Читать книгу: «Нестрашный суд», страница 2

– А я смотрю: ты, не ты?.. Там, на доске.

– Ну, это вы, штабные, шифруетесь, а нам здесь, на передовой, не грех и на доске повисеть! – подняв стул, подмигнул гостю рыжий: – Так, может, это… за встречу?..

– Давай так: дела сделаю, в ближайший заскочу, и посидим.

– Ну, заскочи, заскочи. На нашу зарплату не позаскакиваешь… Жду! – уже в коридоре услышал Панкратов себе в спину…

В предусмотрительно оставленном за углом авто еще раз не спеша и со всех сторон прокрутив в голове ситуацию… подхватив с соседнего сиденья заранее сформированный под встречу фирменный пакет из ближайшего универсама, майор закрыл дверцу своей «Тойоты Приус» (выбранной в автосалоне изо всех автомарок за внезапно пришедшее в голову: «“Приус” починяю…») и не спеша направился к отделению.

Через полчаса в боковой комнатенке (рядом с пустым в это время общим, в три стола, помещением) мирно текущая беседа майора Панкратова с вольно откинувшимся на стуле и выпускающим струйки дыма в приоткрытое окно капитаном Раковым унесла обоих в дальние дали…

– А помнишь, – докурив и наливая, усмехнулся капитан, – первую «АйБиЭмку» на третьем курсе? Привезли… Поставили…

– На этого вашего «Диггера» и «Формулу-1» можно было ставки делать. Тотализатор открывать… Хорошо, что «Танчиков» тогда еще не было.

– Как мы тебя чуть не убили с этой твоей… как она там?.. Диванчики перекатывать-переставлять в коридорчиках, чтоб основной диванчик из начала в конец провести.

– Кто ж знал, что она на 47-м уровне изначально стояла? Из пятидесяти. Там же потихоньку-полегоньку с первого уровня надо было осваивать. Это ж не волк-коза-капуста в лодке на переправе.

– Нет, но закрыться и пять часов золотого игрового времени диванчики катать!..

– Получилось же. Знаешь, все эти IQ тесты – не то. Потому что там надо быстро.

– …А если идешь не туда, то чем медленнее, тем лучше. Я помню… И мы, как идиоты, под дверью! Вместо того, чтоб взломать и…

– Не взломали же.

– Не взломали… Старлей: «Кто закрылся? – Панкратов. – Разойдись»… Давай! За наше человеколюбие! И за твою усидчивость. За самого отважного курсанта Академии, каждую ночь рисковавшего погибнуть… от оборвавшихся книжных полок над кроватью в общаге. Ха-ха-ха!.. И – ни Конан Дойла, ни – Сименона… ни – Пуаро, ни – мисс… мисс… мисс Марпл!.. А-а-а!.. – Раков провел по лицу ладонью, собрав в нее остатки смеха. – Ладно-ладно: за твою легендарную раскрываемость. Будь!

– Были. Были. И Эдгар По, и Конан Дойл, и Агата Кристи. И Лев Овалов. На первом же курсе зачитали. Испарились. Пришлось осваивать Достоевского с Набоковым. Ты же к нам на втором курсе пришел, так что просто не видел, с чего начиналось… А ты, значит… – выпив-выдохнув, кивнул в раскрытую дверь кабинета майор…

– Ну, не на всех же старлей в Академии глаз положил.

– Что имеешь в виду?

– Сейчас ты начнешь, что не в курсе, благодаря кому ты так стартанул. После Академии.

– А я стартанул?.. Совершенно не в курсе.

– Я тоже. Не в курсе был. До того дня на картошке. Помнишь? Головоломку со шпалами. Вижу: помнишь. Это он мне ее вручил: «Отдашь Панкратову. Дашь время до утра»…

– Что это мы вдруг о нем?.. – помолчав, спросил майор. – Не знаешь, кстати, где он?

– Почему не знаю… На Московском.

– К…как?.. Когда это случилось?..

