Читать книгу: «Апокалипто гэ», страница 5

Казалось бы, выход очевиден и уже десятки раз опробован – перезагрузить человечество, смыв его с шахматной доски планеты очередным всемирным потопом и начать партию заново. Да, уровень «К» ожидают столетия на голодном пайке, но это не смертельно и что такое земная тысяча лет для существ, живущих если не вечность, то что-то около того. Однако, в случае с нашей цивилизацией просто нажать кнопку reset не получится и причин этому несколько. Главная из них – количество техногенных опасностей, построенных и накопленных человечеством. Случись так, что техническое обслуживание всякого рода объектов повышенной опасности прекратится, как через несколько десятков лет прорвавшиеся резервуары с ядами, радиационными отходами и прочей гибельной для планетарных цивилизаций более низких уровней устроят глобальный апокалипсис. Прежде чем заресетить нас, геймеры должны нашими же руками зачистить Землю от следов человеческой технократической диареи. А это, согласитесь, не то что не просто, а практически неосуществимо. Заточенное на потребление общество требует всё больше ништяков, способных растянуть его несколько миллиардов ненасытных мозгов и желудков всё больше, насилуя планету всё более извращёнными способами. Остановить обезумевшее человечество коллегиальный геймерский совет своим большинством планирует реализацией плана «Пришествие 2.0», обставив его перед обитателями уровня «Гэ» каноническим воплощением Апокалипсиса. Ангелы с трубами, держа в руках баллончики с дихлофосом, спустившись на Землю, будут изводить нас как тараканов. И как сказано в священной писанине – спасутся лишь праведники, а это, по словам пана Уи, не более миллиона человек, которые в дальнейшем, пройдя обучение, начнут демонтаж остатков своей техногенной цивилизации. Естественно, всё это будет преподнесено под религиозным соусом и оставшееся население планеты в религиозном экстазе ринется крушить тысячелетние достижения человеческой мысли, низвергая свою цивилизацию в каменный век. Вот тогда уж точно живые позавидуют мёртвым.

Благо и у этого варианта есть противники, ибо открытый срыв покровов с уровневой организации форм разумной жизни – прямое нарушение Кодекса уровня «К». За всю историю взаимодействия уровней эту, фактически, основную статью Кодекса, не нарушал никто. Нарушить его – всё равно, что дать понять поросёнку, что его растят, для того, чтобы убить. Если каждый человек на планете будет осведомлён о концепции взаимодействия уровней, то это, по предположениям светлых голов креаклов, может изменить «качество» производимого людьми корма до катастрофически неприемлемого. Многие ли из вас пойдут убивать себе подобных, зная, что вас стравливают исключительно для получения вашими пастухами ваших эмоций страха, ужаса и агрессии? Захотите ли вы, страдая, добровольно кормить тех, кто манипулирует вами и для кого вы просто безмозглый скот, дающий пищу? Геймеры-креаклы уверены, что не многие, вот пусть так же думают и дальше!

Вообще, уровень «К» это не сплочённый, живущий в едином идеологическом ритме организм. В нём, как и у нас, только в более цивилизованных формах, сосуществуют несогласные и прочего рода оппозиционные мэйнстриму формации. Одна из таковых – Лига Усердных Резистантов (ЛУР), предложила свою программу вывода миров из капкана. Суть предложения сводится к созданию на уровне «Гэ» единой человеческой нации, существующей по единым законам в едином поле моральных ориентиров. Для этого у каждого народа определяется положительная полоса ментальности (ППМ) или простыми словами – от каждого берутся лучшие качества. Грибадиры, объединившись, создадут на основе этого винегрета единый идеальный состав гриба, которым за полсотни лет команды переформатируют своих юнитов. Не поддающихся форматированию зачистят. Пока основные претенденты на утилизацию – развитые страны западного мира. Этот план, по заверениям толстяка, набирает всё больше сторонников, так, как не ведёт к нарушению Конвенции и приведёт к восстановлению баланса между командами. После переформатирования человечества, поправку Кобейна-Метлы введут вновь, возвратив всё на круги своя. Американская команда, с которой у толстяка был контракт, осознавая весь катастрофизм перспективы, бросила все силы и средства в поиск «волшебного эликсира», прибегнув к услугам ведущего (по заверениям пана Уи) грибадира. Пан Уи и сам был сторонником плана ЛУР, возлагая на его осуществление все свои дальнейшие надежды. Конкретная его миссия здесь и сейчас заключалась в определении ППМ совокупного русского мира и селекции определяющих нюансов, способных в дальнейшем изменить ментальность американцев. Сам Уй верил в возможность спасения пиндостана слабо, но усердно пытался исполнить условия контракта, ревностно оберегая репутацию своего предприятия. Я не оговорился, и грибадир это не просто фрилансер-одиночка, за ним стоит целая команда, с подразделениями, отвечающими за конкретный фронт работы. В «конторе» пана Уи числилось три десятка сотрудников, с которыми он держал постоянную телепатическую (выражаясь человеческим языком) связь. Складывалось ощущение, что пан Уи в курсе всех событий, произошедших на Земле в течение последних тысячелетий. Это вызывало уважение и возбуждало интерес.

Глава 9

Никогда не думал, что буду втирать кому-то такую дичь, и тем более исключал возможность считать её правдивой. Однако, всё случилось так, как случилось – на ваших глазах, и пока у меня больше поводов воспринимать происходящее всерьёз, нежели, покрутив пальцем у виска, слить открывшееся в отстойник вечности.

Следующие дни, прогуливаясь в парке, сидя за столиком кафешки, или взирая с балкона на изнывающую от жары и ненависти остальной части страны столицу, я впитывал получаемую от грибадира информацию ороговевшей губкой своего мозга. Что-то удавалось понять не с первого раза, но не станем копаться в деталях, ибо я, как вы уже успели заметить, ни разу не заявлял о своих повышенных умственных возможностях. Если бы это было так, то на моей шее не висели бы якоря кредитов и ипотеки, не позволяя моему ощущению полноценности наслаждаться лёгкостью полёта. Я обычный среднестатистический сорокалетний балбес, выпестованный инфантилизмом эпохи и прикреплённый к индивидуальному стойлу общественной значимости. Значимость моя для общества была минимальна, соответственно персональное стойло отличалось теснотой и убогостью. Ещё лет пять назад, я переживал свербящую потребность социального апгрейда, но система не так проста, и в попытке её прогиба я потерпел фиаско. Смирившись с ограниченностью, мраком и смрадом персонального загона, я со временем принял и перспективу завершить в нём свой жизненный путь. Да, это был компромисс с моим внутренним Я, компромисс жёсткий, самоуничижающий и даже позорный, но позволивший мне, наступив на горло собственным желаниям, обрести относительный покой и, хоть в какой то мере, сохранить облик человека.

Слабак, скажете вы? И скорее всего, будете правы; когда окружающая действительность вынуждает нас работать локтями всё резче, а чувствительность наших ступней, стоящих на головах менее успешных собратьев с возрастом теряет остроту – остаётся всё меньше мотиваций остановиться и просто осмотреться по сторонам. Перед глазами морковка тщеславия, позади – наступающие на пятки озлобленные соплеменники, которым именно твоя морковка, почему то кажется нужнее и вкуснее. И настаёт момент, когда ты осознаёшь предел своей крепости в этом бесконечном марафоне. Сердечный ритм сбит, дыхание рваное, картинка в глазах рябит и затягивается пеленой, а пересохший рот утрачивает способность членораздельно издавать звуки и весь твой месседж этому миру вдруг вырывается из тебя стоном потерявшего поводья Судьбы загнанного жеребца. Силы покидают тебя и ты, резко соскочив на обочину жизни, жадно заглатывая пыль проносящихся мимо, в надежде отдышаться, снизу вверх с завистью взираешь им в след. Вскоре ты судорожно ищешь слова, пытаясь оправдаться перед возмущённым тщеславием, презревшим твою слабость, и, в конце концов, ты их находишь. Звучат они жалко и неубедительно, но ты повторяешь их как мантру, и они, наполняясь иллюзорной весомостью, уже способны придавить издыхающего червя твоей гордости. Растоптанный самопрезрением, запоротый самобичеванием ты закрываешься в себе, пряча от окружающих свою никчёмность. Натянув на лицо маску внешнего благополучия, твои глаза ещё способны излучать отблески показной успешности. Внешне ты остаёшься прежним обычным среднестатистическим членом общества, но где-то внутри тебя тлеет вулкан самопрезрения, иногда выплёскивающийся наружу вспышками агрессии, или приступами апатии. Ты осознаёшь неизбежность момента, когда с таким трудом сдерживаемый Везувий неудовлетворённости извергнется, похоронив под пеплом сгоревшей надежды останки твоей вменяемости. И этот фатум вгоняет тебя в ужас. Рассудок лихорадочно ищет панацею, но всё, на что он способен – лишь пичкать самого себя разноцветными плацебо… Кто-то, когда-то назвал это кризисом среднего возраста, меланхолией, глубоким унынием или депрессией. Некоторые даже пытаются лечить эфемерность хвори разума инъекциями овеществлённости, превращая угасшую жизнелюбием личность в окончательно физически увядающий овощ…

Всё же хорошо, что провидение подкинуло мне спасительную соломинку, в лице свалившегося с уровня выше нелепого толстяка с мультяшным голосом! Вот он, сидит сейчас передо мной и жалуется на тело, принадлежащее прежде, чёрт знает кому и изводящее его приступами геморроидального зуда. Сей факт, учитывая манерность, тон речи и ужимки, навёл меня на гадкую мысль о принадлежности данного тела прежде пиндосскому педерасту, которую я тот час же озвучил грибадиру.

– Плевать я хотел на плотские забавы былого хозяина этого скафандра – отработает своё и в утиль! Хотя, при наличии выбора, – пан Уи озорно, покосился на меня, – безусловно, я бы взял тело сексапильной блондинки.

Сладкая мысль о няшной златовласке на мгновение смягчила горечь осознания того, что я делю свой кров со старым педерастом.

По мере погружения в структуру межуровневых отношений, в моей голове зарождались вопросы, которые я тут же вываливал на рассказчика. Пан Уи охотно отвечал, давая самые полные разъяснения. На четвёртые сутки со мной произошли метаморфозы, не упомянуть о которых я не имею права. Выйдя на улицу, я, с удивлением для себя, обнаружил наличие нимбов над головами прохожих. Они были полупрозрачны, у кого-то ярче, у кого-то менее заметны, но присутствовали абсолютно у всех! Большинство из них переливались цветами российского триколора, однако у остальных наблюдалась странная последовательность из трансформации российского флага во флаг британский, израильский или американский. Как- то раз засмотревшись, я чуть не столкнулся с девушкой возраста институтки, нимб которой морфировал из триколорья в звездатую полосатость и обратно. Напротив остановки стоял пожилой мужчина в широкополой шляпе, его нимб морфировал между нашим триколором и давидовским стягом Израиля. У детей нимбы были практически невидимы и мерцали исключительно патриотическим окрасом.

– Поздравляю, – слегка хлопнув меня по плечу, произнёс грибадир, заметив моё прозрение. – Теперь вы, выражаясь вашим языком, – избранный!

– Походу, флаги над головами людей означают их принадлежность к конкретной команде? – предположил я.

Толстяк молча кивнул.

– А у тех, чьи флаги меняются, что, двойное гражданство?

– Нет, что вы, – тут же отреагировал Уй, – если обратите внимание – второй флаг проявляется менее явно и на менее короткий отрезок времени. Юнит может принадлежать одной команде, в данном случае российской, но по убеждениям и поступкам проявлять признаки одной из конкурирующих команд. Идеологический перелом сознания юнита – один из приёмов глобальной игры, позволяющий получать гешефты бесконтактно, мягкой силой, корректируя ментальность соперника изнутри. Гибридные войны, как говорят у вас.

Оглядевшись по сторонам более пристально, меня охватило лёгкое замешательство – более половины нимбов имели второй флаг. Большинство вторых флагов были звёздно-полосатыми.

«Что же получается, – почти половина наших граждан уже утратили свои национальные черты и русский мир уничтожается его же носителями изнутри?» От этой мысли мне стало обидно, я с ненавистью начал всматриваться в глаза проходящим двухфлаговым людям, пытаясь отыскать в них взгляды Иуды. Но глаза их ни чем не отличались от остальных.

Уже вечером, отрешённо глядя сквозь экран телевизора, осознав весь трагизм происходящего, мои многолетние догадки обрели крепкую доказательную почву. От накатившего страха повеяло безысходностью, словно от воспоминаний о тупо просранной молодости. Можно рьяно размахивать российским флагом и искренне считать себя патриотом, можно откровенно гордиться своей страной и люто ненавидеть её врагов, можно даже иметь свою твёрдую политическую позицию верного сына Отчизны, но при этом неосознанно сдавать свою Родину. Сдавать ежесекундно, с праведностью во взгляде и душевностью в деяниях. Многовековую силу и опыт предков, концентратом совести покрывающую стержень нашей ментальности, точит ржа, въедливой плесенью чуждых идеологий проникая в идентификационные трещины самосознания. Совесть откалывается незаметными кусочками, год за годом делаясь всё тоньше. И кто мы будем, утратив нашу русскую совесть? Чем обрастёт наш оголившийся внутренний стержень? Враги непременно воспользуются случаем окончательно зацементировать его дерьмом потворства низменности. Нас уничтожают изящно, не скрывая своих намерений, открыто влезая в русское самосознание и бесцеремонно копошась в нём.

А начиналось всё с малого. Выходные дни у нас вдруг стали викендами, бутерброды – гамбургерами, кексы – маффинами, внешний вид – луком. А после Деда Мороза мы стали называть Сантой и петь хэпибёфдей, прониклись симпатией к нечисти, празднуя хэллуин, а наше разудалое «ух» размазали невнятным «вау». И вот уже мы стали петь их песни, не понимая о чём они, но с обезьяньим упорством копируя их произношение, ломая хребет природной распевности родного языка и втаптывая национальную самость. Средства массовой информации преподносят новости западного мира первой полосой, задвигая собственную значимость Родины на второстепенные планы. С экранов в неокрепшие мозги соотечественников беспрерывно льются потоки отупляющих ток-реалити-юмор-шоу, выносящих мозг сериалов и прочих ингибиторов разумности. Как точно было сказано предшественниками – отними у народа язык его предков и можешь делать с ним что хочешь. Русский мир десятилетиями отдавал свой язык добровольно, смачно прищёлкивая языком, услаждаясь звучанием заморской тарабарщины. Хули, обед сегодня звучит как то не аппетитно, а вот ланч! От одного этого слова веет запахом успешности и трендовости; насрать, что ты заталкиваешь в глотку соевый ГМОшный фастфуд, от которого твой член опадёт пожухлым листком на десяток осеней раньше, зато ты вкушаешь свободу, которая приятно щекочет защёчные области твоего самоуважения. А обеды с их традиционными натуральными наваристыми супами, вторыми и компотами пусть остаются в прошлом, деля пьедестал с балетом «Тодес».

От этих мыслей хотелось рыдать и водки. Повинуясь им, я не сдерживал себя значительное время, особенно в последнем. Сквозь редкие проблески просветления, одурманенный алкоголем разум рисовал апокалиптические картины будущего родной страны, смываемые тут же наворачивающимися слезами и очередной порцией спиртного. Грибадир, казалось, понимал причину происходившего и терпеливо наблюдал, не вмешиваясь в ломку миропонимания юнита конкурирующей команды. Я был благодарен ему за это.

К концу второй недели я окончательно утратил облик благопристойного москвича. Обросшее щетиной измождённое лицо с темнеющими впалыми глазницами, грязные всклокоченные волосы и пованивающее исподнее, прикрытое такими же несвежими трениками и футболкой – на редкость точно отражали мои внутренние ощущения опущенца. Спускаясь в ближайшую лавку за продуктами, я ловил осуждающие взгляды соотечественников, с каждым днём наполняющиеся всё более нескрываемым пренебрежением ко мне и даже ненавистью. Особым презрением отличались взоры двухфлаговых нимбоносцев, впрочем, я отвечал им тем же, едва сдерживая внутренние порывы плевать в их предательски противные рожи.

Всё же, сквозь череду дней я мучительно принял открывшуюся действительность как непреложную данность и заставил себя привести тело в привычное обществу состояние. Из зеркала на меня вновь смотрело знакомое лицо, и лишь едва уловимый оттенок во взгляде выдавал случившиеся со мной перемены. Заметить этот отдающий холодком с лёгким налётом отчуждённости взгляд могли бы только хорошо знающие меня люди, но таких было не много, да и те находились далеко и, в основном, в памяти. Вспоминая дядю Гену, я внутренне дисциплинировал себя, перебирая мантрой его слова о несгибаемости настоящего мужика перед лицом жизненных траблов.

«Стать чепушилой ты всегда успеешь – повторял он, – а вот удержаться на ногах в дичайшем угаре во мгле ада и чаде кутежа способен только правильный пацан ровно просекающий тему».

Я считал себя ровным и в меру правильным и, как мне казалось, только одно всегда мешало мне подняться по жизни – обострённое чувство справедливости. С годами, слегка поумнев, я стал считать его скорее благом, чем помехой. Оно являлось предохранителем, не позволяющим моей духовности рухнуть в безвозвратность потаканий рептильных отделов человеческого мозга, отвечающих за примитивные жизненные инстинкты – потреблять, сношаться и доминировать. В этой топке уже догорала западная рептилоидная цивилизация, вконец оскотинившаяся и потерявшая фундамент человечности в виде совести и справедливости. В этот котёл уже влез обеими ногами и мой родной русский мир, хотя и подозревающий, что что-то не так, но ещё не осознающий даже в малой степени гибельности выбранного пути. Дорогу в ад современный мир мостит с завидными рвением и упёртостью. То, что не смогли за тысячелетия сделать наши предшественники, нам удалось воплотить форсированными темпами. Переливающийся манящими огнями перспективы, пленительно шуршащий, пахнущий фиалковым шампунем праздности хайвей несёт утратившее инстинкт самосохранения человечество к финальному повороту. Наивные пассажиры, гогоча от восторга нарастающей скорости, счастливо машут руками и расплываются в радужных улыбках надежд на новую жизнь там, за поворотом. Впереди новые ништяки и оттяги, достижения науки вот-вот сделают мир идеальным и напрягаться вообще не будет надобности, медицина с минуты на минуту обещает нам бессмертие – так стоит ли искать причины не давить на акселератор всё сильнее и будоражить мозги призрачными опасениями? В окнах несущихся машин, ещё можно уловить отражения судеб отдельных этносов с индивидуальностью их жизненных историй, но это возможно лишь в самом хвосте потока, и то всё реже и реже. Да и, честно говоря, всё меньше желающих это делать. Человечество сплочённым монолитным стадом несётся за поворот, в надежде, пусть и в последний раз ещё громче и восторженнее выкрикнуть «вау», не допуская даже мысли, что финальным их словом, как доказали «чёрные ящики», окажется «пиздец» В том, что так и случится – у меня не было ни малейших сомнений, и сейчас я стоял перед выбором – влиться в праздно несущуюся к финишу тусу, забывшись в фантасмагории всеобщего ликования, либо попытаться сорвать стоп-кран и хотя бы притормозить летящую навстречу неминуемую катастрофу. Свершившийся, по факту, глобализм отобрал у меня возможность просто соскочить на обочину, завалиться спиной на землю и снизу вверх просто взирать на проносящихся мимо пассажиров, бросающих в мою сторону надменные взгляды, высосанные окурки и использованные презервативы. Я давно стал частью этого пожирающего себя организма и невозможность бегства, основанное на страхах и банальной утрате навыков выживания вне общества, сделало меня беспомощным перед возможностью самому вершить свою судьбу, озлобившись за это на самого себя.

Глава 10

Не ссы немного быть, свой крест неся,

Святым, подонком, лохом, ловеласом…

Лишь пацаном быть на чуть-чуть нельзя,

Как быть нельзя немножко пидарасом!

Спустя неделю, именно эти слова дяди Гены поставили финальную точку в моём выборе. Если грамотно рулить ситуацией – грибы толстопузого маэстро дадут мне неоспоримое преимущество над собратьями – разогнанный мозг нагенерирует стратегий реализации моих планов на всю оставшуюся жизнь. Реальная возможность навсегда распрощаться с бременем нищебродства и статусом терпилы будоражила моё сознание все эти дни, аппетитно щекоча что-то изнутри черепной коробки. Ночами я проваливался в сон под практически обретающие материализацию мечты о роскошном домике где-нибудь в тропическом рае на морском берегу, где проворные слуги-азиаты в белоснежных туниках услужливо исполняли все мои желания. У причала ожидает роскошная яхта и, если слегка напрячь зрение, на палубе кроме капитана в безупречном кителе, можно заметить покачивающихся на гамаках длинноволосых фигуристых очаровашек, готовых броситься со мной в бездну разврата. Во снах меня окончательно уносило в мир безграничного финансового благополучия, где я наслаждался пробниками запредельной обеспеченности. Весь мир, как по мановению искусного фокусника, вдруг оказывался в моей руке своими мягкими тёплыми кроличьими ушами, и в его красных глазах я любовался неиссякаемой покорностью. Проснувшись, я выходил на балкон и, потягивая кофе, приготовленное паном Уи, мечтательно вглядывался в облака, смакую остатки ощущений от ещё не остывшего сновидения.

Сегодня, по обыкновению, бросив взгляд вниз, я вдруг поймал себя на мысли, что неким необъяснимым образом, нимбы над головами соплеменников становились едва видимыми, лишь стоило мне пожелать этого. Вернувшись на кухню, я поупражнялся в новой способности на грибадире, делая его звёздно-полосатый нимб то кричаще ярким, то практически незримым. Идентификацию на уровне «Гэ» обязаны были иметь все, включая гостей. Пан Уи, соответственно условиям контракта, имел пиндосский нимб, который, по началу, меня изрядно подбешивал. Грибадиру же было фиолетово на флаговую ассоциацию – он воспринимал человечество как один большой сошедший с ума свинарник, снизойдя до которого, он вынужден был выполнять свою работу, закатав рукава и копаясь в его испражнениях.

В данный момент, толстяк сидел передо мной, вяло пожёвывая булочку с малиновой начинкой. Его лицо сковала маска сосредоточенного раздумья. Меня же посетило ощущение уместности озвучить именно сейчас своё решение относительно своих дальнейших желаний.

Инфицированная вирусом потребительства эпоха, требовала от разумных двуногих ожидаемых реакций, обусловленных её канонами. Им и следовали практически сто процентов вида homo potrebliytus. Оставшиеся пол процента имели тягу к экстравагантным, идущим на конфликт с обществом и выходящим за рамки общепринятого поступкам. Таких или объявляли сумасшедшими, или вовсе без шума изымали из социума.

