Читать книгу: «Чюрлёнис», страница 6

«Этот человек не для тебя!»

Марыля, Марыся, Маруся, Марийка… Возможны и другие варианты имени Мария. Марией звали первую любовь Чюрлёниса. Братьям Моравским она приходилась сестрой.

Получилось так, что Чюрлёнис впервые увидел Марию во время своего первого визита в Закрочим.

Мария была во дворе, когда во двор вошли Евгений и Константинас.

– Маруся, я приехал на каникулы. Как видишь, не один. Знакомьтесь, – моя сестра. – Повернулся к другу: – Кастусь… Прости, дружище! Микалоюс Константинас Чюрлёнис! Маруся, я пойду в дом, поздороваюсь с остальными, а ты… не дай моему другу заскучать с первых минут пребывания в Закрочиме.

Мария и Константинас, смущенные и растерянные, какое-то время стояли молча. Мария смотрела куда-то вдаль. Чюрлёнис прервал затянувшее неловкое молчание:

– Что видят ваши очи?

– Лес. Лес и… красоту.

Чюрлёнис подметил: у Марии красивый голос, но – прежде, что она «на редкость красива».

Мария Моравская была высокая, черноволосая. В ее облике «сохранились определенные черты от матери-гречанки»: «живое выразительное лицо» с огромными черными глазами.

О внешности Чюрлёниса большинство тех, кому это имя что-то говорит, судит по знаменитой фотографии, сделанной во время подготовки художественной выставки в 1908 году, на которой он, по словам сестры Ядвиги, выглядит гораздо старше своих лет. Она объясняет это тем, что Константинаса снимали уставшим от нагрузки и бессонных ночей при подготовке экспозиции. (Правильнее взять во внимание другую «официальную» фотографию, сделанную в 1899 году.) В книге воспоминаний Ядвига Чюрлёните дает словесный портрет Чюрлёниса.

«Брат был среднего роста, крепкого сложения. Волосы тонкие, пушистые с золотым отливом, редкие усы. Выразительные серо-зеленые глаза. Лоб высокий, густые брови, кожа желтого оттенка (от матери). Лицо не фотогенично, как большинство выразительных лиц с живым темпераментом».

Ядвига Чюрлёните также замечает: «Все последующие попытки воссоздать образ Чюрлёниса очень мало имеют общего с его внешним обликом».

Микалоюсу Константинасу Чюрлёнису 21 год. Марии Моравской – 18. Оба хороши собой! И он, и она – натуры романтичные!

Лето 1896 года Чюрлёнис провел в Закрочиме.

Десятилетие спустя, году в 1906-м, он напишет Евгению Моравскому:

«Что ты теперь делаешь, Геня, наверное, спишь? Пусть тебе приснятся самые лучшие деньки в Закрочиме…»

В Закрочиме Чюрлёнису было хорошо. И не только ему…

Константинас постоянно делал радостные для себя открытия в Марии: она музыкальна, неплохо играет на фортепиано, широко эрудированна, любит рисовать.

Кастусь и Мария проводили вдвоем целые дни. Гуляли по лугам, в лесу, по берегу Вислы.

В одном кармане легкой куртки Кастусь носил этюдник, в другом – нотную тетрадь. В этюднике они с Марией часто рисовали поочередно. Кастусь как более опытный тут же подправлял ее рисунки. (Придет время, и Мария будет учиться живописи у Фердинанда Рушица в Варшавской школе изящных искусств.)

Марии он признался, что с детства мечтает стать художником, но не хотел бы ограничивать себя только изобразительным искусством:

– Хочу научиться рисовать по-настоящему! Но хочу творить и музыку, писать стихи. Чувствую, что без этого всего не мог бы жить!

На берегах Вислы Чюрлёнис неожиданно обратил внимание Марии на два высоких тополя:

– Эти деревья – двое грустных людей, глядящих в небо.

– Кастусь! Ты – поэт! Только поэт так может сказать.

В поле Мария сорвала пару одуванчиков:

– Смотри, какие они – нежные и тихие.

