Читать книгу: «Мифология советского космоса», страница 3

Мифологизация космонавтов

Всю космическую программу публично представляли несколько слетавших в космос космонавтов – как буквально, стоя на трибуне Мавзолея Ленина рядом с текущим руководителем партии, так и символически, в медийных репрезентациях. Организованные мероприятия вроде церемоний встреч в аэропорту «Внуково» и появлений у мавзолея создавали знаковые образы космической эпохи, широко распространявшиеся телевидением, газетами, на плакатах и почтовых открытках. Появляясь рядом с космонавтами, советские руководители купались в лучах их славы и одновременно наполняли историческую летопись образами с конкретным политическим смыслом. Когда руководители менялись, эту летопись приходилось соответствующим образом корректировать. В хрущевскую эпоху в документальных съемках послеполетной торжественной встречи Гагарина он всегда оказывался рядом с Хрущевым; сцены без Хрущева безжалостно вырезали из видео. Когда же к власти пришел Брежнев, режиссерам пришлось делать обратное: они изымали кадры с опальным Хрущевым и вместо них доставали ранее вырезанные сцены, чтобы сделать из них новый визуальный канон⁶⁸. Конструирование культа Гагарина также сопровождалось систематической редактурой официальной версии его биографии и его собственных текстов⁶⁹.

Медийный фокус на молодых, фотогеничных, улыбающихся лицах космонавтов привел к возникновению ряда подчисток и пробелов в культурной памяти космической эпохи, которые быстро заполнялись мифами. Во-первых, заметно отсутствие в публичном поле космических инженеров. Публичный фасад космической программы был лишь вершиной гигантского айсберга, основная масса которого была погребена глубоко в недрах военно-промышленного комплекса. Проектирование и производство космических ракет и кораблей были – по меньшей мере поначалу – второстепенной задачей конструкторских бюро и заводов, предназначенных прежде всего для создания межконтинентальных баллистических ракет. Режим секретности, характерный для советской оборонной промышленности, распространялся и на космическую программу. Официальное постановление партии и правительства напрямую запрещало любое появление на публике или раскрытие имен высших руководителей и ведущих инженеров космических проектов, в том числе многих главных конструкторов. В центре внимания медиа оказывались всем известные космонавты-герои и доверенные лица, которые зачастую совершенно не знали, что в действительности делается в советской космической сфере⁷⁰. Такая публичная репрезентация переворачивала реальную властную иерархию космической программы, в которой решения принимали инженеры, а космонавты играли подчиненную роль.

Во-вторых, схожим образом отсутствовали и реалистические изображения космических ракет и кораблей. Поскольку космическими ракетами-носителями были усовершенствованные межконтинентальные баллистические ракеты, космические изделия тоже тщательно скрывали от публики. Космонавтов часто изображали на фоне воображаемых ракет. И снова публичная репрезентация переворачивала действительные отношения, на этот раз между человеком и машиной. Публичный образ космонавтов как бесстрашных исследователей, вручную ведущих свои космические корабли в неведомую даль, прямо противоречил их профессиональному опыту. На деле космонавты помещались в самую сердцевину сложных технических систем, а возможности ручного управления для них были жестко ограничены⁷¹.

В-третьих, сами космические полеты были окутаны завесой тайны. Границы секретности были настолько размытыми, что все спикеры, включая космонавтов, старались не рисковать и рассказывали как можно меньше. Публичные рассказы космонавтов о своих полетах были на удивление неинформативными. Они подолгу говорили о парении в невесомости, но не рассказывали никаких подробностей о своих тренировках или работе во время полета. Это создавало почву для всевозможных догадок о том, что же они на самом деле переживали в космосе – от болезненных припадков до духовных просветлений.

Публичный разговор о космической программе при строгих ограничениях секретности был серьезным испытанием. Сиддики выявил три базовые дискурсивные стратегии, разработанные советской космической пропагандой, чтобы исключить любые угрозы разглашения государственных тайн: устранение какой-либо неопределенности исхода (успех был неизбежен, а провал невозможен); «ограниченная видимость» (внимание следовало сосредоточить на ограниченном круге избранных действующих лиц и артефактов); выстраивание «единого главного нарратива» с «героическими и непогрешимыми» главными персонажами⁷². Секретность была лишь одним из факторов, способствовавших созданию мифов: она производила пробелы, которые надо было заполнить продуктами своего воображения. Еще один фактор – политическая пропаганда – действовал продуктивно, генерируя образы, на основе которых можно было строить мифы. Стоя на трибуне Мавзолея Ленина, космонавты представляли не просто советскую космическую программу, а гораздо более масштабный проект – строительство коммунизма.