– В позапрошлом… Личное участие товарища полковника в операции. С таким вот финалом. Ну, давай. Помянем… Стоя. Не чокаясь…

С тяжелым сердцем от неожиданной вести Панкратов с рюмкой в руке обернулся на возникшую в дверях из комнатки в кабинет… возникшую в раскрытом дверном проеме фигуру…

– Здравия желаю, товарищ пол… – вытянувшийся Раков расслабился в ответ на махнувшую руку только что помянутого…

– Заканчивайте этот спектакль, – указал товарищ полковник на почти пустую бутылку. – Вылезайте из вашей норы на свет. Раков, окно там прикрой, но не закрывай: пусть выветрится. Курево, естественно. Оба, кстати, себя раскрыли: перегара нет. И друг перед другом, и перед таким вот вошедшим. Чтишь, Панкратов, инструкции, молодец. Ну, что… рассаживайтесь… Раков, выключай…

– Уже.

– Панкратов, вопросы есть?

– Да, в общем, один… – пришедший в себя майор озвучил: – Для полной симметрии, я имею в виду свидетелей, фокус с шаром должен был бы проделывать не один из них, а кто-то третий… – осекшись, поймав встретившиеся взгляды полковника и капитана, Панкратов добавил: – Понятно. Вопрос снимаю.

– Ну, что ж… Перейдем к тому, зачем мы, собственно, собрались… – полковник кивнул Ракову.

Включив компьютер, тот вставил флешку.

– Организующая шпала – мост с одновременным появлением свидетеля и свидетельницы на разных его концах… – зазвучал в кабинете голос майора Панкратова. – Совершенно не скрываемая – напротив: подчеркнутая в заявлениях симметрия: «Товарищ майор! Ровно в час! Ровно в час ночи! Товарищ майор!». Вот она, цельная шпала: инцидент был назначен!..

«Исполнитель, посреди череды грозовых июньских ночей проворачивающий свой трюк, – кто тебя нанял: обманутый муж… или жена… или тот и другая?..» – слушая эти свои, воспроизводимые сейчас, мысли, Панкратов то выключался, то вновь весь обращался в слух…

– Приближение свидетелей с двух сторон, в свете молнии разглядевших за перилами каждый свою вторую дражайшую половину… Нервная свидетельская дрожь в объятиях друг друга…

…В свидетели побежали не когда в первый раз к стенке были прижаты, а когда от дежавю, то есть от сегодняшнего повторения кошмара, волосы дыбом встали… И даже не от самого́ повторения, а от того, что еще не узрели, что еще не увидели… но осознали: увидят…

…Подержим над огнем написанное симпатическими чернилами… При вспышках молний увидела мужа стоящим в плаще за перилами над рекой… Мечущийся рядом мужчина говорит о своей прыгнувшей вниз жене… Ни к какому решению не пришли, но в полпервого ночи ситуация повторилась…

…Задыхается на бегу в виду уже маячащего моста… Со всей очевидностью понимает: уже при следующей вспышке молнии там, за перилами, будет пусто…

…Почему он ушел? Все объяснил и ушел… Развлекается по ночам – твой выживший из ума муж. Из-за тебя же и выживший… Ты наконец своими глазами увидела смысл двойной жизни: сумасшествие. Вот он, смысл, стоит рядом, на ниточке…

– …Вот что… Сейчас отпустим и забудем, как страшный сон…

…Главная шпала. Мало на что похожее происшествие именно в ночь его единственного случайного дежурства… В центре ночного разгула стихии Анна с Маратом (звания?.. лейтенанты?.. старлеи?..) – одни… Фокус, проделанный им перед ней…

…Фокус – приказ!.. Не надо никакого дня «до»! Всё – сразу, в один день!..

…На мосту они были, но то, чего там не должно было быть, неожиданно произошло. А когда я разоблачил фокус, каждый из них заподозрил другого: головоломка – для всех троих… Шар, о котором оба понятия не имели, держал и отпускал кто-то третий…

Дослушав до конца, майор Панкратов вздрогнул при первом же слове немыслимого, его же голосом, «постскриптума»:

– Смерти не было… Воскресения не было потому, что не было смерти…

По кивку полковника достав флешку, Раков выключил комп.

