знаю, они ненавидят меня и проглотят

в один миг, если выберутся оттуда.