Читать книгу: «Ортодокс (сборник)», страница 3

Через месяц рука и торс в жарком и сухом воздухе мумифицировались.

Но и через год, и всегда свободная мумифицированная рука продолжала свободно сжимать нож выбора, провозглашая, защишая и свидетельствуя о свободе демократии – вопреки свободе деспотии.

Бог для Бродского завершился, как только он взял нож для вивесекции собственного храма – собственного тела – ведь храм тела для души был покорежен навсегда. Безвозвратно.

Впрочем, правая рука, если она когда-нибудь разожмется, сумеет по крайней мере перекрестить торс, то место, где сердце могло бы биться, если бы голова оставалась необрезанной.

И в этом его спасение. Восхваляемая И.Б. интуиция спасла его и на сей раз. Оставив ему правую руку. Оставив ему шанс креста. Ему – мелкому бесу, это – если метафизически. А по-человечески – парвеню, свихнувшегося на демократии.

Созданный русским языком, и его, русский язык проклявший. Мелкий бес. Кукушонок».

Жил Бродский в свое удовольствие и умер за ради своего удовольствия. Никто и ничей, никак и ничто.

Хотя по большому счету, это и не важно. Его жизнь – это его личное дело, его личная ответственность перед Богом. Если, конечно, он не приносит беды окружающим. А он не приносит беды окружающим. Правда, он не приносил и короткой помощи. Он показывает новый путь познания жизни, путь новой свободы. И, слава Богу!

В чем его величие?!

Скажем, он открыл новую свободу слова.

Но проза И.Б. часто тщедушна, жалка, не вкусна. Это – вкусовщина, это не вкус. Его проза отличается условностью в выборе предмета. Он никак и ничего не писал о месте, где жил – об Америке – лишь вскользь, понимая, что придется писать, в том числе, скучно-правдиво-грубо-жестко-нелицеприятно, чего он позволить себе не мог, – ведь где же тогда жить, зарабатывать!? И ничего не написал про Израиль – не хотел разочаровываться. А про Россию, Стамбул, Венецию, Бразилию и пр. – можно свободно, не заботясь о последствиях. Приспособленческое начало.

Величие такого человека, как И.Б., – это величие личности во времени, но не времени в личности.

Только соединяясь, величие времени и величие личности дают вселенского гения. Но не в случае И.Б.

Порой банальный, слащавый поэтический язык.

Иосиф Бродский делает мир единым. Но не словами или мыслями, а интонацией. Поэтической интонацией. Обыденной поэтической интонацией, приближающейся к человеческому дыханию. И это не новость.

И он всегда пишет от потребности и по потребности. И это не новость.

Настоящий литератор – это песочные часы, как их ни поставь, – они отмерят одно время.

Не так с И.Б.

Если его перевернуть, песка не хватит, чтобы покрыть время, уже однажды И.Б. отсыпанное.

Его труды жизненные противоречивы, как и он сам.

Более половины нобелевской речи И.Б. отдал борьбе со своими врагами – критиканством/зубоскальством, деспотией, вкусовщиной, рабством, энтропией, местничеством, мизантропией, усредненностью, обезличенностью, системностью; но все эти враги в нем самом сидят, – и все вылезли в нобелевской речи.

Но все вместе взятое сочетается с даром огромным, нечеловеческим. Заслуга И.Б. в том, что он не изменил дару.

Мне часто хочется приголубить И.Б., погладить его гладкую, лысую голову. Потому что мне его жалко.

Поэзия И.Б. – это талант, превзошедший человека, инструмент, превзошедший автора.

Все остальное в И.Б. – это человек, недостигший своего таланта. Апофеоз инструмента. Когда нет Бога – все дозволено. Да. Именно это демонстрирует И.Б. во всем остальном.

Эстетическое пиршество И.Б. означает на самом деле… Да ничего не означает! А часто и простое хамство.