– Так вот к чему относилось ваше: «Раков, выключай», – произнес майор. – Всё это действовало там, в дежурке… И здесь, при вашем появлении, значит, – тоже. Начало действовать… Флешку прослушали, и Раков вдогонку включил…

– Никому бы в голову не пришло, – помолчав, сказал полковник, – читать мысли товарища Огурцова: какие там мысли?.. Помните «Карнавальную ночь»? Кто там под шумок оставил включенным микрофон в его кабинете?.. Не суть важно… Важен принцип: весь зал слушает то, что у тебя в голове. Каким образом? Каким образом записана прослушанная сейчас линия мысли, раскрывшая преступление?.. головоломку, – поправился полковник. – Кто говорит у нас в сознании, когда мы думаем? Можно же как посмотреть на дело: там, в голове, идет фильм, сериал, который озвучивается в студии. До озвучки фильм немой: герой беззвучно шевелит на пленке губами. Озвученный же – произносит все это в полный голос.

– И что за озвучивающая студия? – спросил майор. – Чья разработка?

– Прежде всего, – отозвался полковник, – чей заказ. Вам обоим достаточно знать, что заказ мой. Со всеми вытекающими. Ясно?

Синхронно прозвучавшие «Так точно!» полковника удовлетворили.

– Садитесь… – взяв и спрятав протянутую Раковым флешку, он продолжил: – Никогда не видели человека, мыслящего вслух? Смотрит в одну точку и вещает… так, что ясно: это действительно непредназначенное ни для чьих ушей, а не осознанная речь. Нет?.. А я видел. Таких людей. Ну, а раз подобного рода патология существует, имеется и механизм перевода мысли в речь с отключением речевого контроля – механизм, который потенциально возможно активировать у здорового человека. Без вреда и последствий. Человек просто не заметит, что мыслит вслух. Перестанет контролировать подключение своих голосовых связок к своим же мыслям. Да, сам механизм выявлен через патологию. Определено на больных, как все это работает. Для нас с вами важно, что удалось наконец разработать функциональный аналог и дистанционно подключать голосовые связки к мыслительному процессу с одновременным отключением речевого самоконтроля.

***

Выйдя заполночь на крыльцо, майор с полковником уставились в звездное небо.

– Я что тебя задержал… – не отрывая глаз от подзабытой за грозовую неделю картины, сказал полковник. – Не всё так красиво.

– Как это? – кивнул майор в небо.

– Как это. И как то, – кивнул полковник на темные окна только что оставленного кабинета. – Метод на самом деле до ума не доведен. Тебе надо поучаствовать. Подключиться к доводке.

– Каким же тогда образом… – растерялся майор…

– Эта запись? – спросил полковник. – Просто я хорошо тебя знаю.

Невесомость

Одна в другой таящаяся прозрачность: облака, не скрывающие поглотившую их синеву, и во всем этом – там же, в растворимости одного в другом, сквозящий пейзаж с не фиксированной земной поверхностью…

Глубоко вздохнув, оглянувшись на оставленный на стоянке «Приус», Панкратов шагнул в плавающую перед ним картину. Поднимаясь в которую, приходилось спускаться. Интересно, как будут выглядеть изнутри эти стоящие на уровне окон второго этажа облака? Вдруг представилось, что тогда они будут внизу.

Подходя к корпусу с упреком во взгляде, адресованным облакам, при его приближении всплывшим к небесной поверхности… подойдя – он разглядел движение в вестибюльной аквариумной глубине.

– А вот и наш космонавт номер два, – отобрав у него рюкзачок, улыбнулся встречающий. – Нам сообщили номер машины.

Обернувшись, сквозь вестибюльное стекло Панкратов с трудом разглядел среди зелени далекое пятнышко своего авто.

Стеклянный лифт.

Стеклянный пол.

Стеклянный стол.

– Устраивайтесь, – кивнув исчезающему в дверях встречающему, глава, надо полагать, учреждения указал на кресло. – За вещи не беспокойтесь.

