Читать книгу: «Мифология советского космоса», страница 4

В память о выдающихся исторических достижениях советского народа в освоении космического пространства и в целях сохранения навечно документации и других материалов о полетах советских космических кораблей целесообразно замуровать в специальных ампулах у монумента, сооруженного в Москве в ознаменование выдающихся достижений советского народа в освоении космического пространства[,] документацию[,] киноленты и модели советских искусственных спутников Земли, космических станций[,] космических кораблей и использовавшихся при полетах советских космических объектов важнейших научных приборов¹²¹.

Точно такой же набор тщательно отобранных документов и артефактов был размещен в экспозиции музея, построенного под монументом. Космическая история была написана раз и навсегда. Главный нарратив был защищен от сомнений каменной стеной. Этот нарратив, однако, не был монолитен: разные его части сочинялись разными акторами со своими собственными целями, его раздирали внутренние противоречия и разъедали контрвоспоминания, культивируемые участниками космической программы.

Контрвоспоминания советской космической программы

Личные воспоминания, не вмещавшиеся в главный нарратив, продолжали жить неофициально, прячась под глянцевой поверхностью официальной истории. Мириады частных историй сформировали устную традицию, совершенно отдельную от письменных повествований. Историки традиционно связывают такие контрвоспоминания «в тени официальной истории» с группами, которые были «исключены или обойдены вниманием»¹²². Однако в советской космической программе космические инженеры и космонавты, культивировавшие такие контрвоспоминания, наоборот, находились в центре внимания официальной истории. Именно благодаря своему привилегированному положению они имели доступ к информации, закрытой для обычного советского гражданина. «Настоящая правда» об исторических событиях, умалчиваемая или приукрашиваемая в официальных отчетах, стала важной частью их групповой культуры. Личные воспоминания, которыми они делились друг с другом, формировали их чувство профессиональной идентичности как космонавтов или инженеров, в то время как их публичный образ должен был соответствовать главному нарративу¹²³.

Контрвоспоминания часто не выходили за пределы частной сферы не из-за явного редакторского давления, а из-за самоцензуры. Например, когда корреспондент ТАСС попросил известного конструктора космических аппаратов Михаила Тихонравова поделиться его впечатлениями о Гагарине, тот ответил:

…Я первый раз встретился с Гагариным, еще не зная, что он будет первым. Он сдавал экзамен по физике. И я ему поставил четверку. И это из-за того, что он не знал сложения скоростей. Напутал там что-то, в общем, не так сложил силы. Потом мне кто-то говорит: «Это же наш лучший, наиболее перспективный человек. Нельзя ли ему натянуть как-нибудь на пятерку. Спросите его еще раз. Если ответит, то поставьте ему пять». И мне пришлось снова его спросить. В этот раз он мне ответил все, и я ему поставил пятерку.

Вычитывая расшифровку интервью перед публикацией, Тихонравов сделал на полях отметку: «Это я рассказал только для Вас. Не следует это опубликовывать»¹²⁴. Такие воспоминания могли распространяться лишь частным образом, не поднимаясь на поверхность публичного дискурса.

Инженеры и космонавты болезненно относились к явному разрыву между их личными воспоминаниями и официальной историей. Вынужденные на публике действовать в соответствии с официальной линией, они давали выход своему недовольству в дневниках и частных беседах. «Почему мы говорим неправду?» – написал однажды в своей записной книжке Черток, размышляя над практикой сокрытия многочисленных неудачных пусков от общественности¹²⁵. Космонавтов также раздражала необходимость говорить «полуправду-полуложь», искажая свои рассказы так, чтобы умолчать о сбоях и не войти в противоречие с официальной версией событий¹²⁶. Однако и космонавты, и инженеры научились извращать правду с большой точностью и искусством. Хотя идеологические ограничения и цензура очевидно были навязаны космическому сообществу извне, набор предписанных стереотипов предоставил инженерам и космонавтам возможность выставить себя в лучшем свете. Инженеры приукрашивали отчеты для начальства; космонавты наслаждались своим статусом знаменитостей и безупречных героев.