Главное! Поэтическое изобретение Бродского – в сближении человеческой поэтической потребности с человеческой потребностью в хлебе и воде. Именно! Ибо потребность И.Б. продавать поэтические книжки в супермаркетах – это основное открытие И.Б. для мировой поэзии. И возможным это откровение стало возможным благодаря природе русского языка.

И это было непросто.

Я его полюбил и примирился с ним, простив ему его необоснованные и мелкие нападки на духовную и отеческую жизнь (он – сам того не желая), – после его «Полутора комнат» и невероятной боли строк о родителях. Там слезы и страх, раскаяние, терпимость и сочувствие. Эти строки пропитаны слезами и страданием. Читая, видишь – нет! – чувствуешь комок в горле своем и его.

И И.Б. примиряет непримиримых.

И.Б. примиряет меня с родителями моей жены. Но вряд-ли их – ибо они никогда не прочтут И.Б.

Все равно, значит совершился акт творческой воли. Хотя бы по отношению ко мне.

И.Б. примиряет меня и с искусством.

Искусство – это хорошее занятие, нужное, важное, интересное. Конечно, если это хорошее искусство.

Бродский – это хорошее искусство, сильное, нужное – отделяет зону хаоса от человека. На том ему спасибо.

Из дневника: «Бывает, я боюсь дня – вновь страх опоясывает душу. Вчера (28 января, 1996 г.) поздно вечером (уже ночью) сразу два сообщения о смерти: умерли – великий русский поэт Иосиф Бродский, и отец одной моей бывшей журналистки. Смертельный вечер. Смертный вечер. Низко поклониться Бродскому остается. И остаться в таком поклоне».

2001, июль

Из России в Россию

посв. Л.

3 июня, 1994 г.

Я никуда не приехал, ибо я никуда не выезжал. Дорога колдует. Все время играю. Всегда.

Люди живут, например, как Фотина. Она уморительна и серьезна во время покупки черных колготок. Выставив язычок, рассматривает на свет прозрачную черную кисею, слушает продавщицу, задает вопросы, оставаясь абсолютно серьезной. Она не играет, она так живет, она максимальна в настоящем времени, в настоящих обстоятельствах, ее почти ничего не смущает в настоящем, ничего не волнует в будущем, или вовсе ничего.

Я могу в той же манере разговаривать с барменом или безобразным иностранцем, но для меня это – игра. Я могу раскрутить любого человека и быть ласковым с врагом или неприятелем, или человеком глупее меня, но это для меня – игра.

Фотина живет по-настоящему. У нее редкий вкус в одежде, она ходит красиво и всегда внешне жизнерадостна, кажется, при этом воспитанной, и необычайно энергична и напориста.

Впрочем, довольно о ней.

Последние несколько дней, готовясь к дороге, я стал нервничать, затем злиться на себя за свою невыдержанность, точнее, за свое внезапное беспокойство.

Выражается это в трудном вставание по утрам, некоторой несобранности, хотя это могло быть вызвано началом проекта НСН. Это – моя новая игра. Я постоянно играю – в мужа, в отца, в репортера, в звезду, в друга, в предателя, в любовника, в негодяя, вот теперь в одного из руководителей и создателей информационного проекта национального масштаба – НСН. Я уже влиял на умонастроения миллионов людей на восточном побережье страны. Теперь будет возможность влиять на общественное сознание миллионов и миллионов в стране. Я готов к этой новой роли. Эта роль – для меня. Но это новая игра.

Все перечисленные роли оказывались малы и недостаточно глубоки для меня. Я их пережил и прошел. Где же моя новая роль – что она, кто она?

Писательство, отцовство, супружество – может быть так?! Не будем загадывать и перебирать. Войдем вновь в полноводные воды жизни!

Дорога колдует.

Сегодня колесил по городу: перед отъездом из Москвы в Хабаровск за женой и детьми, я ходил по магазинам – покупал книжки, игры, кое-что еще. И дважды ездил на машине – с Фотиной и случайным водителем. И они оба нарушали правила. Фотине сошло с рук, а водитель, который также развернулся против движения, попал под штраф.