В октябре 1961 года – спустя лишь шесть месяцев после первого полета в космос Гагарина и через два месяца после суточного орбитального полета Германа Титова – в Москве прошел XXII съезд Коммунистической партии. На нем с большой помпой приняли новую программу партии, в которой была поставлена цель построить коммунистическое общество еще при жизни нынешнего поколения. Двумя ключевыми компонентами программы были создание материально-технической базы коммунизма и воспитание нового советского человека, «гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство»⁷³. Кто лучше космонавтов смог бы воплотить эту новую идеологическую конструкцию? Советские медиа быстро создали пропагандистское клише: «советский космонавт не просто победитель звездного пространства, не просто герой науки и техники, а прежде всего реальный, живой, во плоти и крови новый человек, являющий в действии все те бесценные качества советского характера, которые формировались ленинской партией на протяжении десятилетий»⁷⁴.

В соответствии с идеологическими сигналами сверху идеализированные описания личных качеств космонавтов, широко освещавшиеся в медиа, точно следовали «Моральному кодексу строителя коммунизма» из новой программы партии. Кодекс провозглашал такие этические императивы, как «любовь к социалистической Родине», «добросовестный труд на благо общества», «высокое сознание общественного долга», «коллективизм и товарищеская взаимопомощь», «нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни» и «взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей»⁷⁵. Этот моральный идеал подозрительно походил на образцово-показательный список личных качеств Гагарина, составленный Евгением Карповым, главой Центра подготовки космонавтов: «Беззаветный патриотизм. Непреклонная вера в успех полета. Отличное здоровье. Неистощимый оптимизм. Гибкость ума и любознательность. Смелость и решительность. Аккуратность. Трудолюбие. Выдержка. Простота. Скромность. Большая человеческая теплота и внимательность к окружающим людям»⁷⁶. Описания качеств поразительно совпадают; по-видимому, биографы космонавтов были тщательно проинформированы об основных пунктах политического дискурса. В то же время Гагарин, вероятно, был специально выбран так, чтобы соответствовать мифу, который он должен был воплощать⁷⁷. На всякий случай власти прошерстили архивы и изъяли кое-какие семейные документы, чтобы устранить любые свидетельства, противоречащие идеализированному публичному имиджу Гагарина⁷⁸.

Публичный образ космонавтов создавался не одной инстанцией, а множеством акторов, отнюдь не всегда действовавших согласованно. Ключевую роль играл генерал-лейтенант Николай Каманин, высокопоставленный офицер Военно-воздушных сил, курировавший отбор и подготовку космонавтов. Он контролировал непосредственный доступ к космонавтам, заведовал расписанием их публичных мероприятий и зарубежных поездок, писал для них речи, репетировал их с ними, а также исправлял их «ошибки». Каманин был легендарным советским летчиком, имя которого стало нарицательным в СССР 1930-х годов. В 1934 году он одним из первых получил только что учрежденное звание Героя Советского Союза за смелую воздушную операцию по спасению команды парохода «Челюскин», исследовательского судна, потерпевшего кораблекрушение во льдах Арктики⁷⁹. Вместе с другими известными летчиками он считался ролевой моделью для молодежи 1930-х. Его собственный опыт как культурного символа сталинской эпохи послужил ему моделью для создания публичного образа космонавтов. В результате мифология советских космонавтов во многих отношениях следовала рецептам сталинской героизации советских летчиков, служивших образцами нового советского человека 1930-х годов⁸⁰.

