Читать книгу: «Нестрашный суд», страница 5

– Это почти согласие. Вы другой, потому что читаете в голове собеседника. А как насчет своей собственной? Почитать себя… Прогуляться. С самим собой. В новой местности. В ином времени года (майор вдруг перешел на стихи):

Все свое передоверив

снегу и зиме,

я гуляю меж деревьев,

но не по земле.

И чем дальше, и чем глуше –

тем они живей:

руки, судьбы, люди, души –

росчерком ветвей:

в небо, в землю, вширь, навытяж-

ку и на весу…

Ты их всех еще увидишь

там, потом, внизу –

добрых, злых – любых… Не выйдет

с этим ничего.

Я уже их всех увидел.

Всех. До одного.

– …А давайте, – прервав молчание, сказал Марат Петрович, – напьемся.

– Пивом?

– Вот сразу видно незавсегдатая. Единственное, чем пиво отличается от водки, – это неверием в то, что наклюкался пивом… По рублю, и в школу не пойдем. То есть, на работу. Как-никак, завтра суббота.

– А по субботам вы как: дома ночу́ете?

– Слушай, давай на «ты»…

***

Автор от бога, зная произведение целиком, открывает в нем лишь то, что считает нужным. Самым проницательным из смотрящих в книгу, на экран или вокруг кажется, что они чувствуют скрытое. Физики-теоретики, например, стараются перевести эти ощущения на язык формул… Важнейшим свойством скрытого является равноценность версий.

Жизнь – сообщение. Но не тебе (велика честь) и не человечеству. Тебе всего лишь дают заглянуть в него. Все что от тебя зависит – прочесть его правильно. Много ли способных на это? На то, чтобы отделить недоданное им в детстве и вылившееся в их потребность в любви – от того, что им могут дать прямо сейчас… уже дают, и получаемое – катастрофа… На то, чтоб посреди пьесы с выхолощенно-бесплодным сюжетом вдруг осознать, что люди, заполонившие театр, вместе с теми, кто на сцене, и всеми причастными к созданию этого действия во главе с режиссером и автором – персонажи игры, перемешавшей галерку с партером и выведшей на сцену и в авторы бог знает кого… Прочесть подобное сообщение, понять, что это значит, к чему ведет, и не потерять голову – это оправдать доверие «письмен египетских» твоей жизни к тебе как к читателю.

Так, и что делать? Что правильно прочитавшему сообщение делать? Кашу есть, немцев бить. «Сейчас глаза мои сомкнутся, / Я крепко обнимусь с землей» (Владимир Семёнович). Вот так просто. Так же просто, как об этом и сказано: «…обнимусь с землей». И всё. Почему? Потому что ты был рожден для этого. Сейчас, за мгновение до этого объятия, ты увидел его изначальную заданность. Понял и принял свою жизнь. Всю. До конца… А тот, кто за хлебом вышел и под машину попал. Тоже прочел сообщение? Понял и принял свою изначальную заданность? Да. Но это же манипуляция!.. Да. Для того, кто так считает. Кто не умеет и не желает читать. Сопоставление этих двух сообщений: объятия с землей в бою и нелепой смерти у своего дома – часть общего, одного на всех… одного обо всех… сообщения. Фрагмент огромной картины. Сообщающей уму своего зрителя (коих всегда и во все времена – единицы) всю его, ума, силу. Открывающей ему эту силу. Что и названо «откровением». Сводящимся именно к этому: жизнь – сообщение.

– …Как я оказался здесь… – возник в дверях кухни Марат… – и где именно?..

– Выспались? – оглядел Панкратов вошедшего. – Мы в моей квартире. Добрались на такси. Вчера, не так чтоб поздно. Судя по виду, все хорошо? Сейчас чай будем пить. Предпочитаете черный, зеленый?

– А как насчет лечить подобное подобным?

– Так то – лечить. А вы, я смотрю, в порядке. Разве что ложку ликера в чай.

– Пойду умоюсь…

Хлопоча над завтраком, Панкратов вспоминал свой вчерашний утренний (ровно сутки назад) звонок и все, что за ним последовало.