Москва постепенно приобретает исторический облик – ремонтируется, реставрируется, отстраиваются дома. Москва делается красивой. Затем я отдал на сохранение и ухаживание свой бонсай, сосну о четырех стволах, и поехал в аэропорт. По дороге разговорился с водителем, который возит время от времени иностранцев из Шереметьево в Домодедово на рейс в Новосибирск. А в Новосибирск они едут в центр по сердечно-сосудистым заболеваниям, где им делают операции на сердце. Операция стоит $30 тысяч, КПД – 90 %, что выше, чем где-либо за рубежом. Так сказал водитель. Интересно, что вместе с ним я в третий раз за день пересек разграничительную линию на проезжей части улицы, на сей раз обошлось. А еще я сегодня в самый последний момент отказался смотреться в расколотое зеркало – плохая примета. А еще я сегодня купил пиджак за DM201.

Авиарейс Москва-Хабаровск. Возможно, последний раз. А сколько было прежде?! Много.

В аэропорту Домодедово вспомнилась эйфория, которая была в стране, когда начался передел власти. Помню, как я, наблюдая грязь и разруху в этом же аэропорту в 1991 году, думал, когда же это все изменится!? Я говорил себе, что, конечно же, невозможно вслед за политикой изменить экономику, но как хотелось верить в чудо. Я убеждал себя в том, что, конечно, пройдет много времени, прежде чем что-то изменится. Как же хотелось заглянуть вперед.

Прошло три года – нет изменений, грязь, убожество, толчея, разве что есть холодное пиво, сардельки и денег побольше в кармане. И другие поводы.

Пишу, сидя в кресле у иллюминатора, над головой темная лазурь неба, кипень света ушла за горизонт, мы летим, обгоняя мое время. Небо цвета бордо и пастельной неопределенности в соприкосновении с легким бризом фиолета, переходящего в синь и темную лазурь с оттенком бирюзы.

То есть, я можно сказать, пишу, смотрю, мечтаю, думаю о жене, которую хочу. И вдруг бросаю взгляд и вижу в проходе мертвое женское лицо. И пошла, блядь такая с глаз долой. Она и пошла.

А за бортом дивно. Чернь волнистая облаков, крыло, рассекающее что-то, и еще более потемневшие облака. Красота навсегда – летим мы или нет, она есть всегда. Входим вовсе в ночь, багряное и неопределенное, пастельное ушло, осталось только лазурное, голубое и нежное серое. Рассвет нас не оставит, он нас вскоре встретит восходом солнца, таким же мощным движением вверх, каким оно было вниз.

Фотина, конечно права, – у меня не просто ужасный характер, я еще и капризен, и излишне многозначен, и амбициозен, и закомплексован абсолютно и безо всяких поводов. Одним словом, барышня. Так уж и барышня?! Не так уже, но, видимо, не без того.

Пустота не терпит пустоты. Ночь абсолютная держалась совсем немного – минут 15–20. И пошел восход алеть, и небо высветлило. И кромка крыла высветлилась.

Только я зажевал эти мысли крылышком птички, как голос справа – «ты – Дорофеев»?

Три года, как я не работаю на Хабаровском телевидении, а люди помнят. Видимо, что-то важное для людей я все же сделал, если спустя три года помнят мою фамилию незнакомые мне люди, значит, значит, не зря в Хабаровске я работал, – для людей я работал, я менял их жизнь. Люди это и помнят. Оценили.

Розовое вновь выскочило, будто пробки со дна, выпущенные из под руки тяжелой. И уже не розовые всполохи, уже розовые свитки разворачиваются и перемешивают все со всем. А внизу темень облаков – и темное брюхо самолета пояшет этот воздух в неизбежном движении вперед. Да.

А меня где-то ждут и любят, и я жду и люблю. А у Фотины сегодня были грустные глаза, большие, блестящие, но печальные, как всегда, независимые и крепкие, настоящие. Славная девочка. Я ее, конечно, не обижал, проверял, разве что.

А на небе уже неразливанная синь, она вышла не вдруг, багрянец легкий сменился розовым, которое вышло на небо пластами, чтобы уйти в желтое, которое затем обернулось бледно-голубым и иссиня-темным.

Благодать на небе. Годы и годы миллионы людей пролетали мимо, вглубь и вскользь, прямо и наоборот – никто не видел, я первый рассмотрел.

Кажется, Фотина будет скучать без меня.

День же разворачивается, вплотную мы к нему подступаем – и резкий багрянец солнца уже проявился слева и впереди, верхняя половина за облаками, нижняя полыхает, словно, горящий уголь. Вот уже вышло благодетельное солнце.

Здравствуй, день.

Солнце высветлило плешь облаков, далекую и темную землю внизу. И горит, и слепит золотым огнем, – горит, дорогу указуя, совершенно живое и наполненное глубинным огнем, которым горит тьма окаянная, когда тьма светом застится.

В самолете сидят и смотрят тревожные свои сны люди, думают о грядущем.

Солнце поднимается. Диск-шар пытается взойти на горизонте, заполняя все окружающее своим горячим светом, – хорошо и желанно, но порой и легко, но порой и вечно. Радость – это и восходящее солнце каждый раз. Господи, высвети свет светом ради света и от света. Солнце – уже хозяин. Да. Нет сильнее ничего.

В салоне воняет алкоголем и перегаром, и чем-то нехорошим. Многие, очень многие мужчины и даже некоторые женщины практически тотчас после взлета принялись выпивать и закусывать, а затем разом все захотели спать, и почти разом все заснули. Что-то негодное в этих людях, если они не договариваясь, действуют сообща. И, если бы действие это было прекрасным, тогда их общность была бы достойна подражания. Но нет.

4 июня, 1994 г.

Самолет в осиянной благодати планетной – солнце горящее и пламенеющее над облачным раздольем, в окружении красок бледно-серых с голубизной. Неподражаемые краски утра. Солнце впереди, освещает путь. Дымкой подернутое пространство между небом и землей, на которой кряжи и сопки, – уже сопки! после пяти с половиной часов полета, – подернутые снегом.

Дальний Восток на дворе. Да! И спокойствие света после крыла, и величие, и неистовство света по движению крыла.

День ярче и ярче. Облака уже просвечены – стали белы. Вдали цепляются облака за горные кряжи, кудрявистое светлое кружеватое поле, пронизанное темными острыми дулями. А вот и подобие реки меж двух протяженных кряжей.

Как же протяженна, разна и исключительно привлекательна, хороша Россия. Великая страна.

Нужно сделать моду на Россию, моду на посещение ее самое. То есть одно из первых дел государства – развитие внутреннего краеведческого туризма. И делать протекции фирмам, которые возьмутся за организацию такого туризма, этого бизнеса.

За крылом осталась (буквально я вижу сзади по движению самолета) кряжистая горная страна, возвеличенная снегом и светом.

Поменялась природа облаков. Под нами сзади и впереди, кругом, – белое плотное облачное марево и подозрительная сила неба.

Облачный поход, облачное пиршество, облачный бред – вот во что мы вошли, и движемся внутри залитого, наполненного облаками пространства.

Мы вышли из облачного промежутка, мы вошли в открытое междутемье, между небом и землей есть только одна нить движения – в никуда и ниоткуда. Да!

Родная земля под землей. Я лечу к моему дому. Я успел полюбить этот дом, он стал моим домом, – это город Хабаровск, и эта земля – Дальний Восток. Мне приятно здесь будет всегда и всегда пронзительно волнительно. Это ни равнина, ни горы, ни нагорье, ни лес, ни тундра – это Дальний Восток.

Подумалось о крыле самолета; почему оно неподвижное, ведь воздух живой, он движется, потоки ходят, крутятся, двигаются, несутся и прежде всего живут, значит, и крыло должно быть живым или имитировать живое состояние.

Живая имитация – это будущее воздухоплавания.

Внизу следы наводнения. А на берегу – или краю? – потока – люди высотой с мост.

Сели в красивый, большой, зеленый город – Хабаровск. Плюс пятнадцать градусов. Зелень чистая. Ясно. Господи! Помоги и укрепи, и направь!

Меня встретили. Хорошо и нервно. Анечка плакала, Лена ждала и нервничала, как и я, несколько дней подряд. Дети страстно, и может быть, страшно ждали. Впечатление от них – трудные. Собственно, они выглядели, как одинокие люди, лишенные чего-то главного. Бедные мои, родные люди.

Асенька все время ловила мой взгляд. Анечка неловко смущалась, ловя мой взгляд, а Асенька устремлялась навстречу.

Лена, как мне и виделось, как-то так потуплялась, как она делала всегда, когда была счастлива.

Нет, я вовсе не домой приехал. Я приехал к родным людям. Хабаровск – уже не дом мне.

Произошло непоправимое; энергетический центр Хабаровска разрушили – две двуликие каменные обезьянки убрали с их законного места, на котором раскопали землю, обнесли все глухим забором, развернули строительство. Пока я был – место было. Меня нет – и места нет. Вокруг все тоже, но не подойти, не постоять. Странно, у меня нет ни одного снимка с обезьянками, не получались. Все кончено. Разрыв с Дальним Востоком состоялся.

Анечка стала капризная, резкая, но тонкая, хорошо чувствует насилие и грубость. Асенька умна, закрыта, решительна в выработке собственного мнения. Анечка чрезмерно чувствительна. Я чувствую себя хорошо с девочками и Леной.

Мы прошли по улице Карла Маркса – центральная улица города. Удручающее зрелище производит город. Видимо набирают силу консервативные, удушающие коммерцию, структуры. На центральной улице нет практически магазинов новых, нет новых ресторанов, нет закусочных, нет офисов, нет рекламы – голая степь. Лица неинтересны, бабы ужасны, мужики провинциальны, все одеты в большинстве старо. В коммерческих лавках невероятно бедно, выбор мал.

И все же невероятно красиво на Амуре, с утеса очень сильный вид и панорама. Но этот вид и это величие были найдены и определены еще в девятнадцатом веке, т. е. – это заслуга предков.

Посмотрел ночью видеосъемку семьи, сделанную весной 1991 года. Дома как-то чисто и солнечно. Но на детях и Лене печать какой-то подавленности, природа которой – я. Теперь я понимаю, причина моего наказания – мое дикое, гипертрофированное самомнение. У Лены редкой красоты волосы и глаза чистые и ясные. Вот мое богатство – и дети. Никогда не стану снимать детей и близких на видео.

5 июня, 1994 г.

Сегодня утром проснулся в некотором дурмане. Вчера ходили по городу, как же мне было тяжело – давит здесь. Я сейчас собираюсь, пытаюсь понять, что я оставляю в этом городе, что и как, и почему. Трудно собраться с силами и окончательно выскочить из этого бывшего рая, которому я отдал семь лет. Было много; останется свинцовое небо над осенним тяжелым и мощным Амуром, осенний пляж, дети на песке, город за спиной – с возможностями, с опасностями, со злобой. Останется неторопливость и осторожность бытия вокруг, пошлость и бездарность людского окружения – в отсутствие любви.

Сегодня вновь почти весь день в городе. Ходили в японский ресторан – там настоящая японская кухня, в настоящем японском антураже. Что-то все же произошло в Хабаровске, ушли отсюда люди, стало много меньше иностранцев (по сравнению с началом девяностых годов), видимо, сместился окончательно центр деловой активности во Владивосток. Вовсе пустой ресторан – никого, мы ели вчетвером. Пусто, даже немного досадно. Мы ели в отдельной комнате.

Печально, наши дети вовсе не привыкли к жизни, выходящей за пределы дома. Затем, ближе к концу ужина я загрустил, начал пережевывать мимолетную встречу с Александром Солженицыным.