– Я взял только самое нужное, поскольку…

– «Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? Или что пить? Или во что одеться?» – приветливо глядя на гостя, процитировал хозяин кабинета. – Кофе, чай или сразу к делу? Я бы рекомендовал кофе, чай.

– А космонавт номер один последовал вашей рекомендации? – решил прощупать местное отношение к вопросам Панкратов.

– Важно, что мы последовали его рекомендации. Так чай или кофе?.. Кока-колы нет, – улыбнувшись, добавил хозяин.

– Почему? – неожиданно для себя самого спросил гость.

– Ну, нам же сообщили номер машины.

За чаем, принесенным все тем же встречающим, беседа продолжилась в том же духе, очевидно, имевшем цель расположить вновь прибывшего к отвлеченности, царящей во всем, начиная с пейзажа и кончая Новозаветными цитатами. Казалось, продолжая разговор, хозяин всего лишь ожидает вопроса гостя: что имелось в виду под «или сразу к делу?». Панкратову вдруг представилось, что четверть века назад, возвращая рыжему Ракову на картофельном поле собранный крест, он был неправ: возвратить следовало все ту же грудку шпалинок, и именно этого ожидал от него старлей…

– …Ну так как?.. Подписываем?.. – обратился к Панкратову визави, но бумаги не предъявил. – Вот и славно. До вашего отъезда вы здесь никого больше не встретите… Апартаменты – по коридору направо и выше. На двери ваша фамилия…

В номере Панкратов первым делом ознакомился с книжной полкой (слава богу, не над кроватью): Главная книга… Толстой… Чехов… стихи… Самое нужное. «Нам сообщили номер машины.»

…Что в большей мере водило рукой Толстого, – стоя с раскрытой книгой у окна, думал Панкратов: – просвечивание общего замысла (сцены, главы, романа) в конкретной фразе «Анны Карениной» или сиюминутность художественного взгляда и вкуса пришедших слов, по-новому открывающих целое? Так поразившее Чехова то, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте? Или бесконечность в глазах Левина (Панкратов нашел страницу): «Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. “Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод…”»? Что больше водило рукой Толстого: ви́дение героиней блеска ее глаз в темноте или сразу все мироздание там, в глубине, за зрачком героя? И то, и другое. Но главное отличие этого текста – масштабы того и другого: объем потока связей между возникающей новой фразой и «всем сразу во всем сразу» – этим мыслительным полем, из новой фразы видимым по-новому же. Новизна мысли-сентенции и новизна «всего сразу» – одно сквозь другое. Новизна, подобная той, о которой посреди общего хора разгневанных премьерой чеховской «Чайки» («Это не пьеса!») прозвучало: «Вы видели столько пьес. Ну посмотрите не пьесу» (Авилова). Можно видеть во всех подробностях освещенный мир неосвещенным… и затем включить свет. Вот эта вот новизна, именно эта. Этот «новый включенный свет»… новое зрение… почему-то связанное с пейзажем в окне, с недавним разговором ни о чем в стеклянном кабинете, с мыслью о грудке шпалинок вместо собранного креста…

Положив книгу на подоконник, Панкратов взял с полки второй том двухтомника Чехова… Нашел «Чайку»… Полистал… Вернул всё на полку.