Грядущая возможность вдыхать материальные блага этого мира полной грудью, признаюсь, чуть было не подвигла меня на шаг, о котором я сожалел бы весь остаток жизни. Но вместе с думами о виллах и яхтах, моё подсознание изредка заставляло соприкасаться с чем-то отрезвляющим, имеющим скорее генную природу памяти; я на мгновения проваливался в трагические эпизоды истории своего Отечества, переживая мимолётные, но очень глубокие впечатления.

В один из таких моментов, сквозь глаза солдата, вжавшегося в окоп у разъезда Дубосеково, меня парализовал панический ужас, когда прямо на меня наползала стальная махина, выворачивая нутро своим лязгом и всепроникающей вибрацией. В голове звенело, тошнотворные спазмы пустотой вырвались навстречу танку с крестом, который начал расплываться в глазах в одно светлое, сеющее ужас пятно. С губ сами собой срывались едва слышимые звуки – не то слова, не то мольба, принявшая форму затянувшегося стона. Руки и ноги, в один миг ставшие чужими, тряслись, со лба стекал обжигающий пот, разъедающий глаза. Хотелось броситься назад, выпрыгнуть из окопа и пуститься в бегство, подальше от этого кошмара, чтобы не слышать этого лязга, нацелившегося перемолоть тебя зубьями гусениц… чтобы оказаться где угодно, но только не здесь и не сейчас! Я бился головой, казалось со всей мочи, о прозрачную, но непреодолимую стену беспомощности, отделяющую меня от пробуждения. В этот момент я готов был отдать всё, за возможность проснуться, но приступ панического ужаса, почти лишил меня сознания.

Когда я вновь открыл глаза, едкий, удушливый дым сгоревшей солярки заставил меня закрыть их руками. Не отдавая себе отчёта, я зачем то втирал горячую землю мокрыми от пота руками себе в глаза, из которых даже не бежали, а лились слёзы. И вдруг широко распахнув их в застывшей звенящей тишине окружающего безумия, я увидел глаза водителя-танкиста, сквозь смотровую щель, смотревшего на меня из танка, до которого оставалось не больше пятнадцати метров. Этот странный взгляд из-за брони, полный какого-то звериного страха, я не берусь описать словами. В нём застыли одновременно и ненависть, и непонимание, и неверие, и растерянность, и удивление немого вопроса – что заставляет почти безоружного одинокого, распластанного на земле русского солдата, с залитыми ужасом глазами на смешанном с землёй лицом оставаться тут, а не бежать от неминуемой гибели?! Силы не равны и ничто уже не спасёт его! Ведь он это понимает, он не может этого не понимать! И, вжавшись в землю, вдруг отталкивается от неё, рывком оказавшись на ногах, его шатает, он делает робкий первый шаг навстречу гибели, его рука поднимается, побелевшие пальцы сжимают гранату. И вот, уже во взгляде этого тщедушного телом, невысокого русского паренька нет ни доли страха, только отчаянная безрассудная ненависть, подкреплённая наивысшей правотой и перекошенными сжатыми в улыбке губами… Танкист-водитель что-то судорожно кричит на немецком, в его вытаращенных глазах изумление переходит в ужас… Вся мощь стального прикрытия вдруг оказывается ничтожной, а бросающийся на танк человек из плоти и крови обретает разрушающую силу…

О чём думает в эти секунды идущий на смерть русский солдат? Что заставляет его вопреки здравому смыслу и военной логике, наперекор инстинкту самосохранения, презрев страх и трусость, выбрать мученическую смерть, отвергнув спасительное бегство? Думает ли он о подвиге, способном увековечить его имя в истории? Вряд ли. Он знает, что все его боевые товарищи полягут в сегодняшнем бою, силы не равны, помощь не придёт и вообще, в этом адском пламени полыхающей горящими машинами земли, его останки, скорее всего, вообще не будут найдены, да и кто будет искать мёртвых, когда нет дела даже до живых…

Лицо любимой, улыбающееся, преданное, любящее застилает кровавое месиво поля боя. Улыбка сына, сидящего на его руках, пробуждающая презрение к страху, заливистый смех дочери, заглушающий рвущие плоть взрывы. Мысль о том, что смотрящий на него вражеский танкист пришёл в его дом, чтобы лишить его самого дорогого и важного в жизни и, не останови его здесь, это важное будет уничтожено… И цена спасения уже не имеет значения, и сама жизнь уже не имеет значения. Что-то внутри срабатывает как пружина и заставляет подняться в полный рост, принимая смерть с улыбкой на устах и уверенностью в победе, которая неотвратима, ибо его место займут миллионы таких же, как он и у врага просто нет шансов. Нет шансов, уже только потому, что за этим человеком правда. И последнее, что промелькнёт в рептилоидном сознании завоевателя – безответный вопрос – а стоило ли оно того? Он пришёл сюда как завоеватель, как герой в глазах собственной стаи, но звериная отвага в глазах бросающегося на него русского солдата, вот-вот вернёт его в семью разорванными в клочья обгоревшими останками…

Я долго для себя пытался сформулировать понятие того, что определяет способность русского, а в недавнем прошлом и советского человека совершать такие поступки, но так и не смог чётко облечь мысли в общепринятые термины. Наверное, это и есть пресловутая загадка русской души, и именно за это нас ненавидит Запад. Этого в нас он и боится, а потому пытается искоренить самым подлым образом, боясь открытой и честной по русским меркам битвы. Они всегда бьют исподтишка и чужими руками, делая при этом невинные глаза праведников… Ненавижу их, никогда не приму и не прощу! И мир их никогда не станет моим, а тысячелетний подвиг своего народа не променяю на их «уровень потребления»! Иначе не смогу жить, чувствуя себя человеком, не найду силы смотреть в глаза Еве, буду ежесекундно желать себе сдохнуть и, вспоминая имена моих предков, признаваться каждый раз в собственной ничтожности! Кем я буду, если променяю совесть и правду своего рода на жизнь с врагами?

– Уй, – сказал я решительно, заставив того от неожиданности вздрогнуть, – какова моя степень свободы в принятии решений в условиях твоего эксперимента?

Толстяк с удивлением посмотрел в мои глаза и, потянув паузу, произнёс:

– Мой дорогой друг, мысли материальны и сны тоже, а потому я примерно представляю то, о чём вы хотите меня попросить. Пресловутый дуализм вашего уровня толкает вас к саморазрушению, ввергая в софизм и искажённое восприятие действительности. Гармоничность добра и зла, в символичности своих границ – система уравновешенная в глобальном масштабе, и желания раскачивать её изнутри не то что одним человеком, а даже тысячами – бесполезна и в некоторой степени даже преступна. Преступна неосознанностью стремления привести к разбалансировке механизма функционирования всего уровня в угоду персональным страстям.

– Эх, – обречённо выдохнул грибадир, – если бы ваша песочница была изолирована – зачистили бы вас к чертям собачьим… хотя и мы сами во многом виноваты.

Я подозревал, что мой манерный визави читает мои мысли и сперва это вызывало во мне скрытую неловкость, но сейчас мне было абсолютно всё равно – раздвинутые ноги моего сознания непринуждённо свисали с гинекологического кресла обстоятельств. А обстоятельства обретали судьбоносность.

– Касаемо свободы вашего выбора, – продолжил толстяк мультяшным голосом, окончательно утратившим для меня за эти дни комичную составляющую, – вы вольны делать всё, что посчитаете нужным, я не в праве вас ограничивать, ибо это противоречит чистоте моего исследования. Скорее, наоборот – в вашем силлогизме как в чашке Петри зарождаются искомые мною ингредиенты.