Читать книгу: «Пограничье двух миров», страница 2

Я каждый день ходил вдоль забора, как пес в вольере. Выглядывал сквозь щели – смотрел на деревню. Люди жили своей жизнью. Работали, хлопотали. Женщины в халатах, которые напоминали мне штофы для вина, метались по двору с тазами, приносили воду, стирали, готовили. Однажды, проходя мимо, я сказал одной из них:

– Ну вы тут как жучки, шустрые. Чего бегаете, как будто в последний день живёте?

Она ничего не поняла, конечно. Ухмыльнулась. И вдруг показала на меня пальцем, будто говорила другой служанке: “Смотри, опять этот чужак что-то бормочет.”

Иногда я нарочно громко болтал сам с собой, чтобы не чувствовать себя одиноким.

– Папка, если бы ты видел меня сейчас… – говорил я, глядя в небо. – Помнишь, ты говорил: “Сынок, если тяжело – стисни зубы, но дух не роняй. Не мужик тот, кто себя жалеет.” Вот и не жалею. Хоть и больно, как черт ногу сломит.

Я представлял, как они ждут меня дома. Мама с пирогами, отец с ухмылкой, брат… И пусть это был самообман, но он спасал. Он держал.

И всё же, чем больше я наблюдал за их бытом, тем яснее понимал: это не просто дикий народ. У них был порядок. Строгий, даже жестокий, но порядок. И если я хочу выжить и выбраться – надо понять, как всё тут устроено. Узнать клан. Узнать, кто они такие. И дождаться шанса.

Шанс обязательно будет.

Прошла неделя. Я начал понемногу приходить в себя. Раны зажили, но душа всё ещё болела. Каждое утро я садился у двери сарая, подставляя лицо солнцу, будто ловил тепло с родины. И вот в одно такое утро, как только день начал разгонять утреннюю прохладу, он снова явился.

Господин. Хатамото Кентаро.

Он вошёл уверенной походкой, как хозяин в стойло к лошади. За ним следовал тот же стражник, что всегда дежурил у двери. Кентаро сразу начал жестикулировать, говорить на своём языке, будто я должен всё понять с полуслова.

Я смотрел на него, как на фокусника, пытаясь выловить хоть какую-то логику в его словах.

Он махнул рукой в сторону и громко крикнул:

– Кикоэру ка?!

Стражник моментально откликнулся, наклонив голову:

– Хай!

Кентаро снова что-то сказал ему, коротко, как приказ. Стражник быстро подошёл ко мне, схватил за локоть и стал поднимать на ноги. Я встал, хотя и не понимал, что происходит.

Он указал на себя и произнёс чётко, стараясь, чтобы я услышал:

– Ваташи ва Хатамото Кентаро десу.

Затем показал на меня и, чуть замедлив речь, спросил:

– Аната но намаэ ва нан дес ка?

Он повторил всё то же самое ещё раз – на себя, на меня, снова слова, снова жесты. Наконец, до меня дошло. Он спрашивал моё имя.

Я ткнул пальцем в грудь и сказал:

– Алексей.

Потом показал на него, как он делал, и повторил:

– Хатамото Кентаро.

Он улыбнулся впервые с момента нашей встречи. Как будто что-то в его голове щёлкнуло, и он почувствовал, что контакт установлен.

– А-ле-сей, – проговорил он по-русски с трудом, растягивая гласные. – А…ле…сей.

– Ну хоть не “Алуксай”, – буркнул я себе под нос.

Он кивнул, довольный, и что-то сказал стражнику. Тот тоже заулыбался – по-своему, не глазами, а глазами-на-стороже. И я вдруг понял, что, может быть, впервые здесь я для них стал не просто вещью или диковиной, а человеком с именем.

Мелочь. Но для меня – как глоток воздуха после шторма.

Я всё ещё был их пленник. Всё ещё не знал, где мои люди. Всё ещё не мог вырваться за ворота. Но теперь у меня было имя. Они знали, как меня звать. А значит, я не растворился в их мире бесследно.

И это уже было началом.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как меня сюда притащили. Иногда мне кажется – неделя, иногда – целая вечность. Дни текут медленно, как рисовая каша в миске, что дают мне по утрам. Всё одинаково, однообразно, и от этого становится только тяжелее. Но я понял одно: чтобы выжить, мне нужно понимать, что происходит вокруг. А значит – учить их язык.

Сначала я просто ходил по двору, как молчаливый шпион, прикидываясь заинтересованным пленником. Прислушивался к разговорам, наблюдал, как они говорят, какие слова используют, как двигаются. Пытался понять, какое слово за какой жест отвечает. Иногда даже сам пробовал повторить.

Когда одна из служанок наклонилась к миске и сказала:

– Гохан ,

я тихо повторил:

– Гохан… Это значит «рис»?

Потом услышал, как кто-то звал другую:

– О-хаё ,

я догадался – утро. Утро, значит, по-японски Охаё … Забавно. Как будто здороваешься с овсянкой.

Я начал складывать эти словечки в голове, как кубики. Повторял их про себя, пока не запоминал. Иногда даже рисовал их в пыли на полу сарая, чтобы хоть как-то визуализировать.

Со временем, я стал подходить к служанкам, стоящим у крыльца, и пытался завести разговор.

– О-хаё! – говорю, радуясь, что помню хоть одно слово.

Они хихикают, пряча лица в рукавах.

– О-хаё, А-ре-се-ю, – передразнивают, неправильно выговаривая моё имя.

– Алексей, не аресю, – поправляю. – Ну хотя ладно, пойдёт. А как будет "кошка"?

Они переглядываются.

– Нэко.

– Нэко? – Я смотрю на одну из них. – Ты нэко?

Они смеются, убегают в дом. Я улыбаюсь. Ну хоть немного весело.

Стражник у ворот, вечно молчаливый, как тень, которую назначили за мной следить, вёл себя по-другому. Он был как камень. Хоть что делай – не шелохнётся.

– Слушай, – говорил я ему, подходя ближе, – а ты хоть когда-нибудь улыбаешься? У тебя вообще есть душа или ты статуя?

Он не отвечал, только поправлял меч на поясе.

– Вот именно, – кивал я. – Даже статуя хоть что-то пищит, а ты молчишь… Мучение, а не охрана.

Каждые пару дней заходил господин Кентаро. Иногда – в сопровождении стражи, иногда – один. Он приносил с собой странные, пузатые фляги из тёмного фарфора – потом я узнал, что так подают сакэ. Похоже, он не просто хотел на меня посмотреть, а пытался… обучать. Или развлекаться.

– Вода, – говорил я.

– Вода, – повторял он, смешно корча губы.

– Мизу, – говорил он.

– Мизу, – повторял я.

– Я есть Алексей.

– Я есть А-ле-сей, – старался он.

– Нет, не "я есть", просто "я Алексей".

– Я просто, – повторил он с гордой миной. Я рассмеялся.

– Ну хоть "Алексей" выговорил.

Мы сидели у стены сарая, он наливал мне сакэ в небольшую керамическую чашу – токкури , кажется, они назывались те бутылки. Я пил осторожно: крепкое, обжигающее, но вкусное. Он пил легко, как воду, и смеялся над чем-то своим.

Я не понимал, что смешного, но смеялся с ним. Потому что это был, наверное, первый раз за всё это время, когда я чувствовал себя хоть немного… человеком.

Мы смотрели друг на друга, как два зверя из разных зоопарков, которых случайно посадили в одну клетку. Но между нами появлялась тропинка. Кривая, запутанная – но тропинка.

И пусть я всё ещё жил в сарае, всё ещё не знал, где мои друзья, не знал, как выбраться… я чувствовал, что потихоньку прорастаю в эту почву. Не чтобы остаться. А чтобы выжить. Чтобы однажды встать, вспомнить всё, и найти дорогу домой.

День выдался солнечный. Неожиданно. Всё вокруг будто прояснилось – и небо, и настроение. Я сидел у забора, греясь, как уличный кот. Вдруг меня позвал слуга – пальцем показал: мол, иди за мной.

Я пошёл. А что делать? Может, еду дают. Может, убивать собрались – уже всё равно.

Ведут меня не к сараю, не к Хатамото, а в сторону дома. Я напряжён. Мы обошли внутренний двор, миновали какой-то палисадник, и тут дверь раздвинулась, и меня – в баню . Ну, не русскую, конечно. По-японски она называется офуро . Пар, тишина, тёплый запах дерева и… женские голоса .

Я застыл на пороге, как пень в мороз.

Там внутри – две молодые служанки. Одну я уже видел раньше, другая – новая. Обе в лёгких халатах, волосы заколоты, лица свежие. И обе смотрят на меня как на медведя, который случайно забрёл в  парикмахерскую.

– Ой!  – воскликнула одна.

– Хи-и!  – вторая прикрылась полотенцем.

Я начал пятиться, как герой трагикомедии.

– Простите! Простите! Я не знал! Меня привели! Это всё Кентаро, он злой, у него юмор такой!

Служанки заулыбались. Та, что постарше, говорит что-то на японском и смеётся. Я ничего не понимаю, но чувствую: смеются не злобно , а будто развеселились. Потом обе хватают ведро, машут руками – иди, мол, раздевайся! Мойся!

Я стою как дурак.

Потом понимаю – баня для меня . Они будут помогать. Служанки. В бане.

Мужики, если бы вы знали, как сложно выглядеть достойно, когда ты весь в пыли, шрамах, с головой, как репа, и в одежде, которая пахнет как сарай после дождя.

Но выбора нет. Раздеваюсь. Спиной. Медленно. Очень медленно. Как будто на минном поле.

– Они же не издеваются надо мной? Это что, проверка?

Пока я терзался морально, одна из них плеснула ведро воды – и всё, мысли закончились. Осталась только холодная реальность .

– Сугои, сугои!  – говорила младшая служанка, теребя мои волосы, а я сидел, скрючившись на корточках, и чувствовал себя бульдогом на выставке котят.

Они мыли мне голову. Да-да. МЫЛИ. Мне. Голову. Я, моряк с Сахалина, привыкший пахнуть запах сожжённого дерева и солью, теперь сижу в деревенской японской бане, как на картинке, и две девушки трут мою голову рисовой пенкой, а одна говорит:

–  Але…Сей…сам…тё…икемэн!

(Потом, спустя время, я узнал: это значит "красавчик"…)

Я краснел. Не знаю как, но краснел.

После бани мне дали чистую, хоть и простую одежду – лёгкий хлопковый кимоно. Я вышел из дома и вдруг услышал, как одна из девушек крикнула в спину:

–  Алексе-эээй!

Я обернулся.

Она показала мне язык.

– Вот же лисичка восточная… – пробормотал я. – Или это у них так принято?

С тех пор я стал чаще захаживать в угол двора, ближе к бане. Вдруг снова позовут? Вдруг у них это, вроде, традиции – мыть чужаков?

Да и после этой бани я как будто стал чуть ближе к ним – не только телом, но и как человек. Пленник уже не враг, а что-то вроде странного гостя, над которым можно пошутить, но которого моют, кормят и даже зовут по имени.

Мне начали позволять выходить во двор чаще, а иногда даже проходить вдоль задней стены дома. Конечно, всегда под присмотром моего любимого охранника – молчаливого самурая с выражением бревна .

И вот однажды я заметил: за забором, в нескольких шагах от меня, движение .

Дети. Несколько голов, чёрные чёлки, тонкие пальцы, цепляющиеся за край досок. Один на другого влезает, другой хихикает, третий что-то шепчет и машет рукой, мол, тихо-тихо, он может услышать!

Я нарочно поворачиваюсь резко.

БАХ!  – как будто испугался тигр.

Головы исчезают, а из-за забора слышно писклявое:

–  Кааайгокудзин!

И шепотки:

–  Гаикокудзин! Гаикокудзин!

( Иностранец! Иностранец! )

Некоторые пальцем тычут, когда я прохожу мимо. Кто-то даже дразнится, копируя мою походку. Однажды я услышал, как один мальчишка прошептал:

–  Каппа но као…

( Лицо как у каппы.  – то ли демон, то ли черепаха такая.)

– Сам ты каппа, – бурчу себе под нос и ухмыляюсь.

На следующий день всё повторяется. Забор, головы, глазёнки. Только на этот раз – неудача .

Я услышал лёгкий треск, затем тонкий крик – и с другой стороны забора что-то шмякнулось на землю.

Я сразу понял – один из них упал .

Подбегаю. За забором – мальчишка лет шести. Тощенький, в грязноватой хэмаги, со сбитым носом и испуганными глазами. Он сидит на земле, держится за лодыжку и дрожит. А из-за забора – никто. Все остальные сбежали.

– Эй, – говорю тихо, на корточках. – Спокойно. Всё нормально.

Мальчишка отшатывается, дрожит, потом вдруг срывается на крик:

–  Окааа-сааан! Отоо-сааан!

(Мама! Папа!)

– Тихо, тихо, – тянусь к нему рукой, но он отшатывается.

И тут, как гром среди ясного неба, появляется мой стражник . Он подскакивает, как будто я собираюсь съесть ребёнка, выхватывает меч – не полностью, но достаточно , чтобы загородить проход между мной и мальчиком.

Я встал. Спокойно, но тяжело.

Посмотрел на него так , как, наверное, смотрел бы волк на другого волка, наступившего на его лапу. Без слов, но с такой тяжестью в глазах, что даже он, этот глыба с мечом, чуть попятился.

– Опусти меч. Он – ребёнок.

Сказал по-русски, медленно, с нажимом.

Он не понял слов. Но понял смысл . Секундой позже он медленно отступил, не убирая руки с рукояти. Я кивнул – мол, спасибо, не мешай.

Подошёл к мальчику. Присел рядом. Осторожно, будто подходил к дикому зверьку.

– Дай посмотрю, – сказал.

Он смотрел на меня с испугом, но уже без истерики.

Я показал на свою ногу, потом на его. Положил руку на землю. Медленно.

– Итай?  – спросил. (Больно?)

Он кивнул. Я осторожно потрогал лодыжку. Вроде, без перелома. Синяк, растяжение – не больше.

– Ай-яй-яй, – сказал я, как бабка в деревне. – Кто ж так прыгает? Не самурай, а воздушный шарик.

Он хмыкнул. Почти улыбнулся.

Я снял с пояса тряпицу – бывшую рукавицу – и аккуратно перевязал ногу. Он смотрел, затаив дыхание. Потом выдохнул:

–  Але…Сей?

– Да, Алексей.

– Ямада…  – сказал он, показав на себя. – Ямада Кен.

Я кивнул, и протянул руку, как делают взрослые. Он посмотрел на неё, потом на меня. И, поколебавшись, дал пятюню . Слабенькую, но важную.

Из-за забора уже высовывались головы. Сначала одна. Потом ещё. Мальчишки смотрели – не верили.

– Кен-кун! Дайдзёбу ка?  – кричали.

– Усёкеда! Усёкеда!  – махал им рукой маленький Кен. ( Всё нормально! Всё нормально! )

Я встал. Посмотрел на детей.

– Я – не каппа, – сказал. – Я – моряк. Моряки добрые.

Они не поняли ни слова, конечно. Но услышали тон . И, кажется, что-то поменялось .

Той же ночью, у входа в сарай, я нашёл маленький мешочек с жареными бобами и засушенной сладкой рыбкой. Без записки.

Просто так.

Подарок от кого-то, кто уже не считает меня чудовищем.

Дети… Везде дети,  – подумал я, глядя, как за забором снова мелькнули мальчишеские головы.

Как есть злые, так есть и добрые. Главное – как их воспитывают.

Если ребёнку с детства показывать только злость, как он сам потом будет различать добро?

Я поднял глаза на своего молчаливого спутника, этого ходячего столба в доспехах.

– Слушай, – начал я, – может, хватит уже на каждый писк хвататься за меч? Он ведь просто мальчишка был.

Самурай не шелохнулся. Даже бровью не повёл. Стоял как вкопанный, руки сложены на поясе, глаза в точку.

– Ты бы хоть раз кивнул, что ли, для приличия… А то я уже начал думать, что у тебя на спине винтик, как деревянный болванчик.

Он, конечно, не ответил.

– Угу, понял. Как всегда, полное взаимопонимание. Ты – молчишь, я – болтаю. Идеальный союз, – фыркнул я.

Мы пошли обратно. Точнее, я шёл , а он шёл за мной, как тень. Я уже начал различать ритм его шагов – ровный, выверенный, будто каждый шаг был прописан сводом чести .

– Знаешь, – сказал я, не оборачиваясь, – это ведь в первый раз, когда я вышел за ворота… И меня никто не ударил. Прогресс, а?

Остановился. Повернулся – и вот что интересно : он тоже остановился, но сделал это так, словно знал, что я остановлюсь ещё до того, как я сам об этом подумал.

Он не выказал ни удивления, ни раздражения. Просто стоял. Два шага позади.

Он не охранял меня – он был границей , как тонкая линия, которую я всё ещё не имел права переступать.

Я кивнул.

– Ну ладно, идём, стена с глазами.

Когда мы подошли к участку господина Хатамото Кентаро, я устроился на траве у входа. Это место мне нравилось. Здесь пахло жизнью.

Служанки сновали туда-сюда, как пчёлки в улье. У кого-то в руках была корзина с зеленью, кто-то тащил таз с мокрым бельём. Они щебетали на своём, смеялись, и иногда, когда проходили мимо, кидали на меня взгляды – не враждебные, скорее любопытные.

–  Ой, смотри, он снова тут!

–  Хи-хи, как статуя, только глаза живые!

–  А мне кажется, он нас понимает!

–  Да не, он просто улыбается, как глупыш…

– А ты бы не улыбалась, если бы тебя к себе на службу взяли? Такой взгляд у него… прям как герой из старой поэмы!

Я слушал, не вмешиваясь, только ухмылялся. Иногда специально повторял за ними слова, которые слышал уже не в первый раз.

– Осугуру… осугуру… каваиии…  – пробормотал я тихонько, будто пробовал на вкус.

Они глядели на меня с весёлым недоверием, словно на кота, который вдруг заговорил .

И всё это напоминало мне дом. Ту самую лавочку у калитки, где я летом сидел босиком, щурясь на солнце, а деревенские тётки носили воду, обсуждали урожай и последние сплетни.

Там, как и тут, люди были уставшие, но светлые .

Не потому, что у них всё было легко, а потому что смеяться – это выбор .

Я прикрыл глаза.

«Чуть-чуть ещё… и я начну понимать вас полностью, – подумал я. – Совсем немного…»

Ветер играл травой. Самурай стоял рядом, как обычно. Служанки хихикали вдалеке.

А я, моряк с другой стороны мира, сидел среди чужих и почему-то не чувствовал себя совсем чужим.

Здесь, на мягкой траве, я просидел, может, час, не замечая, как клонился день. Солнце медленно опускалось за дальний холм, заливая деревню тёплым, золотистым светом. Пахло тёплой землёй, дымком издалека и чем-то знакомым… может, весной. Я прикрыл глаза и вдруг – цок-цок-цок  – где-то на дороге, за оградой, донёсся звук копыт. Стучал он ровно, тяжело, уверенно – так, будто скакал не обычный крестьянин, а кто-то знатный.

Я не ошибся. Вот он, всадник – господин Хатамото Кентаро. Его скакун взвизгнул, тормозя у ворот, и стражник мой – тот самый, что за мною ходит день и ночь, ни слова не говоря – поспешно кинулся вперёд, ухватил поводья и крепко удержал коня, пока господин спешивался. Кентаро был в полном самурайском облачении – сверкающем на солнце, тяжёлом, как сама власть. Он прошёл мимо меня, не удостоив ни взглядом, ни кивком.

Я только опустил голову…

– Вот тебе и дружба, – пробормотал я себе под нос. – Ещё недавно вместе выпивали, а нынче – будто и не знаем друг друга…

Он быстро скрылся в доме, за тяжёлой дверью, а я остался на траве, провожая его взглядом. Что-то случилось, это было видно по его лицу, по спешке в движениях. Но не моё это было дело – не сейчас.

Я заметил, как при появлении господина всё вокруг будто застыло. Служанки, что только что бегали по двору, хихикали, что-то обсуждали вполголоса, теперь – как по мановению палочки – замолкли и рассыпались по сторонам. Ни одного лишнего жеста. Ни улыбки. Все как заведённые пружинные игрушки – словно как марионетки – одни и те же жесты , если такие в правде и бывают.

Мне даже как-то не по себе стало. Словно жизнь ушла из этого места и осталась только тень порядка.

Я вздохнул, откинулся на траву и посмотрел в небо – там, между ветвями, уже горели первые звёзды.

– Ай да, Кентаро… – проговорил я почти с лаской. – Как ты быстро снова стал чужим. Ну ничего. Всё узнается со временем.

Тихо… Только кузнечики стрекочут да трава шелестит под лёгким ветерком. Я уже почти задремал, лежа на боку, когда услышал лёгкое «пссс» и сдержанный смешок. Приоткрыв один глаз, я увидел – у ограды, совсем рядом с тем местом, где я лежал, снова собрались дети. Те самые – что шепчутся, хихикают, прячутся, когда я оборачиваюсь. Сегодня их было трое. Две девчонки – одна с ленточкой в волосах, вторая с соломенной корзинкой, и мальчишка в штанах до колен, весь в пыли.

– Эй, зверь, ты живой? – вдруг сказал он, не таясь.

Я чуть приподнялся на локте и скосил взгляд. Все трое разом отпрыгнули за забор, визгнув. Я усмехнулся.

– Ага… живой, – пробормотал я, нарочно громче, чтоб слышали. – И даже говорить умею.

Прошло меньше минуты, как из-за забора, прямо передо мной, снова высунулась макушка – та самая, мальчишеская.

– Ты… и правда человек? – спросил он шёпотом.

– А ты думал – кто? Леший?

Он нахмурился, размышляя.

– У тебя глаза… не такие.

– Это потому, что я с севера, – ответил я, – оттуда, где снега много.

– Холодно?

– Очень. Там даже души замерзают.

Он удивился.

– А ты страшный.

– Ты тоже, – сказал я, щурясь. – Особенно утром, небось.

Девчонки засмеялись где-то за его спиной. Он оглянулся и с важным видом полез выше по забору, на самую жердь. Я уже хотел сказать, чтоб слез, как вдруг он поскользнулся, замахал руками и – хлоп! – грохнулся с той стороны, прямо ко мне под ноги.

– Эй! – я вскочил.

Он сидел в траве, смотрел на меня с ужасом и дрожал. Потом у него на глазах выступили слёзы, он вцепился руками в ногу и заорал:

– Кааааасан! Туууусааан! (Мама! Папа!)

Я медленно подошёл, на корточки присел, посмотрел – нога цела, только ссадина.

– Тише, – сказал я мягко. – Не бойся. Я не трону. Видишь, у меня рук почти не осталось – всё в порезах. Только и могу, что листья разглядывать.

Он глотнул слёзы, сопел. Я снял с пояса платок – тот, что мне как-то отдали служанки, и аккуратно обвязал вокруг его коленки.

– Вот так. Теперь ты – воин. С повязкой.

Он удивлённо замолчал. И вдруг сказал:

– Осиэру…

– Что?

– Осиэру. Это значит – учить. Я тебя буду учить.

– Чему ж ты меня научишь, а? – усмехнулся я.

– Словам. Чтобы ты не был глупый.

Я не сдержал смеха.

– Спасибо, добрый учитель.

И тут, из-за угла, выбежал мой стражник, как всегда с выражением булыжника на лице, с мечом в руке. Он встал между мной и мальчишкой, будто защищая ребёнка от меня. Я медленно выпрямился, сдерживая раздражение.

– Отойди, – сказал я, глядя ему прямо в глаза. – Не всегда сила в стали.

Он не шелохнулся.

– Этот мальчик – мой первый ученик, – добавил я уже громче. – Не тронь его.

Наконец он убрал меч. Я провёл рукой по волосам мальчишки. Тот уже не плакал. Смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Как тебя звать-то, а?

– Рику, – ответил он. – А тебя – я знаю. Ты – Арусекэй.

– Почти угадал, Рику, – усмехнулся я. – Почти…

Мальчишка вскочил с травы, вытер ладошкой нос, и, обернувшись, крикнул весело:

– Я ещё загляну к тебе в гости!

И вприпрыжку побежал прочь, к своим товарищам, которые, выглядывая из-за забора, тут же бросились наутёк, хихикая и перешёптываясь.

Я невольно улыбнулся. Не успел я к вечернему часу растянуть ноги, как на следующий день он снова был тут. Пришёл, будто так и надо – сел рядом и стал показывать на разные предметы.

– Ки! – сказал он, указав на дерево. – Ки! Понимаешь?

Я кивнул, повторил за ним:

– Ки.

Он просиял, хлопнул в ладоши и тут же показал на землю:

– Цути!

– Цу… ти, – повторил я, медленно, как бы пробуя на вкус.

– Хорошо, хорошо, – одобрил он и стал показывать дальше: на небо, на камни, на мой сапог. Я слушал, повторял, морщился, когда язык не слушался, но в глазах у меня будто разгоралась искра – словно я снова был мальчишкой и учил первые молитвы от деда в селе.

Прошло не меньше месяца с той первой встречи. Может, чуть больше – я не вёл счёта дням. Но за эти недели я уже мог понимать простую речь. Слов пятнадцать, потом двадцать… А к концу второй недели я уже узнавал отдельные фразы у служанок. В третью – пытался отвечать. Местные сперва посматривали с усмешкой, но потом уже кивали с уважением. Не каждый чужак старается выучить их язык.

Мы с мальчонкой – я уж знал, что его зовут Рику, – сидели у меня у сарая или на траве у дома. Он приносил с собой обломки дерева, рисовал палкой в пыли, объяснял, как что пишется. Я повторял за ним, порой со смехом, когда путал слова. Он смеялся тоже, но не зло – по-доброму.

– Не "тори", а "тори"! – поправлял он меня. – "Тори" – это птица! А ты сказал "тори", как "укради".

– Ну и ну, – говорил я, – чтобы меня поняли, надо не говорить, а петь.

Он смеялся, откинув голову, и хлопал меня по плечу.

Как-то раз, когда солнце уже клонилось к закату, он пришёл серьёзный, задумчивый. Сел рядом и долго молчал, а потом заговорил:

– Ты знаешь, скоро может быть беда. Я слышал, как отец говорил с дядей. Клан Ямасиро, у них на севере земли, хотят напасть на наш край. Господин их – Ямасиро Гэндзи – жаден и жесток. Говорят, он уже шлёт лазутчиков.

Я нахмурился, но виду не подал. Погладил Рику по голове.

– Многое ты слышишь для своего возраста. Но за рассказ – спасибо. Лучше знать, чем ждать в неведении.

Он кивнул, но глаза у него оставались тревожными. Для мальца – уж слишком взрослыми.

– Я скажу господину Кентаро, – добавил я. – Ему стоит знать.

– Он уже знает. Просто молчит.

– Много людей у них? – спросил я, стараясь выговорить по-японски.

Рику пожал плечами:

– Не знаю. Но отец говорит – господин Кентаро тревожится.

Мы помолчали. Вечер дышал тёплым ветром, пахло сеном и дымом. А где-то в душе у меня всё крепло чувство, будто вскоре придётся выбирать – сидеть в сарае или стать частью того, что движется в этих землях.

Утро было тяжёлым. Сквозь щели в стенах сарая проникал холодный ветер, а свет восходящего солнца резал глаза. Я ещё не успел как следует очнуться, как услышал тяжёлые шаги – быстрые, звонкие, решительные. Кто-то шёл ко мне снаружи. Слышался крик, не разобрать слов, но голос был узнаваем – громкий, с хрипотцой, как будто у человека пепел в груди. Это был он.

Дверь распахнулась с резким скрипом, и в сарай вошёл господин – хатамото Кентаро. На нём были доспехи: чёрный лаковый нагрудник, украшенный гербом клана, наплечники с кистями, и пара мечей за поясом – катана и вакидзаси, как у самурая с честью и правом. Его лицо было напряжённым, взгляд – как лезвие.

Он остановился посреди сарая, вскинул голову и глянул на меня.

– Проснулся наконец? – сказал он. Его голос был холоден, как роса на клинке. – Слуги говорят, ты уже не бредишь, можешь ходить… Значит, пора и делом заняться. Я тебя кормил не за просто так, чужестранец.

Я приподнялся на локтях, не зная, что сказать. Молчал. Он шагнул ближе.

– Ты теперь под моей защитой, но и в моём долгу. Ты раб, но не пёс на цепи. И раз умеешь ходить – будешь ходить не только по двору. Я разрешаю тебе выходить за ворота, но с моим стражником. Он будет твоей тенью.

Он говорил твёрдо, но в голосе не было злобы – скорее, долг. Обязанность.

Потом он сел на брус у стены, рядом со мной. Помолчал. Снял перчатку и провёл рукой по лицу. Глубоко вздохнул.

– Мне рассказали, что к тебе ходит мальчик… учит тебя языку. Это хорошо, – он прикрыл глаза и будто ушёл в себя. На миг наступила тишина, только ветер свистел в щелях сарая. Он сидел так с минуту, потом заговорил снова, низко и глухо: – Ты странный человек, Алексей. С небес свалился. Но, может, не случайно. Этот остров скоро будет в крови. Грядут перемены.

Он открыл глаза, и в них было нечто новое – тревога?

– Ты ведь разбираешься в кораблях, верно? – спросил он уже другим голосом, внимательным.

Я кивнул. Не хотелось признаваться, но и лгать не стал.

– Так и думал. Ты пришёл с моря, значит, море в тебе. Я хочу, чтобы ты встретился с моим господином, даймё Канэгава Масанори. Он должен увидеть тебя сам.

Я нахмурился.

– Даймё? – переспросил я, не зная, что это слово означает.

Кентаро вдруг рассмеялся – коротко, как будто забыл, что умеет это делать.

– Даймё – это владыка земли. Господин всех нас. Он правит этим кланом. Я всего лишь его меч и щит.

Он встал.

– Готовься. Завтра ты пойдёшь со мной. Сегодня – гуляй по деревне, смотри, слушай. Но помни: ты здесь гость, хоть и невольный. Не позорь меня.

Я кивнул. Он бросил на меня последний взгляд и ушёл.

И в тот момент я понял: начался новый виток. Больше не сарай, не стены, не рабская тень. Я стал частью чего-то большего – истории, которую ещё не знал. Но чувствовал: впереди – не только испытания, но и шанс. Шанс обрести себя.

Возможно, если выпадет мне шанс… я узнаю, где моя команда.

Эта мысль не давала покоя. Она тлела где-то в груди, как уголь под золой, не давая забыть, кто я и откуда. Я не знал, живы ли они. Но если я здесь – может, и кто-то из них оказался поблизости. Моря странны и прихотливы: то разорвут всё в клочья, то выбросят на берег, как сеть с рыбой.

Я вышел из сарая, впервые не оглядываясь.

Стражник, тот самый – высокий, молчаливый, с лицом каменным, как истукан у ворот, – уже ждал. Он шагнул в сторону, давая мне дорогу, но не сделал ни звука, ни жеста. Только глаза – внимательные, как у ястреба.

Я прошёл мимо него. Он двинулся следом. Мы шли по узкой дорожке, выложенной плоскими камнями. Под ногами хрустела галька. По обе стороны – дома с покатыми крышами, заборами из тёмного дерева, в тени которых гнездились утренние лучи.

Деревня просыпалась. Женщины с вёдрами спешили к колодцу. Кто-то мёл двор, кто-то вешал рисовые снопы на сушку. Из окон доносился аромат варёного риса и рыбы на пару. Детвора, завидев меня, приникала к заборам, хихикала, тыкала пальцами. Кто-то крикнул:

– Нанбан! ( иностранец )

Я улыбнулся. Не со зла, а с любопытством. Здесь я был как журавль среди воробьёв.

Проходя мимо, я услышал, как одна из женщин шептала другой:

– Говорят, он пришёл с моря… как дух.

– А я слышала, он колдует, – прошептала в ответ вторая.

Я сделал вид, что не слышу.

Вскоре мы вышли к открытой площадке – здесь шумел рынок. Продавцы расставляли корзины с овощами, раскладывали на прилавках сушёную рыбу, морские водоросли, чай. Запахи были сильные, непривычные – сладковато-солёные, острые. Мимо пробежал мальчишка с бумажным змеем, за ним смеясь – ещё двое. Но завидев меня, замерли. Один ткнул пальцем:

– Он… настоящий?

Я кивнул.

Они взвизгнули и, смеясь, разбежались.

Мы прошли дальше. Стражник всё молчал. Лишь один раз, когда я остановился у уличного торговца, чтобы разглядеть маленькую фигурку из дерева – может, божество или дух-хранитель? – он сказал:

– Цукумо-гами. Не бери. Не время.

Я не понял, но кивнул. Его голос был глух, но уверенный. За всё это время – первый раз он заговорил.

Мы обошли почти всю деревню. В конце я сел на обочину, у старого каменного фонаря. Стражник остался стоять в двух шагах. Над деревней медленно поднималось солнце, освещая всё золотом. Ветер шевелил деревья за храмом на холме.

И вот в тишине, я снова подумал: если судьба привела меня сюда, значит, она не закончила писать мою историю. Если мне дали право говорить, слушать, ходить среди этих людей – возможно, она даст и шанс узнать, где мои товарищи. Кто выжил. Кто теперь где.

А пока… я буду смотреть. Слушать. Учиться.

Скоро я увижу даймё. А там – всё может перемениться.

Глава 3

Когда я впервые вышел один по улицам деревни, всё казалось мне иным. Воздух, запахи, голоса, лица – всё было чужое, и всё притягивало.

Я набрёл на додзё – деревянное здание с раздвижными дверями и свисающими полосками белой ткани у входа. Изнутри доносились выкрики и глухие удары. Я вошёл. Наступила тишина. Взгляды самураев впились в меня, словно лезвия. Они стояли в рядах – все в хакама, с обнажёнными катанами в руках. Мастера и ученики. И каждый – будто волк, выдрессированный, но готовый рвануться.

Я замер у порога, стараясь не дышать громко.

И тут они начали двигаться. Не драка – танец. Взмахи мечей были отточены, как движения балетных танцоров. Но это был иной балет – жестокий, быстрый, несущий смерть. Я вспомнил, как у нас на родине казаки пляшут, играя саблями у костра. Но это было иное. Здесь не было праздника. Был ритуал. Дисциплина. В каждом шаге – преданность, в каждом ударе – древняя воля.

Один из них – старший, судя по чёрной повязке на плече – сделал шаг в мою сторону. Я понял, что задержался. Поклонился, как умел, и вышел, не дожидаясь окрика.