Странное состояние, схожее с созерцанием чьей-то мысли, овладело им…

Цель Создателя… – текла мысль как бы перед стоящим на берегу… – независимо от того, кто Он или что Он, цель моего Создателя может быть только одна – посмотреть, что я буду со всем этим делать. Со всем созданным и с самим собой… Когда ученый в опытах имеет дело с атомами, он изучает существующее определенным образом. Когда существующее имеет дело со мной, оно знает мое сердце, мои чувства, мои действия, но оно понятия не имеет, что, помимо моих произносимых слов и совершаемых действий, взбредет мне от всего этого в голову. Там, у существования – вся моя судьба, но – как тела. Судьба моего тела. Куда я ускользаю мыслью – там нет (приходится изощряться, чтобы к этим моим ускользаниям подобраться, записать, перенести на флешку)… У существования есть следствия моих мыслей и чувств – мои действия. Но если разобраться, приглядеться, эти действия – следствия вовсе не мыслей, а обстоятельств, опять-таки через чувства заданных свыше, расписанных на небесах, то есть следствия все того же существующего, существования. Состоящее из глубоких мыслей-виде́ний мое воображение на небесах не расписано. Вот суть бытия, его смысл: воображением постигая сущность игры, игрушка выходит за свои пределы и из подчинения игрока, и именно так игрок преодолевает себя. Атомы – механика: можно создать и выстроить из них что угодно, и будет видно, что от чего. Мое воображение – не от этого. Настолько не от этого, что уже – ниоткуда. То есть, я – игрушка игрока, выводящая его за его рамки – из ведомого (существования) в неведомое. Своего рода выращенный им самим бортовой процессор нового, неизвестного ему самому, поколения. Способный преодолеть не только «образ и подобие» но и оригинал.

Для этого-то всё людское зло и страдания – для того, чтобы я понял, как все устроено, и вытащил из всего этого устроенного все это устроившего. Раскусил игру и…

Возлюби ближнего как самого себя… – все той же рекой в изменившихся до неузнаваемости берегах текла дальше мысль перед Панкратовым… – «Возлюби» и: «Силой воли мы можем заставить себя действовать, но не можем заставить захотеть» (где-то в книге об Эйнштейне). Захотеть возлюбить невозможно! Или любишь, или нет. Среди львов есть злые. К чему тогда этот призыв: «возлюби»?.. К тому, чтобы от природы нелюбящие сдерживали себя от проявлений не-любви силой воли («Силой воли можно заставить себя действовать…». И НЕ действовать)… Для того же, для чего это самое «возлюби», – и Господь, и изгнание, и потоп, и Иисус: природу злых львов не изменить, но через их память о потопе и через принятые в обществе табу можно работать с их силой воли…

У Толстого ближе к финалу… – в изменившемся в очередной раз пейзаже текла все та же мысль… – Пьер понял, что ни один волос не упадет ни с чьей головы без воли Божьей… И как эта воля дала прожить Пете Ростову?.. Каковыми привела на свет Элен, Анатоля?.. Должен ли автор любить своих отрицательных героев: Гоголь – Чичикова, Толстой – курагинскую троицу (четвертый, Ипполит, – просто дурак), Достоевский – бесов?.. Творец – Гитлера?..

А смысл не в любви. Не в отношении к своим героям. Смысл в том, что все авторы смотрят, что́ их герои будут со всем этим делать… Каждый персонаж, помимо своих чувств, мыслей и действий, заданных автором, обладает своим собственным воображением – пищей автора. Автор питается сознанием героев, загоняемых в немыслимые ситуации. Чем немыслимее – тем слаще блюдо. Не в смысле извращенного воображения сочиненных злодеев… А может быть, и в нем тоже… Немыслимое злодейство может иметь свою чудесную противоположность – тот самый искомый автором выход из ощущения своей собственной сочиненности, инородности своих нравственных плюсов и минусов – выход, без злодея неосуществимый…

Додуматься можно до чего угодно…

Неудачные герои… Не отрицательные, а с неразвитым воображением. «Недостаточность воображения» – вот он, универсальный диагноз. Кто-то вообразил этот мир. Что мешает тебе? Вообразить его глубже. Вообразить, в конце концов, свой…

…Резко подкатившая, обступившая, за руку потянувшая к кровати сонливость («кока-колы нет»)…

…посреди которой в уже подступающем (улегшись, Панкратов натянул на ноги покрывало)… подступившем (повернулся на бок)… поглотившем сновидении – не кино, обычно сопровождающее засыпание, а мысли… и даже не мысли… а текст… и даже не текст, а…

«Рапорт о комедии “Чайка”