Он вышел неожиданно нам навстречу, мы шли вчетвером, Лена увидела его первая. Встреча была короткая, мы пожали друг другу руки после моего приветствия. Затем я сказал, что я – журналист из «Коммерсанта», из Москвы; он тут же потерял интерес ко мне, повернулся бабьей широкой задницей, пошел, не разрешив сфотографироваться с ним. В тот момент я не отреагировал. В конце семидесятых годов я его книжки тайком переснимал в фотолаборатории, боясь всего. А он повернулся спиной. Досадно. Он излишне романтичен к России, переоценивает силу провинции к консолидации. А.С. – стар, худ от старости, изможденная рука, в бороде узкое лицо. Глаз я не разглядел, я пытался охватить его образ, принять его присутствие здесь. Он был в полосатой темной рубашке, когда здоровался со мной, снял кепку. Когда он пошел от меня, я увидел штаны, выскочившие, сползшие из под ремня. Гений не всегда проницателен, гений может быть и внешним, а потому надо уметь видеть только внешнее.

Странна его реакция, такая реакция – это следствие слишком общего, слишком крупного взгляда на окружающий мир. Он, собственно, никогда и не был художником, он – документалист-протоколист, в этом его сила. Психологией никогда не пахло, как и артистизмом в его романах. Он ничего нового не внес в развитие языка, он внес новое в развитие общественной жизни, в историю человеческой личности, он сам – как олицетворение планетного процесса развития личности. Он слишком много сделал, пока даже не все понятно, что с этим делать.

Солженицын приехал спасать, точнее, помогать родине, он – гений, и потому не важно, ошибается он или нет. Он избран, и он знает это. И потому он чувствует себя мессией.

6 июня, 1994 г.

Никогда не фотографируй спящих людей – это не хорошо.

Странным образом смешались – город Хабаровск, соседи, сегодняшние встречи на улице, в баре, в гостинице; затем разговор с Сашей-соседом обо всем – умный, неординарный человек, много понимающий, еще больше осознающий – сила и основа нации, как и моя Лена, устоявшая во всем.

Сегодня в городе говорил с людьми, которые умны, и прежде я думал о них, но теперь я вижу, они менее напряжены, чем люди в столице, просто у них здесь меньше информации извне, а потому меньше приходится решать новых задач, ситуация стабильнее в провинции. Я себя чувствую сейчас здесь сильным, сильнее других, а в Москве первое время я дергался оттого, что был слабее, точнее недостаточно сильнее окружающих. Мне лучше всегда себя чувствовать чуть-чуть сильнее всех. Еще в разговоре с Сашей я пришел к мысли о том, что сейчас у власти в России – либералы. К власти должны прийти консерваторы – в этом спасение нации.

А еще я сегодня встретил Ирину – героиню романа «Ирина» – чувственные губы, изначально обволакивающие любой предмет, который попадает к ним, огромный рот, ленивая стать, вечная слегка замедленность. Реальная Ирина в романе – более разнообразна и полифонична, более мобильна, более резка и реактивна, а потому и более глубока, решая принять участие в чем-либо или с кем-либо. Ирина в романе более жива. Вряд ли мне еще нужно о чем-либо говорить с прототипом, скорее всего она скучна.

Нарисовал стрелку в тетради, в которую я записываю это повествование. И вспомнил страницы дневника Федора Достоевского, он рисовал церковные, устремленные вверх остриями церковные арки и купола, и черные Достоевские чернила, и резкий Достоевский почерк. Я многое до сего дня видел в жизни, я сильно привязан к истории жизни: Межиров, его холодные юные руки, задница Солженицына в коричневых, обмятых штанах, наконец, я видел и знал многих сильных своих современников.

