Читать книгу: «Запись-ком послания от Сашка», страница 3

Я ведь почему так углубился в описание бабушкиного дома. Напоминаю тебе. Ты в свои пять лет увлёкся рисованием, и начал, да и часто позже занимался, с набросков интерьеров и обстановки в хате. Наташа, ученица изостудии, на твой день рождения, с юлой от мамы, подарила планшет с листами «ватмана», карандаши и коробку с рисовальными палочками древесного угля. И показала, как рисовать с натуры – прямо в хате. Ты к мосту, играть в салки и лапту, не во всякий погожий день выходил – всё рисовал, да рисовал. Углём, да ладошкой «псавал» по мнению бабушки «высакародную паперу». И получалось у тебя по Наташиному заверению «здоровски». Призналась мне, что несколько раз твои наброски в изостудии выдала за свои, пятёрки заработала. Поступал в Белорусский Государственный театрально-художественный институт, кроме того что приёмную комиссию ошарашил своим внешним видом – предстал в синей блузе с жёлтым бантом на груди, шляпы не снял – ты развернул на столе листы «ватмана» с интерьерами, обстановкой и убранством бабушкиной хаты, нарисованные уже не углём, а сепией и акварелью. Цокали языками. Натахе Света – однокласница твоя перед тобой комиссию прошла – об том рассказала, а сестра мне. Прислала Светино фото – «красавица и комсомолка», сейчас таких не сыскать. Вот чего не женился.

* * *

Ещё и вечера то толком не наступило, а бабушка уложила тебя в постель, но уснуть не давала – боялась, крыша соломой крытая, загорится от молнии. Да и сам ты не засыпал, потому как тебя, карапуза, страх обуревал. Казалось, что вот отворится дверь из сенцев, и протопает по циновкам мимо печи к перегородке, высунет из-за ситцевой занавески свои три головы Змей Горыныч. Уплетая за столом кулеш, дядька Сашок смеялся и подначивал: «Слышу-слышу, как Горыныч у Лухмеевой хаты сел, крыльями хлопает, отряхивается. Вон, как Дружок лает, заливается. Отгонит, к нам заявится».

А заявилась Мушка. Корова болела, потому переждать непогоду бабушка привела её из ветхого несгоревшего сарая в сени, оставила в чулане.

Напуганная громом, скотина метнулась к входной в хату двери. Лбом, сломав один рог, снесла дверное полотно (оно было непрочное, из сосновых реек и фанеры), споткнулась об порог, упала и, подняв рогом доски под циновками, исхудавшая, проскользнула между лагами, свалилась в подполье. Другим рогом проделала в дереве борозды – по рисункам, тем, что ты намазюкал печным углём по тёсу, а Наташа подписала: «Хата, баба Марфа, Сашок, Натаха, Мушка и я Васятка».

Трубно в подполье замычав, Мушка взбрыкнула и судорожно вытянулась.

Переполошенная, сокрушавшаяся бабушка: «А дзе ж цяпер узяць малака Васятке!», сбегала за соседским дедом Лухмеем, тот кувалдой оглушил и тут же прирезал Мушку немецким штыком – успел.

* * *

Сашок сгонял по деревне, просил помочь. Собрались бабушкины подруги, приковылял одноногий Нахимов с племянником Вованом.

Тушу подняли на струганные доски, обмыли и освежевали. После ты обходил стороной то место, под пол рисовать углём на лагах больше не спускался.

Управились к утру. Женщины, отведав, после принятой чарки самогонки, сваренного в чугуне мяса, ушли по домам прикорнуть до утренней дойки. Увели деда Лухмея, тот, назюзюкавшись самогонкой и бражкой догнавшись, охмелел изрядно. Всё норовил доказать Нахимову, что штык дометнёт насквозь через весь пятистенок и открытую дверь в сени, точно попадёт в «яблочко»: восьмое от пола бревно. На что Нахимов насмехался: «Снайпер на «газах», отдачей стёкла в окне у себя за спиной не вынеси. Божницу не порушь». Лухмей метнул, попал, но в шестое бревно. Дед на Нахимова обиделся и предупредил: «Марфину бражку ўсю скончыш, да мяне не заходзь – сваей не дам».