Космические журналисты, чьей работой было распространение официального дискурса, в то же время в частном порядке жаловались на цензуру. «Все наши репортажи – полуправда, которая часто хуже вранья»,– писал Голованов в своем дневнике¹²⁷. Когда весь остальной мир смотрел в прямом эфире репортаж о полете «Аполлона-8», советское телевидение показывало детский фильм. «Неужели в ЦК сидят такие дремучие люди, что они не понимают, как это глупо и стыдно?!» – удивлялся по этому поводу Голованов¹²⁸. Когда отложили публикацию его статьи об «Аполлоне-11», он снова выпустил пар в личной записной книжке: «Меня стыд терзает. Неужели опять такой позор?»¹²⁹

Одни и те же люди – журналисты, космонавты и ведущие инженеры – одновременно и писали официальные отчеты, и делились личными контрвоспоминаниями. Дискурсивный разрыв пролегал прямо через их души. В дневнике Каманина можно найти свидетельства его постоянных колебаний между публичным и частным модусами выражения. Например, в декабре 1968 года он написал статью для «Красной звезды», газеты советских Вооруженных сил, о предстоящем запуске «Аполлона-8». Каманину пришлось смягчить новость о безоговорочном успехе американской лунной программы. Он озаглавил свою статью «Неоправданный риск» и гневно осудил в ней американских политиков за то, что они подвергают опасности жизни астронавтов в полете, который легко могла осуществить автоматика. Естественно, он не упомянул, что в Советском Союзе была своя секретная лунная программа пилотируемых полетов. В своем дневнике, однако, он честно признал, что американцы вырвались вперед в лунной гонке. Он осудил советских руководителей, которых считал истинными виновниками,– руководство партии, высшее военное командование и высокопоставленных руководителей космической программы – за то, что они слишком долго пренебрегали лунной программой или задали ей неверное направление. «У них нет ни времени, ни знаний для конкретного руководства освоением космоса,– писал он в своем дневнике.– Промышленность запаздывает с выполнением плановых заданий, изготавливает технику наспех и некачественно, из-за этого сроки пусков кораблей часто переносятся»¹³⁰.

В своем дневнике Каманин осуждал именно то, что практиковал в своей повседневной работе. Он являлся редактором и неофициальным цензором популярных публикаций о космосе. Когда Терешкова пожаловалась ему, что в написанной за нее автобиографии многое приукрашено, Каманин признал, что журналист следовал стереотипам и допустил немало расхождений с реальностью, но заключил, что вносить правки уже поздно, поскольку книга должна успеть выйти к третьей годовщине полета Гагарина. В частном порядке он сожалел о банальностях в литературе о космонавтах, отмечая, что «самое интересное в нашей космонавтике строго засекречено». Он возражал против официального запрета на публичные сообщения о сбоях оборудования и экстренных ситуациях во время полетов – запрета, за выполнением которого сам же должен был следить: «Этими ограничениями мы сами себя обкрадываем, создавая у людей впечатление „необыкновенной легкости“ и почти полной безопасности длительных полетов в космосе. На самом деле такие полеты очень трудны и опасны для космонавтов, и не только в физическом, но и в психологическом отношении». Каманин сознавал, что стирание негативных моментов из культурной памяти порождает мифы, создающие фундаментально неверное впечатление о космической программе. При этом он сам же не одобрял публичное выражение спорных точек зрения на освоение космоса. К примеру, Каманин отказался стать консультантом фильма Андрея Тарковского «Солярис», поскольку, по его словам, «подобная фантастика… не может увлекать – она принижает достоинство человека и чернит перспективы существования цивилизации»¹³¹.

Хотя такие настроения не приводили к активному противостоянию советскому режиму, они служили индикатором неповиновения среди тех самых групп, которые, как считалось, были опорой советского государства,– среди военных и работников оборонной промышленности. Космические инженеры культивировали собственные контрвоспоминания. Устав от постоянного беспорядка из-за бесконечных хрущевских реорганизаций структур управления экономикой, они начали ностальгировать по «железной дисциплине» сталинского времени как надежной основе мощного промышленного развития¹³².

Обмениваясь личными воспоминаниями о сталинском времени, инженеры произвели на свет миф о «золотом веке» советского ракетостроения. На самом деле в конце 1940-х годов высокопоставленные руководители оборонной промышленности точно так же жаловались на нехватку ресурсов и нерациональное управление¹³³. Несмотря на это, контрвоспоминание о сталинском времени как периоде жесткого управления, строгой дисциплины и личной ответственности стало неотъемлемой частью профессиональной культуры советского ракетостроения.

У космонавтов, чью частную жизнь военное начальство контролировало почти так же жестко, как публичный образ, было мало возможностей культивировать собственные личные воспоминания. Однако они особо ценили именно те моменты своей жизни, которые оставались нетронутыми публичностью. Когда Юрий Гагарин захотел подарить матери свою фотографию, он не выбрал один из тех знаменитых снимков, что наводняли медиа по всему миру, а попросил копию фото, сделанного фотографом во время их случайной встречи в 1960 году, еще до полета в космос и мировой славы¹³⁴.