– …Слушаю, – после долгой гудковой прелюдии ответили в трубке.

– Добрый день, профессор. Космонавт номер два.

– Хотите предложить космонавта номер три.

– Как вы догадались?

– По этому вашему: «космонавт номер два».

– Я помню нашу с вами, Юрий Григорьевич, договоренность никого больше не посвящать в исследование. Дело в том, что в ходе применения полученной мною от вас…

– Фиговинки.

– …возник непредвиденный момент. Совершенно нетелефонный разговор. Как бы нам встретиться? Много времени не отниму. Найдется у вас пять минут?

Стеклянный лифт.

Стеклянный пол.

Стеклянный стол.

– Хотите привлечь меня за «кока-колы нет»?.. – глава стеклянного кабинета указал на уже известное майору Панкратову кресло… – Другого повода нашей встречи я, честно говоря, не вижу. И чтобы сразу расставить точки над «i» – эта часть разработки под таким грифом, что фиговинке и не снилось.

– Я обратил внимание на загруженность шоссе, – покивал Панкратов. – И заверяю вас, Юрий Григорьевич, что суть ваших открытий не является предметом моего интереса…

– О, – перебил профессор, – вот это можно смело включать в какого-нибудь нового «Фауста»: «Суть ваших открытий не является предметом моего интереса». «Фауст», он же бесконечен. Вот вы, вот я. Как там? – «Мне скучно, бес». Бес, естественно, я… Чай, кофе? Шучу, шучу. Сейчас чай принесут.

– Так не мне.

– Теперь мой черед вас заверять: никаких вивисекционных намерений по отношению к вам у меня нет. Это обычный чай. И через… сколько вы там просили?.. через пять ваших минут вы отсюда уедете. Итак, что и зачем вам нужно? Почему чай – не вам? Время пошло.

– Почему чай – не мне… Как мои дела не связаны с сутью ваших разработок, так, вероятно, и вас не слишком волнуют подробности нашей работы с…

– Фиговинкой.

– Поэтому сразу о главном. А именно: о выявленных различиях в информации – той, что озвучил сам клиент с помощью… фиговинки… и той, что я получил о нем здесь, у вас, в состоянии «глубже обычного и гипнотического сна». Максимально образно говоря, различия эти сравнимы с состоянием тела в гравитации и в невесомости. Если менее образно – на место тела можно подставить сознание. Для практической работы необходимо определить коэффициент, позволяющий из конкретных, самим клиентом озвученных «гравитационных» мыслей выводить «невесомый» образ его мышления. Вычислить этот коэффициент можно только одним способом – войти с клиентом в одно на двоих состояние «глубже обычного и гипнотического сна». Совершить совместное погружение. В подводный мир у Большого Барьерного рифа… Пять минут истекли?..

– Ну… стало быть, так… С одной стороны, вы все равно уже в программе «под таким грифом, что фиговинке и не снилось»… С другой же, «кока-колы нет» – вещь с недостаточно изученным, а потому не вполне предсказуемым действием… Я вижу единственное решение: вашу позавчерашнюю дозу разделить поровну между клиентом и вами… И погружаться в этот ваш мир, разумеется, не здесь. Вы ведь собираетесь использовать его втемную?..

– …Добавили рому в чай? – явился пред очи майора умытый, посвежевший Марат.

– Ты заснешь надолго, Моцарт, – улыбаясь, придвинул к нему чашку дымящегося зелья не собиравшийся делить никакие дозы Панкратов.

Мост

«Все дело – в иллюзорности измерений, этих дождевых стен вероятностей, размывающих реальный источник пары запутанных фотонов. Замыкает же картину взаимодействия реальности и иллюзии – сознание, третий игрок. Каждый из трех – мост между двумя остальными»…

Очнувшись… ничуть не удивившись ни той же комнате, в какой провел ночь… ни (слово в слово) своему же прежнему умозаключению, возвратившему его в день, едва не закончивший на мосту все его мысли… – приняв то и другое за явленное и прозвучавшее в полусне, Марат погрузился в сон настоящий, истинный (краем сознания успев еще ухватить это свое же: «…истинный»)…

…О ком ты думаешь в эти последние дни? – прозвучало в глубине этого сна. – Об Анне? О «так искусно все раскрывшем» майоре? О которых ты теперь узнал практически всё что нужно… Или о том, о ком не знаешь почти ничего? Кто существует не более чем в твоих предчувствиях – в этом тоннеле в реальность…

О нем, да?.. Ты думаешь все эти дни о нем. За двенадцать месяцев до его рождения ты думаешь о нем.