бортового процессора №7 восемнадцать нулей 8

В ходе тестирования платы “Мировая душа” (“души всех слились в одну”) жесткое закрепление ее в бортовом процессоре Треплева выявило бы низкую адаптивность платы к форме. Треплев: “…дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет потому, что это свободно льется из его души”. Помимо пьесы без декораций (“Декораций никаких”), свободно льется из души Треплева любовь к Заречной (ее оценка этих обеих его свобод: “И в пьесе, по-моему, непременно должна быть любовь…”) и к матери (ее ответ: “Приживал!.. Оборвыш! Ничтожество!”). Если бы плата “Мировая душа” была фиксирована в процессоре Треплева, неудача всех трех его свобод объяснялась бы игнорированием платой формы его (то есть, своего собственного, платы) существования, заданной координатами среды: нищета (учитель), воющая собака (привязана: в амбаре просо) и ожидающая впереди немощь (дядя Треплева). Приоритет любого существования в этих координатах – форма, то есть само существование. Даже единственный сочувствующий Треплеву как автору доктор-акушер (“Только то прекрасно, что серьезно”) жаждет в произведении ясной определенной мысли и цели, то есть все той же формы, отражающей программу, сформированную бортовыми процессорами действующих лиц под влиянием окружающей нищеты, привязки к “амбару с просом” и немощи на горизонте. В этих координатах для живой души нет альтернативы стремлению к формальным гарантиям существования – к известности, к славе, к деньгам (“И бедняк может быть счастлив. – Это в теории”). В матери Треплева доводящее до нелюбви к сыну актерское тщеславие (“…я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода”) помножено на скаредность. Писатель, которым “овладели сладкие, дивные мечты” о Заречной, уступает матери Треплева с отъездом, только когда слышит от нее: “Ты лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России…” По его же словам, в необходимости писать для денег и славы он “съедает собственную жизнь, обирает пыль с лучших своих цветов, рвет самые цветы и топчет их корни”. И он продолжает это господство формы своей жизни над ее содержанием, срывая и топча лучшие цветы беззащитного, стремящегося в актрисы существа. Существа, от невзаимности которого впадая в формальное литераторство, Треплев теряет из виду мировую душу (“Она меня не любит, я уже не могу писать… пропали все надежды…”). Сама же Заречная в своей любви к растоптавшему ее цветы писателю связь с мировой душой обретает. Именно эту связь с тем “прекрасным, что серьезно” видит, слышит Треплев в ее рыдании у себя на груди. Именно эти рыдания под признание в любви “до отчаяния” к писателю заканчивают жизнь Треплева. Невыносимо, когда не просто предпочитают тебе другого, а – рыдают от этого у тебя на груди: невыносимо знать мировую душу у себя не в груди, а на груди, невыносимо видеть, как она, мировая душа, видит свою часть рыдающей от невозможности перестать быть этой частью и через твою (свидетеля) гибель может отпустить рыдающую виновницу этой гибели на свободу – обратно в мир, где чучело чайки грезит полетом.

Вывод. Плата “Мировая душа” не фиксирована изначально в Треплеве, не связана ни с одним из действующих лиц, не закрепляется в итоге в Заречной (ради взгляда в замочную скважину погубившей Треплева, то есть отторгнутой “Мировой душой”) и является чайкой.

Рапорт на тестирование своей связи с мировой душой бортовым процессором №7 восемнадцать нулей 8 сдан»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнувшись (от сна во сне), Панкратов ощутил… увидел… стоящие над своим «Рапортом о “Чайке”» чувства и чаяния Чехова, воплощенные на сцене… и радостно успокоенный этим открывшимся слоем чего-то превосходящего по силе весь имевшийся в его, Панкратова, распоряжении опыт реальности, понял, что покидает его, этот счастливо предъявленный ему истинный слой… что вновь засыпает (переходит из одного сна в другой)…

«Тебе дали. Это дар. Подарили тебе твою жизнь. Точнее ничего уже не может быть. Это – смысл», – последние образующие Панкратова слова, каким-то образом связанные с ответом на главный, если не единственный вообще вопрос: что мы знаем о любви?.. мы… вместе с автором… – последние слова оставили его, делая всё наконец действительным.

«Можно жить в одном доме в разных Вселенных…» – что это? – это обступившее, подступающее все ближе…

Происходящее – взаимодействие человеческих сущностей, в разной степени связанных со своими ангелами. Хранителями. Или с демонами. Падшие ангелы возникли в тени любви ангелов к Богу – в тени, не пробиваемой пониманием роли греха и человеческой греховности в Божественном ви́дении мира. Откуда возникла тень? Почему нарушилась связь этих ангелов с Богом? Ответ в том, что это за связь.

Связь с Богом – любовь. Стремится ли любовь ко взаимности? Да. Но в этом стремлении ко взаимности нет условия равенства. Создатель допустил грех, человеческую греховность единственно из той же связи – Божественной связи с земным.

Происходящее связано с любовью, с ее сутью. На вершине растворения своего «я» возникает противоположность любви как следствие этого самого растворения: растворяющееся «я» становится доступно яду «равенства с не-стремлением ко взаимности». Вертикаль «ложится набок»: взаимность неравных становится равенством без взаимности, ведущим к желанию превосходства, к росту самомнения в направлении собственного богоподобия, выливающегося в дела и мысли. Что касается и ангелов, и их подопечных.

Почему так? Потому что всё из ничего. С общей нулевой суммой противоположностей, образующих это всё. Всё не может превысить ничто, выйти за рамки равенства «сумма всего = ничто». Именно поэтому растворяющееся в любви «я» заполняется своей противоположностью – иллюзией своего богоподобия (вместо «я ничто, Бог всё» – «я – всё»). Иллюзия эта есть дьявол.

Любовь – стремление к вершине Творения. Ее безымянная противоположность – дьявольская бездна. Сразу там, за вершиной. На которой долго не устоять. (Речь именно о любви, а не о других причинах, по которым сходится множество пар – «Кроме него, я никому не нужна…», «Она богатая невеста…»).

Пограничье между любовью и ее безымянной противоположностью – магнит влюбленных (начиная с первого друг на друга взгляда) и художников (в широком смысле слова). К чему стремятся влюбленные и художники? Чего на самом деле хотят? Раствориться в объятии. В своем полотне. (В буквальном смысле.) Чего хочет идущий навстречу этому их стремлению дьявол? Возобладать.

Приступ взаимной любви – это взаимная готовность не быть (не взаимной – ревность ко взаимной), избавиться от себя, исчезнуть в за-любовной тайне, той, за зрачками предмета страсти, в местности, лишенной тюрьмы твоего существования (то есть в пустоте, но свято место пусто не бывает: в пустоте под чудесным обрывом маячат рога).

Дьявол – на вершине реальной любви с названием «запретная»: там, в крови у Гумберта и в мозгах Ставрогина, в Веронских и Верьерских пейзажах, в пустоте – исходной между Михаэлем Бергом и Ханной Шмиц и конечной между Анной Карениной и Вронским.

От книжной полки – на улицу: сколько пар-невидимок! Там и тут – сплошное крушение горизонтального (нашепченного душе другими), просто какой-то конвейер сбрасывания оцивилизованной кожи: вон они, валяющиеся оболочки ваших табу и идеалов! Под пьяный храп мужа и сладкий детский сон дочери в объятии молоденького наглеца, прямо здесь же, у себя дома – вот она, жизнь! Да! На столе, в кабинете под (сразу там, за полосами жалюзи) гудение рабочего улья при незапертой на ключ двери! В закутках образовательных заведений всех типов, в чуланах, кладовках больниц и торговых центров! Жизнь…

Не путать с семейной. Идеальные, полу-идеальные и просто семейные пары – всё это Коллонтай и Дыбенко, уже спустившиеся с опасных вершин в долину, побывавшие в предыдущем абзаце, вернувшиеся и связанные разнообразными заслуживающими уважение, но не смертоносными, чувствами, наоборот – поддерживая и спасая (как Коллонтай, дважды спасшая Дыбенко от смерти) друг друга. Всех их притянуло друг к другу этим жестом освобождения от навязанного самому себе существования, но освобождение – не обретение. И слава богу. Потому что там, куда они так друг сквозь друга стремились, – тот самый один шаг от любви до ненависти, преодоленный. От взаимности без равенства до равенства без взаимности. От пары на мосту в финале «Ночного портье» до Анны на краю железнодорожной платформы. Любовь до гроба имеет единственный – веронский (он же «ночной-портьерный») – формат. В остальных случаях кончается не гробом, а, большей частью, детьми – продолжателями все той же игры.

По-разному связанные со своими ангелами – это находящиеся в разных отношениях со своим, заполненным дьявольской тенью, небытием: стремящиеся к нему, стоящие на его пороге или уже пораженные его недостижимостью, другими словами – это люди с разным опытом освобождения от навязанного существования, то есть с разным вертикально-любовным опытом. Всё происходящее в обществе – горизонтальное взаимодействие этих разных людей, и причины всего происходящего – в различии человеческих вертикалей (попросту: душ).

Ангел – хранитель человеческой души, человеческой сути, вылепленной из чего-то эфемерного, подобного квантовой неопределенности… вылепленной и не разорвавшей связи с этой эфемерностью… поднявшись в которую по этой сохраненной связи как по канату, можно, проникнув в связь чужую, спуститься по ней в сущность другого человека… Увидеть реальность его глазами, ощутить ее его чувствами, оживить себя его действиями… Какого другого? Того, с кем тесно сошелся на Земле, о ком много думал, и именно поэтому там, в неопределенности, можешь узнать, отыскать ее связь с его сутью, с его сознанием. А отыскав, можешь этой связью воспользоваться. Как воспользовался полковник для записи линии мысли по разгадке головоломки с мостом.

О ком ты думаешь в эти последние дни? Об авторе головоломки, том, что «на Московском»? О рыжем ее исполнителе? О которых ты теперь узнал практически всё что нужно знать… Или о том, о ком не знаешь почти ничего? О том, кто все эти дни водил на поводке твое воображение? Не можешь смириться с оживленным тобой персонажем, из плоти и крови возвратившимся в дерево, в шпалинку головоломки? Хочешь проникнуться ощущениями неверно соединяемых деревяшек? Не веришь в разгадку? В головоломки вообще?

О нем, да?.. Ты думаешь все эти дни о нем. Ну что ж. Фото… Досье…

Странное фото. Странное досье.

Ничего странного. Фото как у голливудских юбиляров в Фейсбуке – плавно меняющееся от детского до старческого лицо.

До старческого?

Да. Таким оно будет там, дальше.

Но это уже не как в Фейсбуке.

Естественно.

И досье? Тоже: там, дальше?

Можно крутить в обе стороны. Тебе ведь нужно не всё? Что-то определенное? Год. Месяц. День.

*

Каждый день по пути на работу в тень от железнодорожного моста въезжаешь как в мысль о символе своей жизни в последние полтора года: «мост – напрямки, получасовой объезд – окольно».

Странно совпавшие полтора года назад закрытие городского моста на ремонт и…

Вот он, накрывший, проскользивший над головой мост… Впереди – получасовое ныряние и подбрасывание на колдобинах развороченной объездной дороги, не рассчитанной на нынешний грузопоток…

Объездные дороги не рассчитаны на грузопотоки, растерзывающие, распластывающие их, превращающие в одно название. То ли дело заброшенные мосты, напрямую и намертво стягивающие берега.

Полтора года назад… Не позвони на выходе с елочного базара Дэн, нашедший предпраздничным вечером «неотложное» дело (оказавшееся предновогодним бокалом шампанского без свидетелей на рабочем месте: босс и его зам.)… Не посоветуй ему такая же, как он, покупательница вместо праздничной ели сосну: «На наших правобережных базарах сосны нет, только здесь»… Не пригласи он после звонка Дэна ее подбросить: «– Как раз вызвали в Правобережье. И как раз сегодня закрылся мост. Представьте: в объезд, на автобусе и даже не с елкой – с сосной»… Не появись у него уже тогда вместо старой раздолбанной «девятки» новый «Фольксваген Туран» (вольготно разлапившаяся в двухкубовом багажном отсеке пара сосенок)… «Не», «не», «не»… Сколько «не»… Совершенно бессильных что-либо изменить.