Биографии космонавтов, написанные литературными поденщиками, во многом имитировали собственную автобиографию Каманина 1935 года, написанную, когда он был в том же возрасте, в каком теперь были космонавты, 26–27 лет. В этих биографиях повторялись одни и те же обязательные пункты: происхождение из бедной семьи; детство, отягощенное трудностями военного времени; поддержка семьи и учителей; хорошее образование, оплаченное советским государством; мудрый наставник, прививший основные коммунистические ценности; безупречная военная служба; выковывание характера и физической силы в «испытаниях огнем»; получение важной миссии от Коммунистической партии; достижение мечты всей жизни путем выполнения этой миссии; и, наконец, возвращение с важным посланием, утверждающим вышеупомянутые ценности. В биографиях как Каманина, так и космонавтов было мало подробностей о самих подвигах, зато в изобилии – благодарности партии, вдохновившей на подвиг, за всяческую поддержку. Всеведущего Сталина, который в роли отцовской фигуры занимал видное место в рассказах Каманина, в биографиях космонавтов ненавязчиво заменили на столь же всеведущего «Главного Конструктора» космической программы⁸¹.

Поскольку в памяти людей еще свежа была опустошительная война, первые космонавты – сплошь молодые летчики-истребители – неизбежно ассоциировались с образом воинов в бою. Как отмечала историк культуры Светлана Бойм, «советское освоение космоса унаследовало риторику войны; речь шла о „штурме космоса“, и космонавт стал героем мирного времени, готовым отдать всего себя Родине и, если необходимо, принести ради нее в жертву свою жизнь»⁸². Воинственная риторика покорения космоса опиралась и на более ранние культурные воспоминания: даже в дореволюционной России летчики традиционно изображались как «покорители воздуха», прямые потомки воинов из русских волшебных сказок⁸³. Когда освоение космоса было помещено в этот традиционный контекст, образовалась символическая связь космических полетов с национальной гордостью. Представляя космонавтов на публичных встречах, Каманин часто говорил о них как о наследниках героев войны⁸⁴. Тем не менее использование военной риторики в отношении космических полетов заключало в себе противоречие. Официально декларировалось, что советская космическая программа носит исключительно мирный характер, а военная форма космонавтов свидетельствовала об обратном. Руководители программы расходились во мнениях по поводу роли военной символики в публичном образе космонавтов. Вопрос о том, представлять ли первую космонавтку Валентину Терешкову на официальном фото в военной форме или в гражданской одежде, пришлось решать Центральном комитету партии. В итоге Терешкова появилась на фото в гражданском платье⁸⁵.

Покорение космоса стало символически ассоциироваться с советской победой над нацистской Германией. В типичных биографиях Гагарина часто писали, как в ожидании запуска он сидит в космическом корабле и слушает музыку, которая вызывает у него воспоминания из детства: жизнь под нацистской оккупацией, лишения войны и радость освобождения советскими солдатами⁸⁶. В этой идеологической апроприации частных воспоминаний весьма изобретательно переинтерпретировался реальный жизненный опыт Гагарина. Мальчиком он действительно пережил оккупацию, но, по имеющимся сведениям, был вынужден скрыть этот факт при поступлении в летную школу; это «темное пятно» на его биографии могло помешать зачислению⁸⁷. Позднее он удивлялся, как власти разрешили ему стать космонавтом даже после того, как узнали об этом факте⁸⁸. Музыка же, которую он слушал во время подготовки к полету, едва ли могла вызвать патриотические чувства: на самом деле он слушал «Ландыши», популярную тогда лирическую песню, слова которой космонавты спародировали, превратив в застольную песню⁸⁹.

Миф о космонавтах играл важную роль в попытке Хрущева десталинизировать советское общество и возродить его связь с изначальными революционными устремлениями к коммунистической утопии⁹⁰. В 1961 году, вскоре после полета Гагарина, Хрущев приказал изъять останки Сталина из Мавзолея Ленина на Красной площади и удалить его имя с фасада мавзолея. Монументы сталинской эпохи демонтировали, одновременно торжественно открывая новые мемориалы космической эпохи. По мере того как статуи Сталина – впечатляющие и травматичные напоминания о сталинском терроре – убирали с глаз долой, центральное место занимали футуристические образы освоения космоса. Преодоление земной гравитации стало для многих символизировать уход из сталинского прошлого: «Для советского человека космос был еще и символом тотального освобождения. Разоблачен Сталин, напечатан Солженицын <…> Выход в космос казался логическим завершением процесса освобождения и логическим началом периода свободы»⁹¹.