Еще мы с Сашей сегодня согласились с тем, что в стране растет коррупция, финансово-промышленные группы замкнуты на власть коррупции; и затем через депутатство и протекционизм представители таких групп будут входить во власть. И это уже неизбежность, которую невозможно обойти, если играть в игру больших денег, большого влияния, большой власти. И в этой драме выжить, защититься, научиться нападать, можно только будучи умнее обстоятельств и привходящих условий, и других навязываемых извне предложений. Это необходимо, чтобы обезопаситься от давления, насилия, использования и манипулирования. Наконец, в профессиональной сфере выйти на конкурентный уровень можно и удастся за счет нестандартных решений, за счет неординарных личностных устремлений и подходов. Только теперь мне придется к нестандартности решений и идей добавить знания и, главное, понимание политики на всех уровнях власти.

В этом городе у меня было много людей, которые меня знали, еще больше людей знали обо мне. Я – легенда Хабаровска, звезда восточного побережья России – и это было хорошо, хотя и стоило многих сил. Я пишу сейчас об этом наиболее трезво и реально, нежели когда-либо. И начинал я в Хабаровске так же нелепо и одиноко, также из личной жажды к развитию, так же я чувствовал, что вокруг меня люди, которые меня не любят, не хотят помогать, которые мне враждебны зачастую. То же и в Москве сейчас происходит со мной.

Хабаровск – как развитие воли, а также, становление семьи, укрепление семьи, рождение детей, профессионализация и укрепление писательской жажды.

Мое блядство, – возможно, очень возможно, – было не более чем блядством?!

7 июня, 1994 г.

Сегодня был на улице с детьми, зашел в местный Дом моды. Эти художники и модельеры в местном Доме моды – такие же, как и местные потребители, с такими же вкусами. Т. е. здесь свои герои, свои лидеры, свои гении, свои артисты, свои художники, свои отдельные вкусы.

Я с трудом представляю, как я здесь прожил столько лет. Возможно еще и потому довольно спокойно, что на протяжении десятилетий внешние потребительские отличия по России были невелики. Теперь же и я ухожу в другой социальный слой, и разница (как и представления) между наиболее обеспеченным средним слоем в столице и в провинциальном городе усугубляется.

Да, путешествие уже началось из России в Россию, из одной в другую Россию. Только сегодня!

Был свидетелем, как у двух бродяг и попрошаек молодые стервецы отобрали деньги. Пострадавшие не сопротивлялись, они уже давно мертвы и обречены на поражение до последнего мгновения поражения.

И во всем городе сегодня нет света – кошмар и бесчинство экономического хаоса. Страну могут вытянуть только люди с огромными амбициями, огромной жаждой власти, которую можно удовлетворить только за счет расширения влияния, т. е. границ власти. Т. е нужны во главе страны люди масштабные, с неограниченными потребностями. Кстати, только тогда можно будет надеяться на оживление Дальнего Востока и его развитие в недрах России.

На вокзале не работает совместное предприятие «Евразия», которое в начале девяностых годов возило пассажиров из Хабаровска во Владивосток с невиданным комфортом – отдельными купе, душем, едой, телевизором и пр.

О зажиме свободы предпринимательства свидетельствует и отсутствие спиртного в коммерческих палатках.

Впечатление, что жизнь покинула Хабаровск, нищета коснулась этого города своим именем. Город гаснет сильно и навсегда.

8 июня, 1994 г.

Отъезд все ближе. Сегодня просмотрел свой архив. Я забыл об объемах проделанной работы. Записные книжки за многие годы, кипы черновиков, заявки на фильмы, и наблюдения, мысли и мысли, наброски и рассуждения.

И ощущение бессилия вновь пришло в душу. Я на своем пути не встретил ни одного человека, который помог бы мне.

Причина проста. Ранее я еще испытывал себя на предмет графоманства. Но графоманствовать пятнадцать лет подряд нельзя. Неумение себя предлагать – это, конечно, есть, но не главная это причина, лишь штрих. Основная причина двояка: я не принимаю никакой помощи, потому что изнутри на уровне, – на котором не принимаются в расчет мои человеческие слабости, – я никого не принимаю в расчет, поскольку не вижу равных, точнее сравнимых. Видимо время моего открытого писательства только подошло. Только сейчас у меня проявилось, оформилось и утвердилось чувство безапелляционной уверенности в уникальности своей языковой работы.