Пока космонавты и космические инженеры частным образом культивировали свои контрвоспоминания, на границах публичного дискурса начали возникать альтернативные репрезентации космической эпохи через слухи, анекдоты и письма читателей в газеты и журналы. С упадком мифа о космонавтах в конце 1960-х годов триумфальный тон официальных сообщений, не изменившийся со времен полета Гагарина, начал звучать слишком патетично. После смерти Королева и гибели Гагарина распространилось циничное отношение к официальным сообщениям. Люди совершенно не доверяли туманным официальным заявлениям о причинах крушения самолета первого космонавта; зачастую куда большим доверием пользовались невероятные слухи о якобы алкогольном опьянении Гагарина, ошибке пилота или убийстве, организованном КГБ¹³⁵.

Кроме того, многие были недовольны высокой стоимостью космической программы и большими расходами на пропагандистские поездки космонавтов. Эти темы не обсуждались публично и лишь иногда всплывали в письмах читателей или частных беседах. Например, в июне 1960 года молодежная газета опубликовала письмо Алексея Н., который со всей прямотой спрашивал о космической программе: «Что же дали эти спутники и ракеты простому смертному, в том числе и мне? Я, к примеру, накануне запуска ракеты был должен 300 рублей, так и до сих пор в долгу, несмотря на удачный запуск. Не кажется ли вам, что увлечение этими спутниками и космосом вообще является несвоевременным, а точнее сказать, преждевременным? Ракета, ракета, ракета!– да кому она нужна сейчас! Черт с ней пока, с этой Луной, но подай мне на стол получше. После этого действительно можно с Луной заигрывать»¹³⁶. В 1963 году в секретном отчете КГБ приводилась цитата отставного маршала Георгия Жукова: «В космическое пространство вылетают миллиарды. На полет Ю. А. Гагарина израсходовали около 4-х миллиардов рублей. Никто ни разу не задал вопроса, во что обходятся все эти приемы, все эти поездки, приезды к нам гостей и прочее…»¹³⁷ По мере того как росла нехватка продовольствия и товаров, общественность все больше сомневалась в оправданности щедрого финансирования космической программы.

После посадки на Луну «Аполлона-11» в 1969 году отставание СССР в космосе стало болезненно очевидным. Официальные сообщения о советских триумфах в космосе теперь встречались не только со скептицизмом, но и с насмешкой. Один из анекдотов повествовал о том, как Брежнев инструктирует космонавтов:

Брежнев вызвал группу космонавтов.

– Товарищи! Американцы высадились на Луне. Мы тут подумали и решили, что вы полетите на Солнце!

– Так сгорим ведь, Леонид Ильич!

–Не бойтесь, товарищи, партия подумала обо всем. Вы полетите ночью¹³⁸.

В более поздней версии добавлялась концовка; космонавт спрашивал: «А как же мы его ночью-то найдем?» Теперь высмеивались не только советские политики, но и космонавты.

Еврейская эмиграция 1970-х годов внесла свой вклад в волну анекдотов о космонавтах: «Почему СССР не запускает людей на Луну? Боятся, что они станут невозвращенцами». В другой шутке высмеивался жизнерадостный тон отчетов космонавтов с орбиты: «Рабиновича запустили в космос. Он радирует: „Находясь на расстоянии десяти тысяч километров от Советской Родины, чувствую себя хорошо, как никогда“».¹³⁹

Коммунистическая партия и советское государство активно поощряли создание и распространение космических мифов, но эти мифы не всегда навязывались сверху. Разнообразные акторы – военные руководители, инженеры, космонавты, писатели, режиссеры и многие другие – активно участвовали в переделке мифов под свои собственные повестки. Зачастую одни и те же люди, участники космической программы, были вовлечены в создание как официальных версий, так и контрмифов, опиравшихся на их личные воспоминания. Мифы обоих типов были адресованы конкретной аудитории – будь то общественность или узкий профессиональный круг – и воплощали собой конкретные политические и культурные ценности. Мифы обоих типов играли конструктивную роль. Публичные мифы помогали работе пропагандистской машины, давали наглядные репрезентации идеологическим понятиям социализма и национализма, цементировали идентичность нации. В свою очередь, контрмифы усиливали профессиональную идентичность космонавтов и космических инженеров и давали выход разочарованию и критике, вычищенным из официального дискурса. В частности, инженеры-ракетчики выводили свою профессиональную идентичность из основополагающего мифа о том, что истоки программы – в огненных испытаниях сталинской эпохи. Во второй главе прослеживается связь двух профессиональных культур – сталинских конструкторов ракет и хрущевских космических инженеров.

Глава 2. Сталинские конструкторы-ракетчики устремляются в космос: техническая интеллигенция встречает оттепель

25 сентября 1938 года Иосиф Сталин подписал приказ о расстреле семидесяти четырех военных специалистов и инженеров оборонной промышленности. Подписи остальных членов Политбюро сгрудились чуть ниже сталинской. Это была рутинная процедура; в 1937–1938 годах Сталин подписал более 350 таких списков и обрек на смерть по меньшей мере 39 тысяч человек, казнь которых требовала его личной санкции. Под номером 29 в списке в тот день, 25 сентября, числился инженер из ракетного исследовательского института Сергей Королев. Его арестовали в июне 1938 года по сфабрикованному обвинению во вредительстве и шпионаже и под пытками добились признательных показаний¹⁴⁰. Через два дня после одобрения Сталина поспешно провели судебное слушание. Сорок девять человек из списка были приговорены к смерти и немедленно казнены. Королеву повезло: после отказа от показаний он получил десятилетний срок заключения. Другой инженер из того же института, Валентин Глушко, был арестован за три месяца до Королева по тому же обвинению и тоже получил тюремный срок. Глушко отправили работать в «шарашку», тюремное конструкторское бюро. Королев первые несколько месяцев занимался каторжными работами в печально известном исправительно-трудовом лагере на Колыме, едва выжил и в конце концов оказался в той же шарашке, что и Глушко. Оба вышли на свободу лишь в 1944 году после успешного завершения работы над новым самолетом, но обвинения против них формально не были сняты еще десять лет¹⁴¹.

Имена Королева и Глушко сегодня ассоциируются с наиболее выдающимися техническими достижениями XX века. Королев, главный конструктор ракетной техники, и Глушко, главный конструктор ракетных двигателей, сыграли ключевую роль в развитии советского ракетостроения: они построили первую советскую межконтинентальную баллистическую ракету, запустили Спутник и отправили в космос первого человека¹⁴².

Сталинская политика репрессий затронула и многих других инженеров-ракетчиков. Бориса Раушенбаха, ведущего инженера систем управления, во время Второй мировой войны интернировали в трудовой лагерь как этнического немца¹⁴³. Другой ведущий инженер-ракетчик, Михаил Янгель, потерял в ГУЛАГе младшего брата и сам едва избежал ареста¹⁴⁴.

Тем не менее в исторической мифологии, пронизывающей российскую космическую программу, сталинская эпоха считается «золотым веком» ракетостроения. Ветераны ракетно-космической отрасли зачастую вспоминают послевоенные годы как время оптимизма и энтузиазма, которое создало «особый романтический настрой»¹⁴⁵. Каким образом сталинская эпоха, в которую столь многие будущие выдающиеся конструкторы пострадали от преследований и работали в условиях постоянной слежки и угроз, внезапно приобрела мифологический статус «золотого века»? Чтобы ответить на этот вопрос, в данной главе я прослежу связи между сталинским и хрущевским периодами развития ракетостроения. Псевдоностальгический образ сталинской эпохи как воплощения идеалов дисциплины, ответственности и мудрого управления является коллективной конструкцией из воспоминаний космических инженеров, разочарованных последующим опытом работы в условиях все более хаотичной организации советской космической отрасли.

Величайшие успехи советской космической программы – Спутник, первый человек в космосе, первый групповой полет, первый полет женщины, первый совместный полет двух кораблей – были достигнуты в хрущевскую эпоху. Это был бурный период, сочетавший многие противоречивые тенденции. В своем «секретном докладе» на XX съезде Коммунистической партии Хрущев разоблачил культ личности Сталина и запустил десталинизацию общества. В то же время насильственное подавление восстания в Венгрии советскими войсками, шумная кампания против нобелевского лауреата Бориса Пастернака и публичные нападки Хрущева на либеральную интеллигенцию свидетельствовали не только о неуравновешенности личности Хрущева, но и о неопределенности и нестабильности, которые были характерны для политики и культуры этого периода. Как заметила историк Полли Джонс, «для хрущевского периода были характерны постоянные колебания в официальной политике, поскольку новое руководство пыталось поддерживать напряженное равновесие между стремлением отказаться от прошлого и неуправляемым иконоборчеством, между мобилизацией энергии „новых сил“ и отступлением перед анархией, между поддержанием советской системы и провоцированием ее коллапса»¹⁴⁶.