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/0/01/Памятник_Гагарину_Ю.А.%2C_Юго-Западный_округ%2C_Москва.jpg

Рис. 2. Памятник Юрию Гагарину в Москве. Скульптор П. И. Бондаренко, 1980, титан.

Подобно любой иррациональной конструкции, предназначенной для того, чтобы в нее верили, а не подвергали критическому анализу, миф о космонавтах был полон внутренних противоречий. Космонавтов изображали исключительными героями, идеальными ролевыми моделями для молодежи. В то же время медиа подчеркивали, что они были обычными гражданами с такими же жизненными заботами и тревогами, как у остальных советских людей. В частности, Гагарин изображался как «простой советский парень, но при этом космический супергерой»⁹². У всех первых космонавтов были воинские звания, но их полеты представлялись как совершенно мирные. Космонавты были идеально дисциплинированны, но при этом способны идти на риск. В одних сообщениях о полетах подчеркивались личные заслуги космонавтов, а в других утверждалось, что все достижения были коллективными, а не индивидуальными⁹³.

В июле 1980 года, незадолго до начала московских Олимпийских игр, в Москве был открыт памятник Гагарину (скульптор Павел Бондаренко; рис.2). Гигантская статуя космонавта на колоссальной колонне, похожей на шлейф взлетающей ракеты, парит на высоте 40 метров над зрителями. Космонавт и его ракета символически сливаются, представляя Гагарина как сверхчеловеческий синтез человека и машины. Непреодолимая дистанция между статуей и зрителем подчеркивает мифологические пропорции фигуры Гагарина, которая в своем футуристическом совершенстве возвышается над сегодняшним миром, погрязшим в своих человеческих недостатках.

Мифологизация инженеров

Если советские идеологи в пропагандистских целях культивировали идеализированный образ советской космической программы, то у руководителей космической отрасли были свои причины скрывать от публики сбои оборудования и экстренные ситуации во время полетов. Они опасались, что негативная огласка может поумерить энтузиазм советского руководства по поводу космической программы. Выгодная схема, благодаря которой космическая отрасль самостоятельно контролировала доступ к информации о космосе, помогла ее руководителям во многом контролировать советский публичный дискурс о космосе. Одной из задач ведущего аналитического центра этой индустрии, Научно-исследовательского института №88 (с 1966 года – Центральный научно-исследовательский институт машиностроения, ЦНИИмаш), была цензура всех связанных с космосом материалов, предназначенных для публикации в открытой прессе⁹⁴. Публично не упоминались многочисленные поломки оборудования, неудачные запуски и приземления, ошибки экипажа и закрытые проекты. Существование целых программ – например, секретной программы по высадке человека на Луне – обходилось молчанием. В результате космическая история советского периода воспроизводила одни и те же клише: космонавты были безупречными героями, их полеты были полностью успешными, а бортовая автоматика всегда работала идеально.

Руководители космической промышленности хорошо понимали историческую значимость своих проектов, но в их представлении исторический рассказ должен был улучшать реальность, приближать ее к идеалу. Космические инженеры стремились запечатлеть реальность не такой, какой она была, а такой, какой она должна быть,– как если бы они писали соцреалистические романы. Как заметила Катерина Кларк, раннесоветский дискурс постоянно колебался между тем, «что есть», и тем, «что должно быть»⁹⁵. С точки зрения космических инженеров, то, «что есть», было лишь неорганизованным и полным ошибок черновиком, в то время как зал славы истории заслуживал чистой, выставочной версии того, «что должно быть». Королев не пустил ни одного журналиста на стартовую площадку в день полета Гагарина 12 апреля 1961 года⁹⁶. Впрочем, через несколько месяцев после запуска Титова он принял участие в съемочной сессии – делал вид, что общается с космонавтом на орбите. Один из сделанных тогда снимков до сих пор широко распространен как каноническая фотография Королева, якобы разговаривающего с Гагариным во время полета⁹⁷. Рабочие встречи государственной комиссии, занимавшейся проверкой готовности к полету, тоже велись за закрытыми дверями. Однако перед каждым запуском эта комиссия проводила специальную протокольную встречу, во время которой отчитывались все главные конструкторы и происходило официальное представление экипажа. Королев активно поощрял фото- и видеосъемку таких протокольных встреч, а также других предполетных ритуалов⁹⁸. Любые ляпы вроде неправильно произнесенной фамилии космонавта вырезались из записей⁹⁹. Поскольку личности Королева и других членов комиссии в то время были государственной тайной, эти записи тогда не публиковались. Их делали для внутреннего пользования, то есть для участников космической программы, а также для потомков – как «чистую» версию исторических событий.