К слову, я столько уже понаписал, что могу себе позволить писать как хочу, и делать со словом, что могу.

И надо всегда заканчивать начатое, потому как очень быстро развиваешься, и удачное сегодня, кажется странным завтра, ужасным через неделю, но через пять лет отличным.

Я – писатель, но со странным становлением. Взрыв в начале пути, череда откровений, затем затянувшееся становление, растянутое во времени и пространстве. Теперь я уверился окончательно в себе, в своем назначении.

Странно, вовсе не пишу о своем путешествии. Возможно потому, что еще нет путешествия, как факта.

Должен тронуться состав, дернуться вагоны, люди упрутся в окна, растянутся на полках, и вперед – из России в Россию.

А пока на столе красная салфетка, рядом с ней красная свеча, и приемничек что-то бурчит не на русском. Славное умненькое время.

Проезжал по городу – удивительное и невзрачное зрелище, нет оживления, нет бурной деятельности, впечатление, что мертвечина вошла в город, люди обречены были смириться и склонить головы, – верно они не справились с напором чужих эмоций.

Один из руководителей ДВЖД сообщил, что на железной дороге идет возврат к методам и структуре руководства и управления, бывших до 1985 года.

Вычитал в одном из своих дневников фразу: «Снег шел с силой сплошного удара». И там же предсказание о гражданских войнах, которые грядут в конце века. Предсказание от 1983 года, но не ясно по какому поводу.

Возможно, всплеск мой, проявление наития в языковой сфере уже минул. Чтобы пойти дальше, надо все услышанное переработать. А этого я не сделал еще.

9 июня, 1994 г.

Я в этом городе уже не жил, но теперь окончательно не живу. Но душа останется!

Новый факт – у Л. был от меня ребенок, она сделала аборт, причем на шестом месяце – едва не умерла/«сдохла». В результате бросила петь и возможно рожать. В этом городе будет жить женщина, которая могла стать матерью моего сына. Идиотка, или потрясающе умная женщина, которая оберегла мое будущее, мое развитие.

Сильно я сегодня говорил с милыми и близкими сердцу людьми, славно мне было с ними, это я знаю. Теперь они будут ходить по этим улицам без меня. Л. – это была громадная придуманная любовь. Но она крайне умна, хотя и безвольна в творческом плане.

Проехал центр. И нет ничего более в этом городе, пусто.

Р. – остался, как и всегда был, умен. Но ему не хватает напора и увлеченности, фанатизма. Ничего я не видел в этом городе сегодня, разве что купил шарфик на горло – давно хотел.

Вечером гулял с Л. по набережной – удивительное место, чрезвычайно энергетическое и спокойно-уютное. Это на всю жизнь, как и заходящее солнце над Амуром, – чудо!

Какое-то странное затишье в городе – даже движение по Амуру какое-то тухлое.

Путешествие начинается, первый раздел – Хабаровск, второй – Владивосток.

Была у нас в детстве игра в города. Вот я сейчас играю в города, в судьбы, в людей. Я играю в игру такую, которая называется любовь к жизни, к себе, к человеку.

Л. – это фантастическая женщина. Ее аборт – это третий в моей жизни.

А потому Л. – это путешествие.

Путешествие по России – это из себя к себе, это – время, растянутое, будто пространство.

10 июня, 1994 г.

Хабаровск – город чувственности. Пышущие здоровьем бабы и мужики. Накал страсти переплескивает все края. Короткие юбки, под которыми чаще короткие, но не менее соблазнительные ноги, над которыми задницы самок, которые ждут спокойно и уверенно своей участи.

Чувственность здесь ничем не ограничена. Феодальные, общинные нравы провинциального городка уже почти рухнули, а сдерживающих начал новой цивилизации еще нет. В Хабаровске начинается сексуальная революция. В Хабаровске начинается чувственная революция. Возможно, нечто похожее переживает сейчас вся провинциальная Россия, чуть отставая от Москвы, где уже сформировались основы западнической цивилизации с ее принципами целесообразности.