– Они – как человеческая жизнь; неизвестно куда улетает, исчезает. Они чутки ко всяким переменам, только покой может их сохранить.

– Счастье, дружба, любовь – нечто чрезвычайно хрупкое – как эти пушинки.

– Да, очень хрупкое, как стеклянный шар, наполненный светом. Его надо нести осторожно, чтобы малейшее дуновение не сломало, не погасило волшебный свет.

У края ржаного поля Кастусь и Мария присели на траву. Первой заговорила Мария:

– Послушай, какой странный шорох. Ты заметил: колосья ржи шуршат иначе, чем овес?

– Рожь не шуршит, а звенит, как колокольчик, – поправил Марию Кастусь. – Я заметил: ты с какой-то особой чуткостью относишься к природе.

– Родители считают меня странным, экзальтированным ребенком.

Почти звенящую тишину нарушили раскаты грома.

– Кажется, гроза собирается прервать наши беззаботные игры.

– Побежали домой!

Ливень настиг их в чистом поле. Промокли насквозь. Кастусь пошел не спеша, запрокинув голову, подставив лицо под дождь. Сбавила шаг и Мария. Омытые дождевой водой их лица светились счастьем.

– Дождь вымочит – солнышко высушит!

Сушиться пришлось дома у Моравских. Чюрлёнису на время сушки его одежды предложили надеть брюки и рубашку Евгения. Они были ему велики. Чюрлёнис закатал рукава, подвернул брюки, но они висели на нем мешком. В таком комичном виде он и предстал перед семейством Моравских – все рассмеялись. Чюрлёниса это нисколько не смутило.

– Хляби небесные разверзлись, когда мы с Марией были в чистом поле. Нас просто залило водой, но утонул-то я… в брюках Генека!

«Хляби небесные» оказались непродолжительными.

– Бежим на луг! – предложила Мария. – Босиком!

На лугу Кастусь вдруг остановился, погладил траву:

– Совсем как шелковая!

В другой раз в вечернем лесу Чюрлёнис насобирал светлячков и украсил ими волосы Марии.

– Ты выглядишь, как жрица!

Обычно, вернувшись с прогулки, Чюрлёнис садился к пианино и, как рассказывала впоследствии Мария, «воссоздавал в музыке то, что видел и слышал в лесу, в поле, в саду и в облаках».

Евгений в студенческие годы, чтобы материально не зависеть от отца, давал частные уроки. Не прекращал давать уроки он и во время летних каникул и возвращался в Закрочим поздним вечером – дачная жизнь проходила без его участия. Но не заметить романтических отношений между другом и сестрой он, как и другие, не мог, – влюбленные не скрывали своих чувств, Мария отвечала Кастусю взаимностью.

На свадьбу дочери соседа-крестьянина они отправились, взявшись за руки. Когда молодым в знак сытой жизни преподносили хлеб и соль, Кастусь спросил:

– Как думаешь, у нас с тобой свадьба будет?

Мария потупила очи:

– Откуда я знаю. Это зависит только от отца.

Взаимное притяжение Марии и Кастуся было замечено и Аркадием Моравским. Поведение дочери стало раздражать отца. Будто бы мимоходом он сказал ей:

– Только, ради бога, не влюбись в него! Этот человек не для тебя.

Отец опоздал с предупреждением.

Осенью Моравские вернулись в Варшаву. Домашние концерты продолжились. Как и прежде, Евгений и Кастусь играли на рояле: могли, сменяя друг друга, а могли и в четыре руки. Мария пела под аккомпанемент Кастуся. Чюрлёнис писал для нее песни, посвятил ей несколько фортепианных произведений.

Аркадия Моравского, да и его супругу отношения Марии и Кастуся сильно настораживали. Не такую пару они представляли для любимой дочери. Да, Чюрлёнис – хорошо воспитанный молодой человек, талантливый пианист, возможно, и композитор. Аркадий, как мы помним, с предубеждением относился к профессиональному будущему старшего сына. Примерно такими же он представлял перспективы и Чюрлёниса.