Королев высоко ценил символическое значение космических артефактов. До запуска Спутника было сделано два экземпляра аппарата: один для полета и один для наземных испытаний и моделирования. По чисто техническим причинам (чтобы максимизировать отражение солнечного света и избежать перегрева) поверхность полетного аппарата необходимо было отполировать. Королев настоял на том, чтобы отполировали и тестовый экземпляр: «Этот спутник в музеях будут показывать!» Он восхищался эстетической привлекательностью его шарообразной формы и считал, что Спутник как символ вторжения человека в космос должен «соответствующим образом смотреться»¹⁰⁰. В 1958 году макет Спутника был представлен на Всемирной выставке в Брюсселе. Историк Льюис Сигельбаум, изучивший внутренние советские дебаты по этому поводу, утверждает, что целью этой экспозиции было «не столько исказить реальность, сколько показать идеализированную, или „высшую“, ее версию в надежде, что тем самым удастся вдохновить людей работать ради того, чтобы делать экстраординарное более обыденным»¹⁰¹.

Медийный фокус на фигурах космонавтов вызывал определенное недовольство среди космических инженеров, и они постоянно боролись с режимными ограничениями, чтобы получить возможность публично продемонстрировать свои достижения. Вскоре после полета Гагарина Королев предложил показать полноразмерный макет его космического корабля на авиапараде на Тушинском аэродроме в июле 1961 года. Поскольку «Восток» все еще был засекречен, Королев посоветовал своим подчиненным «немного пофантазировать»¹⁰². В итоге зрители увидели не настоящий аппарат, а только верхнюю ступень ракеты-носителя и внешнюю защитную оболочку «Востока». Возможно, чтобы оболочка выглядела «соответствующим образом», инженеры Королева присоединили к задней части макета кольцевой аэродинамический стабилизатор. Результат выглядел впечатляюще, но имел мало общего с настоящим космическим аппаратом Гагарина¹⁰³.

Советские медиа искусно «улучшали» канонические изображения, чтобы подчеркнуть их идеологический смысл и устранить нежелательные ассоциации. Например, на обложке майского номера иллюстрированного журнала «Наука и жизнь» за 1961 год был размещен рисунок, изображавший стартовую площадку во время запуска Гагарина. Реальная сцена прощания космонавта с группой правительственных чиновников, военных, инженеров и техников была запечатлена верно – за единственным исключением: военную форму заменили на одежду разных цветов, и весь военный персонал, задействованный в запуске, волшебным образом превратился в гражданский¹⁰⁴. Подчистке подвергались и фотографии космонавтов. Например, портреты кандидата в космонавты Владимира Бондаренко, смерть которого в результате несчастного случая на тренировке скрыли от публики, были стерты или вырезаны из групповых фото наряду с другими «нежелательными» личностями¹⁰⁵. Такие манипуляции визуальными записями опирались на богатую советскую традицию, берущую начало в уничтожении изображений известных «врагов народа», которое практиковалось в сталинскую эпоху¹⁰⁶.

После смерти Королева в 1966 году советская космическая мифология совершила поворот от воспевания космонавтов к канонизации инженеров. Имя Королева и его роль в космической программе уже не были государственной тайной. Его прах был публично захоронен в Кремлевской стене, и высшие советские руководители подписали посвященный ему некролог. В феврале 1966 года Центральный комитет партии и Совет министров СССР приняли секретное совместное постановление «Об увековечении памяти академика С. П. Королева». Документ предусматривал возведение трех памятников (два из них – на закрытых территориях, в конструкторском бюро Королева и на Байконуре) и установление двух мемориальных досок (одна – на закрытой территории ракетного завода «Прогресс» в Куйбышеве). Имя Королева присвоили Куйбышевскому авиационному институту и улице в Москве, где он жил. В последний момент подняли вопрос о том, чтобы превратить его московский дом в музей. В постановление не вошло решение о создании музея; содержался лишь призыв к дальнейшему обсуждению этого вопроса¹⁰⁷. Основали музей только в 1975 году.