На фоне смуты и противоречий хрущевской эпохи огромный технический скачок СССР имел особое символическое значение. В общественном сознании он представлял собой смелый прорыв в будущее – и в технологическую утопию межпланетных путешествий, и в политическую утопию коммунизма. Согласно опросу, проведенному в 1963 году популярной молодежной газетой «Комсомольская правда», наибольшее число читателей сочли Спутник величайшим изобретением века¹⁴⁷. В этом смысле освоение космоса служило символом оттепели как движения прочь от сталинизма к новым, неизведанным политическим и культурным пространствам.

Эта глава фокусируется на двух взаимозависимых процессах: развитии космической отрасли и формировании идентичности и профессиональной культуры космических инженеров как особой группы советской технической интеллигенции в конце 1950-х – начале 1960-х годов.

Согласно историку Кендаллу Бейлсу, довоенная советская инженерная элита («техноструктура») не следовала автоматически приказам, отдаваемым политическими властями («властной структурой»). Напротив, техническая интеллигенция играла активную роль в перекраивании советского социального и культурного ландшафта¹⁴⁸. Уолтер Макдугалл заметил схожую тенденцию в послевоенный период. В своем исследовании американской и советской космических программ он выделял возросшее за время холодной войны политическое влияние технократических элит по обе стороны «железного занавеса»¹⁴⁹. В 1990-х годах ряд важных исследований внутренних бюрократических механизмов советской космической программы обнаружил сложную картину, в которой различные группы космических инженеров конкурировали за космические проекты и вынуждены были договариваться с множеством влиятельных фигур в партии и правительственном аппарате, в военных кругах и оборонной промышленности¹⁵⁰.

Эта глава посвящена роли профессиональной культуры ракетно-космических инженеров и опирается на недавние исследования процессов налаживания и использования горизонтальных социальных связей, отношений покровительства и эволюции профессиональных норм советского общества¹⁵¹. В этих исследованиях подчеркивается, что сети личных связей не только играли центральную роль в функционировании советского государства, но и помогали отдельным людям преодолевать разнообразные бюрократические препоны. Согласно Шейле Фицпатрик, в сталинском обществе «внешнее следование идеологии и ритуалам много значили, но личные связи значили еще больше»¹⁵². Как отмечал Кирил Томофф, «неофициальные сети пронизывали бюрократическую систему; их порождала ее неэффективность и стимулировало давно провозглашенное партией право вмешиваться в любое решение, дабы исправить любую бюрократическую недоработку»¹⁵³. Исследования Джерри Хау и Джеральда Истера показали, как сплоченные группы советских функционеров с тесными личными связями порождали и поддерживали эффективность и устойчивость советского государства¹⁵⁴.

Барбара Уокер предположила, что «советская власть смогла создать столь неэффективные инструменты перераспределения… именно потому, что предварительно созданные эффективные сети связей и отношений покровительства смягчали и скрывали глубокую неадекватность бюрократической системы по мере ее формирования»¹⁵⁵.

Профессиональные сети играли особенно важную роль. Принадлежность к профессиональной сети не только формировала идентичности инженеров, ученых и управленцев, но и позволяла им объединять усилия в продвижении своей профессиональной повестки. Например, согласно Марку Адамсу, в хрущевскую эпоху научное сообщество, опираясь на сети личных связей, оказалось «более изобретательным в манипулировании [советской] системой ради собственных целей, чем мог себе представить даже самый оптимистичный защитник академической свободы»¹⁵⁶.

Эти исследования разрушают стереотипный образ советских граждан, согласно которому они либо слепо поддерживали политику государства, либо пассивно сопротивлялись ей. Данная точка зрения выявляет сложную динамику взаимоотношений технической интеллигенции и государства: инженеры постоянно боролись с противоречиями и неопределенностями в политике и администрации и пытались сформулировать собственную технократическую повестку, одновременно договариваясь с властью и переинтерпретируя ее политику. Вместо того чтобы противопоставлять техническую интеллигенцию и государство, более продуктивно говорить о напряженных отношениях внутри интеллигенции, определяющих ее групповую идентичность, а также о ее роли в формировании и осуществлении государственной политики как официальными, так и неофициальными средствами.