Глава 2

Расскажу ещё про деда Лухмея. Любил он тебя мальца, ты у него ненастными днями пропадал – помогал «саганы дзьмухаўцамі ўпрыгожыць».

Дед – личность занятная. В Голубицы с фронта старший сержант Лухмей Аухарёнок вернулся с контузией в голову – почти слепым на один глаз и почти глухим на оба уха. Со временем слух и зрение восстановились, но в армию не призвали – ни здоровьем, ни возрастом уже не подходил. Оббивал порог военкомата, военкому до чёртиков устыл, пока под конвоем не был доставлен в Голубицы и высажен из полуторки у крыльца хаты с сержантским наказом не бередить души майору: «Пад самагубства падвядзеш». Лухмей и впал в запойную хандру. Сутками ничего из еды не готовил. Пил, да курил самосад. Схудел до неузнаваемости – в лице, с крупными чертами, дородном в лучшие времена, остались одни глаза мутно-голубые, длинный с курносинкой нос выступавший из усов (по бабским прикидкам «на паўметра»), да с седевшие, как перья и пух у луня, волосы и борода патлатые. Бабушка и сердобольные деревенские бабы навещали, приносили продукты, готовили ему, первая жена из Полоцка наезжала, откармливала, обстирывала.

Оклемался дед, принялся чудить: как напьётся, лез с россказнями о своих подвигах на фронте. Слушали, но мало кто верил. Вот его самая известная «врака», какую он впаривал за столом под чарку. В оборот брал сидевшую под боком бабу или молодуху какую – из Белого, Заболотья или Котлов, те на Пасху и на «дзяды» приходили погостить к родне, в весну до летних в полях и в огороде хлопот.

Начинал так:

– Слухай сюды…

И, опрокинув в себя стакан бражки, продолжал, исключительно по-русски:

– Я войну застал на воинских сборах, проходил подготовку техника-ремонтника в полку дальних бомбардировщиков. После как отогнали фашистов от Москвы, меня, хоть и староват уже был, переучили на лётчика-истребителя. Служба не задалось: мазал по «мессерам». В одного вроде попал, но фриц дотянул до своего аэродрома. Корректировщики по рации командиру эскадрильи о том доложили, склоняясь к тому, что попадания, возможно, и не было, просто мотор забарахлил. За «…не продуктивность в вылетах и аморальное поведение» – я в столовой официантку ущипнул – меня младшего лейтенанта разжаловали в рядовые и перевели в пехоту. Служить попал в понтонно-мостовой батальон, но ни разу ног не замочил, в строительстве переправ, сборке плотов и наводке по реке понтонов не участвовал. Вот почему. Учитывая то, что я служил авиационным техником, меня было приставили к понтонам гайки крутить, но в первый же день назначение отменили. На вечерней поверке ротный старшина отвёл в сторонку и спросил: «Случаем, не гармонист?». Я соврал, что нет. «Ты у меня за ночь ротный сортир вылежишь. А пока марш к каптёру, фисгармонию получи. Освой, трое суток на то тебе даю!», взвился старшина. Да…

Фисгармония немецкая, трофейная, осваивать мне её не было нужды, в авиационном училище такая же мне «поперёк жизни» встала: вечерами возили в Дом офицеров на танцах играть, а ночью в ресторан. Не высыпался. Учебные стрельбы (обычно поздним вечером и ночью) пропускал – потому по «мессерам» и мазал. Так вот, через трое суток, послушав мою игру, старшина подал рапорт батальонному замполиту. Не каждый, конечно, вечер и не ночами снова я давил на клавиши: на танцы в расположение батальона – на передовой затишье было, мы к наступлению готовились – два вечера в неделю наведывалась молодёжь с недалеко отстоящего санитарного поезда.