Хотя масштаб государственного увековечения памяти был весьма скромным, руководство советской космической программы и местные чиновники воспользовались этой возможностью и превратили Королева в символ советских космических достижений. В апреле 1966 года, всего через три месяца после смерти конструктора, дополнительная памятная доска была установлена в Житомире (Украина), где он родился; дом, в котором он провел только первые два года своей жизни, позднее превратили в музей. В 1967 году дом Королева на Байконуре стал музеем. Посвященные ему монументы впоследствии появились в Москве, Житомире, Киеве, на Байконуре, на стартовой площадке в Капустином Яре и в конструкторском бюро самого Королева. Подмосковный город Калининград (прежнее название Подлипки), где находилось бюро, был переименован в Королев, и еще один монумент возвели на его центральной площади. В честь конструктора были названы улицы в Москве, Киеве, Житомире, Калуге, Виннице, Магадане и на Байконуре, а также океанский корабль и горный пик¹⁰⁸. Запечатлевая имя Королева в культурной памяти космической программы, инженеры отвоевывали себе законное место в советской космической мифологии.

Череда катастроф, случившихся в советской космической программе после 1966 года, вызвала ностальгию по славному прошлому, когда во главе программы стоял Королев. Трагическая гибель Комарова во время полета «Союза-1» в апреле 1967 года и гибель Гагарина во время тренировочного авиаполета в марте 1968 года создали ощущение развала в космической программе. Посадка «Аполлона-11» на Луну в июле 1969 года не просто означала поражение в космической гонке, но и добавила к нему унижение¹⁰⁹. Эпоху Королева теперь вспоминали как «золотой век» советской космонавтики¹¹⁰. Его имя стало ассоциироваться с честностью, несгибаемой волей, с бескомпромиссной приверженностью безопасности полетов и сопротивлением административному давлению. Его историческая личность приобрела мифологический характер.

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/ru/a/a3/Taganrog_Korolev_Gagarin_01.jpg

Рис. 3. Памятник Сергею Королеву и Юрию Гагарину в Таганроге. Скульптор О. К. Комов, 1975, бронза.

По мере того как Королев превращался в символ, его образ заметно менялся. Мифологический Королев вырос над людскими слабостями и стал визионером. Его личная увлеченность полетом человека в космос теперь служила воплощением неукротимого стремления всего народа к техническому и социальному прогрессу. Хотя до своих полетов большинство космонавтов встречались с Королевым лишь пару раз, в их биографиях он неизменно изображался их духовным отцом¹¹¹. Постепенно историческая память стала ассоциироваться не столько с фотографиями, сколько с монументами, и мифологический Королев все дальше и дальше отходил от своего исторического прототипа.

Мифологизация хорошо заметна на примере двойного памятника Королеву и Гагарину, установленного в Таганроге (скульптор Олег Комов, 1975; рис.3). Монумент сделан по мотивам исторической фотографии 1961 года, но кое в чем заметно отклоняется от исходного изображения. На фото Королев и Гагарин улыбаясь смотрят друг на друга и ведут оживленную беседу¹¹². В монументе же их лица мрачны, они не смотрят друг на друга и явно погружены в мечтания об освоении космоса. Королев больше не говорит с Гагариным, он говорит с «потомками»¹¹³. Образ Гагарина, в свою очередь, тоже мифологизирован. В реальной жизни он был ниже Королева, поскольку первые космонавты были невысокими, чтобы помещаться в небольшой космический аппарат. На памятнике же у космонавта примерно такой же рост, как у главного конструктора, что наделяет его фигуру достоинством и значимостью¹¹⁴. И Королев, и Гагарин потеряли свою индивидуальность, став официальными символами важной государственной программы.