– Художник, музыкант, зарабатывающий на жизнь репетиторством, – это будет жалкое существование, а не жизнь, – объяснял Аркадий дочери.

Моравский-отец резко изменил свое отношение к Чюрлёнису. Константинас, понимая, чем это вызвано, стал реже бывать в доме Моравских. Заходил разве что по делам и то ненадолго.

Однако отношений с возлюбленной не разорвал.

Годы спустя Мария напишет:

«Нам не хотелось расставаться. Мы часто встречались на Повонзковском кладбище. За несколько лет до того я купила березу и велела садовнику посадить ее на могиле сестры Шопена, четырнадцатилетней девочки. Береза прекрасно разрослась. Я повела туда Константина, и мы стали под самой березой… Моросил мелкий дождь, с листьев березы капли как слезы падали на наши лица… Мы уже изрядно промокли, когда Константин, указывая на небо, сказал: “Капли, падающие на нас, – это благословение, которое нам дано, мы это чувствуем, и в наших душах это останется”. Когда мы, промокшие, возвращались домой, наши души были полны покоя. Этот незабываемый день остался в моей памяти».

Свидания Константинаса и Марии стали редкими весной 1899 года совершенно по другой причине. Подготовка к выпускным экзаменам в институте отнимала у Чюрлёниса много времени…

Его дипломной работой была кантата для большого хора и симфонического оркестра «De profundis» («Из глубин»; «Из глубины воззвах к Тебе, Господи, Господи, услыши глас мой…» – 129-й псалом Давида). Это, скорее, романтическое сочинение, чем духовная музыка, каковой задумывалась. Кантату принято считать одним из первых произведений профессиональной симфонической литовской музыки. К сожалению, свое первое симфоническое произведение, как, впрочем, и последующие, Чюрлёнис так и не услышал в оркестровом исполнении. Первое исполнение кантаты «De profundis» состоялось в 1912 году в Петербурге.

Кастусь много работает – в параллель с «De profundis» он пишет более двадцати (по другим источникам – тридцати) произведений, небольших и «сравнительно крупных» для фортепиано, квартетные вариации.

Музыкальный институт окончен. У Чюрлёниса на руках документ, официально удостоверяющий: он – дипломированный композитор! Композитор! Не об этом ли мечтал? Но его будущее и в профессиональном плане – туманно. В письме Евгению Моравскому – нескрываемая растерянность:

«Диплом, говоришь? Зачем он мне? Он мне не поможет ни польку, ни мазурку написать, а служба “музыкального руководителя” не по мне. Не умею управлять людьми, и говорить нечего. Разве только могу быть водителем трамвая (читай – извозчиком)?»

Появившись в Закрочиме, как оказалось, в последний раз, Чюрлёнис объявил Моравским: у него «длинные каникулы», погостив несколько дней, он на все лето уезжает в Друскеники.

Дом на улице Надозёрной

Без малого два десятилетия многодетная семья Чюрлёнис жила в Друскениках, не имея, что называется, собственного угла. В 1896-м Константинас и Аделе решились приобрести дом. К этому их склоняли и Маркевичи; доктор обещал, что уговорит – и уговорил свою состоятельную кузину пани Просинскене дать им взаймы денег.

Свой выбор Чюрлёнисы остановили на том имении, с которого, собственно, и начиналась жизнь в Друскениках в далеком 1878-м.

Назвать приобретение Чюрлёнисов «усадьбой» было бы правильнее, но у читателя может сложиться ложное представление, поскольку усадьба в понимании многих – это отдельное поселение, комплекс жилых, хозяйственных, парковых и иных построек, а также, как правило, – усадебный парк, составляющий со строениями единое целое.

Имение состояло из двух бревенчатых домов: один, выходивший фасадом на улицу, был более или менее в приличном состоянии; второй – в плачевном, из щелей между бревнами торчал мох, двор походил на деревенское гумно.

Сумма требовалась немалая – тысяча рублей!

Пани Просинскене дала деньги с рассрочкой на десять лет, без каких-либо процентов; выплачивать следовало по 100 рублей в год.

Сильно забегая вперед, скажем следующее. По причине болезни, а затем и смерти нашего героя, Константинаса (сына), Чюрлёнисы не смогли выплатить всю сумму в срок. Последние 100 рублей были готовы отдать только в 1912-м. Госпожа Просинскене отказалась принять деньги:

– Зная о постигших вашу семью несчастьях, я не могу их принять…

Оба дома продавались без земельного участка. Землей владели трое крестьян, и участок приходилось арендовать, выплачивая 18 рублей в год.

Константинас и Аделе решили сдавать ближний к улице дом на лето дачникам или курортникам (нужно же содержать семью и копить деньги на погашение долга), а жить в дальнем, сделав перепланировку и ремонт.

Отец семейства, человек, казалось бы, совершенно далекий от хозяйственных и тем более строительных дел, непривычный к физическому труду, засучил рукава и с воодушевлением взялся за перестройку дальнего дома. С помощью друзей и старших детей он превратил его в уютное трехкомнатное жилище. Аделе в ремонте участия не принимала – она была беременна Валерией.

Привели в порядок и дом, предназначенный для сдачи. Чтобы не отпугнуть потенциальных съемщиков, нужно было облагородить неприглядный фасад.

Промозглым осенним днем, когда руки ни к чему не лежали (да и должен же человек когда-то отдыхать от трудов праведных!), Константинас (отец) пошел прогуляться по Друскеникам. Шел по тихим улочкам и присматривался к домам. Перед одним из них остановился, походил туда-сюда и – быстрым шагом – к себе на Надозёрную.

– Я знаю, как будет выглядеть наш дом! – сказал он с порога Аделе.

– Какой? Этот? – спросила жена.

– Нет, тот, что будем сдавать.

На следующий день Константинас с помощью детей уже обшивал фасад досками. Дом выкрасили в песочный цвет. Той же краской покрасили забор, ворота и калитку. Стены дальнего дома просто побелили.

Дом следовало сдавать меблированным – приобрели кровати, столы с красивым орнаментом, мягкие кресла и платяной шкаф в прихожую.

Весна! Константинас приступил к копке грядок. Вообще-то по договоренности с женой огородом должна была заниматься Аделе, но Константинас старался помочь ей в тяжелой работе, тем более что у Аделе на руках была годовалая Валерия. Себе Константинас «присвоил» сад. С особым удовольствием он занимался разбитым перед домом цветником, ему помогали дочери. Проходившие мимо отдыхающие поинтересовались у играющих во дворике детей:

– Здесь живет садовник?

Девочки, смеясь, отвечали:

– Нет, здесь живем мы. Папа наш – органист. Как он играет, можете услышать в костеле.

– Ну а цветами-то вы торгуете?

– Нет, не торгуем, но если вам так нравятся наши цветы… – девочки быстренько собирали букет и протягивали курортнику или курортнице: – Пожалуйста, возьмите!

– Что вы!

– Берите, берите! Цветов у нас столько, что всем хватит.

В заборе с дальней стороны огорода имелась калитка. Она, по словам Ядвиги Чюрлёните, была для детей «волшебной дверью», которая позволяла им оказаться «наедине с природой».

Дети любили убегать в небольшой березнячок: те, что постарше, лежа на траве, там читали, младшие любили просто поиграть и поваляться. Глядя в небо, давали волю фантазии – спорили, откуда и куда плывут облака, какое облако на что похоже.

Кастукас, приезжающий в родительский дом при первой возможности, частенько выходил за калитку или, опершись на забор, любовался закатом. Солнце словно скатывалось за песчаный, поросший можжевельником, холм, возвышающийся за березняком. Позже, приезжая с варшавскими друзьями, вел их за калитку:

– Такой закат вы не увидите нигде и никогда!

Ядвига Чюрлёните пишет: самый большой в семье праздник был приезд Кастукаса, и рассказывает, как и что обычно происходило.