Ну что ж. Фото… Досье…

И то, и другое – как у юбиляров в Фейсбуке – плавно взрослеющее лицо: можно крутить в обе стороны. Тебе ведь нужно не всё? Что-то определенное? Год. Месяц. День.

*

Склонность и склон. Первое без второго…

«За год до рождения» (китайцы прибавляют к дате рождения год)…

Не «за год». Не «за год». За – двенадцать месяцев. Первые три из которых – вечность.

Склонность и склон. Что важнее?.. Все что с вами произойдет на склоне – чего в нем больше: балансировки в не дающем опомниться гравитационном потоке или чувства парения над потоком? Чувства, закладывающегося в эту трехмесячную перед зачатием пустоту. Или не закладывающегося. Что зави́сит от… чего, от кого?.. Не от зачинающих. Поскольку это чувство в самый последний момент может этот самый момент отменить. Не дать выйти на склон не готовой к нему склонности… А может придать склону такой угол, что не опомнишься до самого финального, мордой о снег, сугроба.

Это как у автора от бога. В эти три месяца ты – автор от бога: пишешь все свое будущее как то, что должно было бы быть написано без тебя, как если бы тебя никогда не было. То есть, гениален. В эти три месяца ты гениален. Независим от плоскости, оказывающейся при подлете шаром земной поверхности с уже озабоченной на ней предчувствием тебя парочкой. Которая выбирается из множества вариантов тобой или… Тот же самый вопрос, что и «склон или склонность?».

А ведь нет никакого вопроса. Если осознать, что такое этот текст… то, что вы только что прочли… что сейчас перед глазами. Вашими, разумеется… Осознали?..

*

Нет-нет! Ты застрял надолго, Моцарт… Согласись, пытаться высмотреть минус двенадцатимесячное фото – даже для читателя подобных досье задача неблагодарная. Да, ты в тоннеле. Но ни одного экскурсанта не забудут на входе. Милости просим! Туда, где, отставшего с открытым ртом от самого себя, тебя уже ждут!.. Перелистываем…

*

– Любят не любимую и не свое к ней чувство, а – переживания того, как оно на нее действует. Сумма этих переживаний двоих и есть любовь…

Через приоткрытую дверь родительской спальни хорошо слышно… В прошлое воскресенье там, за дверью, провалялись в постели с утра до ночи (пришлось перехватываться из холодильника), и так же, как сейчас, оттуда было слышно:

– Понимаю теперь Джона Леннона с Йоко… Вероятно, та же проверка возможности оргазма от одних только мыслей… когда, как вот сейчас, просто – рядом… Прости за это слово…

Слоняющаяся растрепанной по квартире тень матери… Всё как у Пушкина… В детстве был таким же увальнем, позже – метаморфоза… Вот только лицей не в Царском, а на дому:

– Чем занимаются учителя в узком и широком смысле этого слова? Распространяют свою дефективность. Свою органическую неспособность не то что понять – узреть очевидное. Биологи, философы учат чему? Тому, что сами способны углядеть. В упор не видя серпантин сходящихся-расходящихся генетических цепочек с естественным отбором удачных версий при полном впечатлении решающей роли не генов, а гениев в прогрессе цивилизации. Тогда как этим самым прогрессом заведует совершенно другая епархия, которая рано или поздно передаст бразды правления самому́ вышедшему на мощные генетические версии серпантину, возложив это самое развитие и отбор версий на нейросеть – но не человека, а человечества, и переведя эти дела в виртуальный формат. Необходимость реального размножения, производства материальных субъектов отпадет. Что лишь ускорит выращивание удачных виртуальных комбинаций. Чувствуете, как прямо сейчас в этой комнате заканчивается история человечества?..