А так по службе день-деньской плотничал – лопатам черенки менял, топорам ручки.

Как-то после очередных танцев принёс фисгармонию к ротному складу, каптёр должен был поджидать, но на месте его не оказалось. Стоял, курил и услышал возню с шёпотом двоих внутри склада. В мужском голосе узнал замполита, в женском – старшую медсестру. У них там что-то не получалось. Да-а…

Я успел спрятаться в запасной в окопе ячейке. Замполит из блиндажа вышел в одном исподнем с накинутым на плечи кителем. «Боец, ко мне!», позвал. «Знаю, кто ты. На клавишу нажал. Рядовой Аухарёнок». Я вышел. «Дай прикурить… И вот что, про то что слышал и видел молчок, не уподобляйся сороке».

На мою беду, слышали и видели каптёр с медсестричкой, они тискались в покрытой бойнице.

По батальону поползли слухи с акцентом на то, что замполиту ублажить старшую медсестру не удалось. Любовники, конечно же, подумали на меня. Комбату был подан рапорт, в котором с отсылкой на то, что такие инциденты у рядового Лухмея Аухарёнка случались в его бытность «по месту прежнего прохождения воинской службы». Щипок за попу официантки офицерской столовой мне вышел боком.

Старшая медсестра настропалила двух санитарок и те предъявили мне обвинение: «…мимо пройти не даст – ущипнёт – или того хуже, облапает». В общем, мне в лучшем случае грозил перевод в пехотную часть, в окопы. Но комбат делу хода не дал. Вызвал к себе замполита и приказал впредь, после, как Аухарёнка уберёт из батальона, лично занять место плотника за починкой шанцевого инструмента, и на танцах садиться за клавиши фисгармонии. Комбат наш из бывших царских офицеров инженерных войск, в дивизии славился выправкой и снисходительным отношением к подчинённым, любил блеснуть умением танцевать и галантным обращением с дамами, медсестёр поезда дочками называл. Но не наезд замполита и притязания санитарок сподвигли его вступиться за меня. Днями раньше я подал ему рапорт, в котором предложил план организации диверсий в тылу противника – силами лично моими и батальонных разведчиков.

Дело в том, что наши блиндажи обстреливали с противоположного берега реки немецкие танки, на участке батальона и пехотной роты, нашего берегового прикрытия, девять Т-3. Закончилась распутица, землю подсушило, с рассветом выползали из пролеска к берегу. Позавтракать за столом под навесом не давали, кашу с чаем старшины в блиндажи и окопы в бачках носили.

Так вот, я этими самыми танками занялся, расправлялся с «коробочками» очень даже продуктивно, пять экипажей извёл.

Глубокой ночью я с разведчиками вплавь под корягой преодолевал реку, на берегу забирался на дерево, сидел на суку и ждал. К рассвету на свои позиции вдоль обрывистого берега выкатывалась линейка танков с промежутком метров в сорок-пятьдесят. В кустах маскировались. Пока наша артиллерия разворачивалась, пристреливалась, танки, на половину израсходовав боекомплект, ретировались взад.

Я, с дерева спустившись, по траве, через кусты подползал к ближней машине. Забирался на «коробочку» с кормы, и с первым выстрелом пушки топориком оглушал командира танка – он в бинокль цели высматривал. Опускал тело вовнутрь башни и крышку люка его командирской башенки закрывал, тут же обкладывал по броне скотчем. Скотчем заклеивал люк затем, чтоб танкистам изнутри не открыть. Раз полезли в люк с боку башни, тогда диверсия завершалась выстрелами из моего трофейного парабеллума, и бега перебежками к лежбищу разведчиков, готовых прикрыть мой отход к реке. Четыре раза немцы трухали в непонятках, оставались в танке.