«Дверь внезапно широко раскрывается, а миг спустя Кастукас уже сидит у пианино и играет какую-то бравурную мелодию. Это его традиционное приветствие. Хотя и безделушка, но какая милая и веселая. А называется она “У попа была собака”.

Проиграв приветствие, Кастукас кричал: “Громче!” – и вот тут начинается праздник. И откуда столько шума? Кажется, дома не несколько человек, а сотни. Всех надо перецеловать, кое с кем обменяться тумаками, а то и волосы потрепать. А возчик Янкель стоит и только моргает своими маленькими глазками…

На столе появляется сырокопченый окорок – любимое блюдо Кастукаса и черный вкусный хлеб маминой выпечки. И еще масло.

Рассказы, смех, шум! Отец высыпает на стол гору яблок… Если нет яблок, тогда идут в дело грибы, маринованные боровички. Едим грибы и вспоминаем, как шумит древний сосновый бор в Райгардасе. А еще подается брусника и, наконец, разносится обольстительный аромат кофе.

Ох, как хорошо дома, в Друскениках! А теперь настала пора обо всем решительно разузнать: как отцу везет со щуками, все еще мама такая же “лентяйка”, продолжает ли Прачка, как и прежде, играть по вечерам “Пропала я, матушка”, “Кормил я коня” и мазурки Шопена, о чем думает милый Волчок…»

Для каждого у Кастукаса есть прозвище, а для кого-то и не одно. Мария – Парусная Ладья, Юзе – Прачка, Вале – Волк, Волчок, Волчишка, Валькирия, Йонас – Жук, Повилас – Аист (он длинноног) или Осел (упрям), Стасис – Кобылка, а Пятрас – и Самсон, и Петух, и Эфроим, и Философ. Позже самая младшая Ядвига тоже удостоится нескольких прозвищ – Воробей, Стоножка, Австралия, Дзиньдзика, пани Врублевская.

Не у каждого прозвища есть история возникновения. Какое-то просто сорвалось однажды с языка. Никто – ни Волк, ни Жук, ни Аист, ни даже Кобылка – на Кастукаса не обижается. Это всего лишь игра. Отношения между братьями и сестрами, между старшими и младшими, были самые добрые.

Ядвига Чюрлёните вспоминала, как мать с Кастукасом и ею, полуторагодовалой, поехали в Ригу к «дядюшке Радманасу». В дороге она заболела.

«Ночи напролет Кастукас носил меня на руках, уверяя, что это наилучший способ лечения. Носил, когда я бредила и когда спала, твердо веря, что это мне поможет. И помогло. Я довольно быстро поправилась, и мы втроем вернулись домой», – рассказывала Ядвига со слов матери.

Однажды из Варшавы в Друскеники Кастукасу пришлось ехать раньше запланированного – из дому передали: мать тяжело заболела! Примчался. Вбежал в дом, бросился к постели матери, разрыдался, да так, что отец, старшие дети стали переживать еще и за него.

Оставался в родительском доме до полного выздоровления матери.

Летом 1899 года «дверь внезапно широко не раскрылась» – Кастукас предварил свой приезд телеграммой. Дети слышали, как родители переговаривались:

– Кастукас приезжает с дипломом?

– С дипломом.

Младшие дети спрашивают у старших:

– Диплом – так чемодан называется?

В чемодане в предыдущие приезды Кастукас привозил родителям, братьям и сестрам подарки, сласти, игрушки.

– Нет, это его новый товарищ! – смеются старшие.

Дом украсили как на престольный праздник. Старшие сестры сплели цветочные гирлянды, братья подвесили их под потолок, гирляндами оплели двери.

В Поречье на станцию за Кастукасом поехал Янкель.

По прикидкам родителей, Янкель уже должен был вернуться. Отец с младшими детьми (мать продолжала хлопотать по хозяйству да младшенькая дочь Ядвига в люльке посапывала – не оставишь одну) выходили на улицу.

Константинас (отец) щурился, вглядываясь в даль.

– Не видать ли повозки Янкеля?

– Не видать, – отвечают дети.

И вот наконец:

– Едет! Едет!

– Тпр-р-ру! – Янкель тянет на себя вожжи.

Лошадка послушно останавливается.

Все удивлены: в парусиновой будке никого!

– Константинас, – говорит Янкель, обращаясь к отцу семейства, – сын ваш решил идти пешком. Нет, нет, не от станции. На подъезде к Друскеникам сошел. А чемодан просил доставить по назначению. Чемодан внести в дом?

Константинас кивнул:

– Да, Янкель, занесите, пожалуйста. Аделе нальет вам стаканчик крупника.

Константинас в сопровождении детворы пошел навстречу Кастукасу. Вышли за Друскеники. Из-за придорожных жмущихся к лесу кустов послышалась песня – любимая песня Кастукаса – «Холил, кормил коня». Вот и он сам. Шляпа – в руке, волосы взъерошены.

– Э-ге-гей! Кто быстрее?! – Дети наперегонки устремились к Кастукасу. Набросились, облепили, шагу ступить не дают. Подошел отец, смотрит на старшего сына вроде как с укором. Тот – оправдываться:

– Отец, поймите: как я мог пролететь в коляске мимо такой красоты!

Кастукас девочек гладит по головкам, мальчишек треплет за вихрастые головы.

– Как вы все выросли – пока мы не виделись!

Они – наперебой:

– Кастукас, ты надолго?

– Пока не надоем!

– Ты нам никогда не надоешь!

– С тобой всегда весело!

– А серьезно – надолго?

– Надеюсь, до конца лета!

– Ур-р-р-р-р-а!

«Сосны шумят – как струнный оркестр»

Одна из глав мемуарной книги Ядвиги Чюрлёните «Чюрлёнис» называется «Летний день у Райгардаса». В ней подробно и ярко, пером художника, описывается прогулка Кастукаса вместе с братьями и сестрами по окрестностям Друскеник и позволяет читателю «заглянуть» в «мастерскую» начинающего художника.

«…Весело болтая, мы уплетали грибы с салом и печеной картошкой. Потом спустились к речке напиться, а Кастукас установил мольберт и, взявшись за палитру, принялся смешивать краски и готовиться к работе. Он писал, не отрываясь, до самого захода солнца и с нами не разговаривал, а мы разбрелись кто куда, и каждый нашел себе дело по душе. Так прошли долгие часы. Кастукас работал сосредоточенно и совершенно не обращал внимания на наши проказы и игры. Как всегда в часы работы, он словно бы отключался от всего окружающего, уходил в свой мир, ничего не видел и не слышал. Лицо сосредоточенное, глаза глубокие и далекие-далекие…

Только когда солнце уже изрядно склонилось к земле и от деревьев потянулись длинные тени, мы услышали его сильный и радостный голос, – он всегда теплой волной наполнял наши сердца.

– Эй! Эй! Оп! Оп! – воскликнул Кастукас. – Где вы? Ого-го!

Мы тут же откликнулись и бегом бросились рассматривать картины.

На мольберте были три эскиза Райгардаса, из них третий едва намечен карандашом, а первый уже сверкал красками.

– Еще не закончено, – сказал брат. – Не раз еще придется мне сюда приходить».

В Райгардас Чюрлёнис приходил разными дорогами и тропами, он очень хорошо знал окрестности Друскеник, но домой чаще всего возвращался берегом Немана. Когда время позволяло и представлялась возможность, в поле слушал песни жниц, а в деревне Качергине – песни собирающихся в ночное пастухов.

Во время работы над картиной «Райгардас» Кастукас со Стасисом забрели в деревню Швендубре. Разразилась гроза, ничего не оставалось, как переждать ее у кого-то из местных жителей. Первый, к кому обратились, Антанас Смалюкас человеком оказался гостеприимным. Ливень заканчиваться не собирался. Смалюкас вначале предложил, а потом принялся уговаривать своих нежданных гостей заночевать у него в усадьбе:

– Куда вы в такой дождь, на ночь-то глядя!

Кастукас со Стасисом понимали: дома будут волноваться, но путь предстоял неблизкий – километров семь по размытой дороге да в темноте! Остаться братья согласились, но наотрез отказались от предложенных им «гостевых» кроватей.

– Нет лучше места для ночлега, чем на сеновале, на свежескошенном сене, – объяснил Кастукас. – Но прежде, чем отправиться на сеновал, мы хотели бы услышать ваш рассказ о Райгардасе.

Антанаса Смалюкаса уговаривать не пришлось.

– Райгардас – самая загадочная долина в Литве. О ней сложено много легенд. Расскажу вам одну.

В стародавние времена был город такой – Райгардас. Ушел он под воду. Почему? Никто из людей этого не знает. Боги знают. И где он точно был, тоже никто не знал, пока однажды здесь, в наших местах, путница не захотела напиться. Наклонилась она над колодцем – посмотреть, далеко ли до воды. Видит она то ли на дне колодца, то ли на самой поверхности – за́мок старинный. Перегнулась через сруб, дотянулась рукой до воды, коснулась замка, взялась за него, как за ледяную корку. А он поддается! Потянула за́мок вверх – из-под воды колокола зазвонили. Испугалась путница, выронила за́мок. Отпрянула от колодца. Перекрестилась. «Ой, чтоб ты пропал!» И он пропал! Потом старые люди скажут ей: «Если бы ты не испугалась, если бы вытащила, был бы здесь красивый город – Райгардас. Колокола-то почему звонили? Райгардас радовался, что его вытаскивают на свет Божий!»

Прогулки, как пешие (Райгардас, Лишкява, Ратнича), так и лодочные, продолжались до самой осени.

В деревню Мизарай, что раскинулась на противоположном от Друскеник берегу Немана, можно было добраться только на лодке. Чюрлёнис часто гостил там в усадьбе своего друга Вайлёниса. Подслеповатая бабушка Вайлёнене, заслышав его голос, спрашивала:

– Большенький ли вырос?

Чюрлёнис смеялся:

– Сколько раз я к вам сюда приезжал, и всегда вы меня встречали одними и теми же словами! А мне ведь уже четверть века!

За накрытым столом неспешная беседа начиналась с дел насущных. Вдруг в открытое окно стала доноситься песня – тихая, спокойная. Многоголосая.

– Чу! – прервал беседу Чюрлёнис, прислушался – услышал:

 
Бегите, покосы,
В край луговины.
Серпами острыми
Мы вас подгоним.
 

– Это жницы поют, – подсказал Вайлёнис.

Чюрлёнис сорвался с места, выбежал из дома, побежал на жатву. Не доходя до покосов, торопливо извлек из кармана нотную тетрадь – поспешил записать мелодию, незначительно отличающуюся от той, на которую пела «Покосы» мать.

Вернувшись в дом, за стол, сказал:

– Народное искусство есть первое проявление любви, первое проявление духовности…

Летом 1899 года Чюрлёнис написал с натуры немало пейзажей. Домочадцы удивлялись, где он научился так «похоже» рисовать.

– Видите, это наш Неман.

– Да что там Неман! Я узнаю даже сосенку на берегу озера!

Ядвига Чюрлёните вспоминала:

«Как великолепен наш старый, друскининский сосновый бор, как любил его Чюрлёнис! Какие удивительные образы будил он в душе, какие мысли приходили в голову под неустанный шум древних сосен! Какие ритмы рождались при взгляде на стройные их стволы, похожие на античные колонны!.. С детских лет брат любил в разное время дня бродить в чаще леса; то он встречал там восход солнца, то слушал полуденную тишину, то бродил по лесу звездной ночью. А когда начиналась гроза, он, накинув плащ, снова торопился в лес, чтобы послушать свирепое завывание бури».

Однажды, вернувшись с прогулки или с пленэра, Кастукас сказал:

– Сегодня я заметил, понял: сосны шумят по-особенному – как настоящий струнный оркестр.

Литовский лес уже звучал в первой литовской симфонии Чюрлёниса «В лесу», которую кроме него еще никто не слышал…