И все это – на диване, с двух сторон обхватив нас с мамой за плечи.

– Почему, папа?

– Квантовая физика где-то там далеко впереди видит человеческий разум не зрителем звездного неба и всего лишь решателем уравнений, как сейчас… а силой, вливающейся составной частью в переплетенную сеть запутанных подсистем, образующих Вселенную. У человека нет другого пути, кроме как стать, в самом прямом смысле этого слова, разумной физической силой, ипостасью всей этой виртуальности, которую мы с вами пока еще делим на свой внутренний и «не свой» (в кавычках) внешний мир. Но если так, то что?..

– Что?

– …Если так, то там, в переплетенной сети запутанных подсистем уже есть разумная физическая сила, формирующая всю Вселенную, включая нас на этом диване.

– Откуда она там, папа?

– Всмотримся в звездное небо: неужели наша заброшенная на край света планета – авангард всего сущего, всей жизни?

– Вселенную и нас на диване создают опередившие нас инопланетяне? Да, папа?

– Лучше представить дело таким образом, что опередивших или отставших нет. А есть само себя сверху донизу формирующее начало, отвечающее за все то, во что пытается проникнуть наша земная квантовая физика… (это сверху) и генетика… (это донизу). А я их сейчас, – отец прижал нас к себе, – связую.

– Ты совсем его задурил.

– Папа, папа, а «другая епархия»? А «заканчивается история человечества»?

– Молодец. Связуешь. Так и надо. Всегда возвращайся к тому, с чего начал, замыкая круг и пронизывая все, что внутри него (принцип формирования Вселенной). Замыкаем. Пронизываем. Видите ли, дорогие мои… несмотря на то, что, нас, сидящих сейчас на диване, создает все сверху донизу формирующее начало… несмотря на то, что каждый из нас троих – не более чем генетическая версия, звено серпантина, выращивающего разумную физическую силу – ту самую, что вливается в формирующее нас начало… чувствуете: круг замкнулся?.. так вот, несмотря на все это, существует возможность того, что…

– Какая возможность, папа?

– Возможность не «заканчивать историю человечества»… а самым натуральным представителем этого самого человечества проникнуть сквозь «другую епархию» сразу в душу всего замкнутого круга. В любой момент. Прямо сейчас. Оставить диван… покинуть свое место во времени и серпантине… и оказаться в лаборатории по производству самих, сверху донизу, себя…

…в этот же самый «любой, прямо сейчас, момент» подступившие с папиной стороны к моей голове чудеса отхлынули… я понял, что в следующую секунду услышу (уже начинаю слышать): «Общая, одна на троих, мыслительная среда»… и меня переклинило… не знаю, от чего больше: от «общей мыслительной среды»… или от самих, только что бывших чудесными, мыслей, спущенных (как я вдруг это узрел…) с цепи, чтобы найти свой источник.

*

Экскурсия – не осмотр достопримечательностей дикарем-туристом. Проблемы с ногами, с желудком, с головой – оставить дома. Тем более, когда речь о пребывании в тоннеле.

Мы все еще в тоннеле?..

Вперед! Перелистываем…

*

– И как ее зовут?

– Я рассказал о том, что Ромео и Джульетта, прыгнувшие в построенную каждым из них черную дыру из запутанных частиц, попадают в общее нутро, где встречаются уже не в пространстве-времени, растягивающем исходный фотон на два запутанных – Ромео и Джульетту.

– А она?

– Слияние двух воображений, сказал я, открывает, каким образом из одного и того же произошли эти разные двое. Становятся видны пути разделения неразделяющегося и то, как через это «разделенное неразделяющееся» исходное целое достигает своей цели. А она: которая нам хорошо известна. Цель.

– И ты сдался.

– Я сказал, что цель – не продолжение рода, а желание перейти в иное «я», стать разумной физической силой, что можно сделать, объединив воображения. А если нет – тогда мы лишь подопытные экземпляры в лаборатории по выращиванию продвинутых генетических версий.

– Сядем… – усадил нас с мамой папа все на тот же диван, оказавшись, как всегда, посередине, между нами… – Понимаешь, этот ваш разговор – он снаружи. Ты говоришь ей о том, что внутри, но при этом и ты, и она – снаружи… Ты никогда не спрашивал, но я чувствую этот твой вопрос: как мы с мамой оказались… там, где оказались?.. Я тебе расскажу… Однажды, еще до твоего рождения, как говорится, когда тебя еще в проекте не было, и даже раньше… мы с мамой, проходя свидетелями по одному делу, письменно излагали обстоятельства происшествия, одни в кабинете следователя. И там… произошло… мы вдруг осознали, что мыслим вслух. Думаем не как все, не как обычно, про себя, а – вслух, и не замечаем этого. Слышим мысли друг друга, а как озвучиваем свои – не чувствуем. Но люди ведь не могут не думать. Не говорить могут. А не думать нет. И вот все, о чем мы с мамой думали, оказалось в общей, одной на двоих, мыслительной среде… Никакого чуда: позже выяснилось, что в столе у следователя работало устройство, незаметно для думающего подключающее к мыслям голосовые связки. Только и всего… Но чудо все-таки произошло: побывав в том кабинете в общем мыслительном поле, мы с мамой не смогли не вернуться в него. Уже добровольно. Без всяких устройств. Вот так мы оказались там, где оказались.

– А у тебя…

– Нет. У меня этого устройства нет. Да и если бы было… Мы с мамой были тогда уже взрослыми сложившимися людьми, каждый с неудачным за спиной браком. Как ты себе представляешь юношу с девушкой… практически в возрасте Ромео и Джульетты… излагающих друг другу ВСЕ свои мысли?

– Ну… В фильме этого… Дзеффирелли… они же излагали, когда…

– Они излагали пригодное для изложения. И «когда» – тоже. Там, утром, они говорят о сгустившихся над их головами тучах: «Мне надо удалиться, чтобы жить, или остаться и проститься с жизнью. – Побудь еще. Куда тебе спешить? – Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна, я и подавно остаюсь с тобой»… Говоря о невозможности для них озвучить ВСЕ свои мысли, я не имею в виду не озвученное юношей: «Какие буфера!..» – папа взял маму за руку, и она промолчала… – Я о другом… Представь… что Ромео – это ты. А Джульетта – девушка, так же, как и ты – с детства в одной мыслительной среде со своими отцом и матерью. То есть для тебя и для такой твоей Джульетты существует возможность изложения друг другу ВСЕХ своих мыслей в силу того, что именно так вы и живете в своих семьях.

– Враждующих?

– Это как раз неважно. Ты не слушаешь. Раз задаешь такие вопросы. Такая, как наша, жизнь в одной на троих мыслительной среде – что она? Опыт чего? Вот о чем надо думать. Полученный тобой и Джульеттой опыт такой жизни – это один и тот же опыт или он различен? Если один и тот же, тогда и ты со своей Джульеттой – одно и то же, при всех различиях. При всех. Ваших. Различиях. И чувство в каждом из вас – это чувство неким единым целым – двух своих версий с присутствующе-отсутствующим между ними магнитом, то есть удовольствие вина от пребывания одновременно в двух сосудах…

– Марат…

– Мы аккуратно… – вновь взял отец мамину руку в свою. – И главное здесь – не версия этого чувства в каждом из вас, а ощущение… каждым из вас… ощущение себя тем, кто чувствует себя этими своими версиями. Переход вина из двух сосудов – в вино вообще. «– Как мы здесь оказались?.. – вот начало ВСЕХ ваших мыслей… – И каким образом, прежде чем оказаться здесь, могли мы быть там?» – оглядываясь, оба вы чувствуете нечто обратное изгнанию из рая: то что было у изгнанных позади – именно то, где теперь вы, а впереди у них, тех – одиночество (именно эта, а не какая иная, беда… именно разделение общих мыслей и чувств во всеразделяющей среде). Возвращение в рай – вот что происходит с вами сейчас. В рай, то есть, куда? – в то начинающееся и кончающееся не вами, чему вы принадлежите больше, чем видимому и осязаемому… в чем та нелепость, с какой ваше истинное начало соединено с вашим телом, манерой, жестом, не значит ничего в силу царящего здесь безразличия к плотскому существованию. Эта райская необязательность имеет свою изнанку – местность, что перед глазами «херувима с пламенным мечом обращающимся» («каким образом, прежде чем оказаться здесь, могли мы быть там?..»).

– …Откуда теперь вернулись к «древу жизни» – в изначальность Адама и Евы…

– …В это измерение… – подхватил папа… – потерянное большинством людей, извративших свой путь на земле, привязавших себя к пейзажу, к «ящику» с бесплодной в нем цепочкой событий, как в насмешку именуемой жизнью… Потерянное измерение, в котором двое извлекают друг друга из космоса своей противоположности: ощутить свою глубину можно лишь не своим телом, свое тело собственными чувствами не откроешь. И это новое чувство есть взаимное голографирование светом вашего источника через пластину – в вас: ее, являющуюся твоим источником, – в тебя, тебя как ее источник – в нее: процесс, осуществляемый некой исходной неразделенной парой, исходным фотоном, через выдумывание пространства-времени становящимся парой фотонов запутанных.

– …Но я запутан не с Джульеттой… – услышал я, как в тумане, свой собственный голос… – а с вами: с мамой и с тобой. С двенадцатого по девятый месяц до своего рождения я был непрерывным вашим диалогом. Если бы не это, тогда то, где вы с мамой, по твоим же словам, оказались, представлялось бы мне палатой умалишенных, в которую я по многу раз на протяжении дня захожу и из которой выхожу с чудесным образом неповрежденным рассудком. Я – ваш диалог. И весь вопрос не в том, смогу ли я когда-нибудь встретить девушку, так же, как и я, с детства в одной мыслительной среде со своими отцом и матерью… а в том, могу ли я без вас. Существую ли… И уже воображаемый вами мрак моего ко всему этому отношения – настолько же ниже нас с вами, насколько и мое, слава богу, невозможное представление о нашем уютном семейном гнездышке как о доме скорби, – пересев в середину, я взял родителей за руки. – Поэтому даже не начинайте. Я по-настоящему счастлив.

*

Большая удача иметь в своем распоряжении экскурсанта понятливого, не донимающего вопросами, не отстающего, а едва ли не обгоняющего, заглядывая в рот. Вперед! Перелистываем…

*

Откуда воображение?..

Откуда все остальное – более-менее ясно: световой луч, «срисовывающий» в «воздухе» с образной плоскости голограмму Вселенной… Но ведь это только кажется, что мысль – рефлексия, ответ нарисованного голографического человечка на возникающую вокруг голографическую реальность. Реальность эта изначально включает в себя сознание, и они – сознание вместе с реальностью – в итоге выражаются текстом. Вопрос: кто и зачем его создает?

В моем случае текст этот – диалог, начатый моими родителями за год до моего рождения. Диалог, изначально не замечающий «говорящих», которым казалось и продолжает казаться, что это они, они сами игнорируют голографическую составляющую бытия. Тогда как игнорируют – их… Он сам себя пишет. Этот текст, этот их роман-диалог со мною на острие луча. Я и понятия не имел, куда он вырулит, к чему ведет. Он живой. Их роман. Я – лишь световое перо, которым все это пишут. Два этих вопроса: «откуда воображение?» и «кто и зачем создает реальность, которую можно назвать художественной?» – сливаются в один: «Зачем Мировому художнику это меняющееся (возникающее и исчезающее) расстояние между кончиком кисточки и полотном, это пустое место – я?». Вот и все воображение. Вот и весь во мне нескончаемый диалог этих двоих в лаборатории по созданию самих себя…

– Что ты застыл?.. – негромкий Джульеттин голос здесь, наверху, слышен, как в звукозаписывающей студии (в которой я никогда не был… «как в звукозаписывающей студии» – не мои слова). – Ждешь, когда исчезнешь из пейзажа?..

Спустившись со своего обрывчика, она поднимается на мой, где я встречаю ее этим моим:

– Красота…

Обнимая взглядом обе открывающиеся с высоты моего положения вещи – вид уходящих вдаль возвышенностей и приближающуюся парочку возвышенностей в вырезе блузки, стараюсь понять, о чем я: один пейзаж навсегда теперь связан с другим.

– Ну, будет, будет… – гладя мою голову, пытается она оторвать меня от возвышенного. – Мы оба знаем… Мы же оба знаем… Для кого она в этой неподходящей местности, чья она, не надо стаскивать… и все остальное чье… да, да: «какие буфера», я помню… Пойдем туда: оттуда – что-то невероятное.

Я подхватил ее… она… мы подхватили друг друга вот перед этим самым («откуда – что-то невероятное») пейзажем в сгоревшем назавтра Манеже, в тот же вечер оказавшись в номере сгоревшего через неделю отеля. Три дня назад переваливший через вот эти горы и даже, кажется, в этом самом месте, лайнер (дай бог ему долгих счастливых лет полета) приземлил нас глубоко внизу, но и сюда, к оригиналу манежной копии (понятия не имею, что́ «и сюда»: пишет себя сам – пусть сам и пишет)…

Что-то такое она, видно, почувствовала (все-таки итальянка). Если есть такое как я, почему не быть кому-то, кто это чувствует? Кошки с ночью в глазах, в нее же и исчезающие. Нормальные на свету. С мгновенным отторжением всего не своего…

А Джульетта – настоящее имя. Фамилия, правда, чуть не Монтекки. Мама русская. Разведены.

Спускаясь в шале, на входе в деревню я поймал на себе пару-тройку нечитаемых взглядов.

– Селение, случаем, не Эммаус?

Улыбка осветила ее обращенное не ко мне лицо.

С «черного», прямиком на второй этаж, хода вся половина шале была в нашем распоряжении, за исключением небольшой части (вероятно: кабинет, спальня), готовившейся на выходные принять ее отца (как я узнал, потянув ее именно к той двери и получив мягкий категоричный отпор, завершившийся поворотом в замочной скважине ключа с перемещением его в карман вязаного кардигана, который она накинула в доме, чуть не сказал: «нашем»).

Длительность обычных долгих ее на меня взглядов здесь, в комнате-студии, освещенной сейчас предзакатным солнечным светом, потеряла всякие рамки: что бы она ни делала у барной стойки или перед камином (на правах гостя отстраненный от всего, я должен был внимательно наблюдать за тем, как «все это» делается… внимательно до ощущения ожидающего меня экзамена по «всему этому»…), что бы она ни делала – ее один бесконечный взгляд не отпускал меня ни на секунду… Видишь?.. Вижу… – и зрение замирало на грани реальности и воспоминания. В какие-то мгновения глаза ее теплели от начинавшей удаваться мне роли себя настоящего. С ней настоящей. Тогда тепло от камина и бокала перебивалось теплом ее плеча и… и снова мы были друг от друга на расстоянии.

Есть обычный наш взгляд… есть (у каждого – своей силы) объективная оптика, позволяющая взглянуть на себя самого… и есть кто-то глядящий на нас как на своего навязанного неизвестно кем и зачем спутника. Это ему, глядящему на нас так, принадлежит наш смысл вместе с угрызениями нашей совести. Но главное, что ему принадлежит, – чувство нашей реальности: на нас смотрят изнутри и как бы со стороны, значит мы действительно существуем. Отсюда наша тяга к лицам, наше выглядывание на лицах этого взгляда на себя как на навязанного неизвестно кем и зачем спутника. Все наши поиски так называемой «своей второй половинки» – поиски подобного взгляда. Мое понимание себя как начатого за год до моего рождения родительского диалога являлось как раз таким взглядом: рассматриваемый собой глубоким «я обычный» был самому себе не нужен и не интересен, в отличие от «меня, вооруженного истинной оптикой» в лаборатории по производству самого сверху донизу себя… И вот этот скучный, неинтересный, сидящий сейчас на диване «я» смешивает к чертовой матери всю оптику. И как легко! – всего лишь находя «истинному на себя взгляду» замену – вот эти теплеющие глаза… вот это: «Видишь?.. – Вижу…».

Я и впрямь вижу больше чем происходящее. Глядящий на меня как на навязанного неизвестно кем и зачем никуда не делся. Просто перестал быть мной… и даже ею: даже эти ее глаза не в силах затмить подозрения еще более глубокого, чем ее, взгляда.

– Нет-нет, можно, – останавливает она мою обжегшуюся о декольте руку. – Здесь же тепло. Но… Иди сюда!..

Перетекание друг в друга. Начавшееся перед пейзажем в Манеже. В безмыслии как в противоположности общей мыслительной среды:

в молчании, достигающем анти-мыслия художника, работающего над пейзажем, в котором мы, не исчезая, отсутствуем: своего рода «любовь – исчезновение в за-любовной тайне» и «любовь – переход в иное» как одно и то же; так же, как одно и то же «выведение Создателя из созданного Им в над-созданное» и «появление Создателя, когда мы его открываем»…

в молчании Мирового художника, работающего выше Создателя и любви, то есть в безответности: нет ответов…

в молчании, подсудном Страшному суду своей не связанностью со Вселенной: любовь ниже той смерти, что выше бытия…

– все это, бывшее Джульеттой, приоткрывавшееся то так, то эдак, но неуловимое – уловить и вывести на свет целиком, я чувствовал, можно!.. Но не мне!.. Что это сможет сделать или естественно-серпантинный интеллектуальный гигант, которым мне в моей лаборатории по производству сверху донизу самого себя никогда не стать, или… или тот, кто всем этим был, в обоих значениях «был»: в его совсем еще близком прошлом или же… или в его намного большем, чем мое, настоящем…

– Если вдруг, – сказал я, покосившись на запертую дверь, ведущую в пустую половину, – кто-то чувствует, что может сделать что-то превышающее его представления о силе своего ума… допустим, писатель чувствует вдруг, что ему по силам написать что-то, одним махом обесценивающее всю его предшествующую жизнь, его прежние обо всем представления и все им прежде написанное… следует ли за это браться, когда все прожитое и написанное – под угрозой?

– Мне все равно… То есть, конечно, только за это и следует браться.

Эти ее совершенно разные интонационно: глухое, низкое «все равно» и обычное «то есть, конечно», – два касания кисточкой полотна, оба запечатленные. Как и то, что вслед этим двум касаниям сейчас, мазок за мазком, нарисуют: все наши жесты, позы, взоры, слова с совершенно нескрываемым нашим тактильным контактом с кисточкой… Это – не взаимное извлечение друг друга на свет через одно на двоих воображение! Это – внешнее воздействие!.. Так, бог весть кем и откуда, выведены на свет все шедевры, вся музыка, все стихи и романы: изображаемое схвачено и запечатлено без искажений (такова кисточка, своими прикосновениями освобождающая наше зрение от любых фильтров и линз). При этом, кто художник, зачем он их со всеми их словами-взорами-жестами создает – изображаемых или не волнует, или закрывается от их, в ту сторону, взгляда. Чувства… мысли… желания… – тени и отсветы этой живописи, не связанные с появляющимся на Полотне истинным Изображением, не имеющим ничего общего с обитателями комнаты-студии, освещенной камином и висящим над столом в пустоте светильником, брызжущим во все стороны цветными стеклышками-призмами. Ущербная логика пребывания парочки, выводимой на свет в мельчайших подробностях, но не являющейся предметом Творения: ущербность дыхания, взглядов, прикосновений и слов как естественная составляющая Живописи, единственное объяснение которой – нет! не Живописи, а ее теней и отсветов, то есть всего, что сейчас происходит! – единственное объяснение может быть связано с соединенностью божественного и дьявольского с нашей стороны полотна, сжатой сейчас до комнаты-студии (то есть, с той стороны соединенности нет!). Но отношение Живописца к этой соединенности, равно как и ко всему нашему, – как за каменной стеной: происходящее в комнате и изображаемое на самом деле – земля и небо.