Фильм «Укрощение огня» 1972 года стал основой мифологии Королева. Впервые в советском кино в нем показали работу космических инженеров, а также включили в видеоряд впечатляющие кадры реальных запусков ракет на Байконуре. Возвышенные устремления к освоению космоса тонко переплетались с романтической сюжетной линией¹¹⁵. Режиссер Даниил Храбровицкий пригласил заместителя и соратника Королева Бориса Чертока стать научным консультантом фильма. Тот быстро понял, что его роль состоит в выявлении технических огрехов, а не в том, чтобы помочь воссозданию настоящей истории. Его робкие попытки обсудить реальные события и сложные межличностные отношения были быстро пресечены. «Обычно я говорил: „Так не бывает“ или „Этого не было“,– вспоминал Черток.– Храбровицкий отвечал, что так надо, иначе фильм не выпустят»¹¹⁶. В фильме не упоминалось ни заключение Королева в ГУЛАГ, ни его последующая работа в «шарашке», тюремном конструкторском бюро, в 1940-х годах.

Конструирование мифа не всегда навязывалось сверху. Храбровицкий сознательно создавал миф. Чертоку он объяснял, что его целью было показать не то, как все происходило, а то, как все должно было произойти: «Я вовсе не обязан благоговейно относиться к действительным характерам и биографиям. Герои фильма мои, а не ваши, и зритель мне поверит потому, что этих героев он полюбит. Я сознательно идеализирую людей, хочу, чтобы они такими были. Это не должны быть отлакированные идеалы, но зритель должен полюбить каждого из моих героев. Злодеев, предателей, палачей, проституток, шпионов в нашем фильме не будет. Я восхищаюсь вами всеми такими, какие вы есть, но хочу сделать вас еще лучше». Храбровицкий сделал Андрея Башкирцева и Евгения Огнева – персонажей, изображающих в фильме Королева и главного конструктора ракетных двигателей Валентина Глушко,– близкими друзьями, не оставив между двумя главными конструкторами ни толики антагонизма. «Никакой зависти между настоящими друзьями Башкирцевым и Огневым быть не может. Они генетически должны быть лишены этого чувства»,– объяснял Храбровицкий¹¹⁷. Он утверждал, что зрители должны увидеть героев переживающими, тонко чувствующими и высококультурными людьми, а не холодными технократами.

Черток постепенно усвоил правила игры и даже сделал ценное предложение: ввести нового персонажа, который изображал бы высокопоставленного партийного деятеля Дмитрия Устинова, курировавшего космическую отрасль. Этот ход оказался чрезвычайно выигрышным, поскольку поддержка Устинова сильно помогла в преодолении барьеров цензуры. Устинов организовал специальный просмотр для членов Политбюро и обеспечил их согласие на выпуск фильма на экраны¹¹⁸.

«Укрощение огня» ждал большой художественный успех, однако многие лично знавшие Королева были разочарованы поверхностностью в изображении его жизни и характера. Ведущий космический журналист и биограф Королева Ярослав Голованов писал: «Прототипы документальны, но в то же время редкий фильм так пропитан ложью как „Укрощение огня“»¹¹⁹. Официальные советские критики, однако, не сочли мифотворчество недостатком. Напротив, они объявили фильм отличной иллюстрацией «художественной правды», оригинальной концепции в рамках социалистического реализма¹²⁰.

Как и намеревался режиссер, «Укрощение огня» стало стержневым мифом советской космической истории для многих поколений зрителей. В 1972 году, когда фильм выпустили, его посмотрели 27,6 миллиона человек, а популярный советский киножурнал назвал Кирилла Лаврова, сыгравшего роль Башкирцева, лучшим актером года. С тех пор советское, а затем и российское телевидение ежегодно показывало «Укрощение огня» 12 апреля, в День космонавтики. В культурной памяти романтизированный Башкирцев занял место Королева. Вспоминая Королева, говорили на самом деле о Башкирцеве.

Героический миф советской космической программы был высечен в камне – в массивных монументах, которые помещали космонавтов, ведущих инженеров и советских политических лидеров на пьедестал исторического мифа. Руководство космической отрасли даже сделало показательный символический жест, замуровав капсулу с космическими документами и артефактами в основание настоящего памятника «Покорителям космоса», открытого в Москве в 1964 году. В недавно рассекреченном ходатайстве от группы руководителей отрасли советским политическим лидерам предлагается: