Читать книгу: «Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского», страница 4

Накануне второй нашей посевной у меня в каморке, за «кисельком» с пюре, сокрушался Франц Аскольдович тому, что не осталось в разграбленном амбаре семян пшеницы «Кустистая», её колхоз «Отрадный» культивировал. Как сорт, пшеницу вывел академик Лысенко, пытался внедрить в сельхозоборот знаменитый Хрущёв, но та только в Хрон и прижилась. Конечно, можно было попросить привезти семян из ЗемМарии, в Аладде выращивали, но не решался, понимая, что и эта ниша будет мирнянами немедленно занята, а конкуренции в жизнь нам не выдержать. Попробовать посадить себе на прокорм? Считалось, «Кустистая» богата редкими микроэлементами, булки из её муки всякие болезни лечат, омолаживают и даже жизнь продлевают. Фигня, конечно. Излил мне Председатель душу и решил, не поднять нам «Кустистую», даже в объёмах для собственного прокорма, когда рожь и та не всегда родит. Да и что это за еда – хлеб. Мужикам и хлопцам – здоровенным амбалам двухметрового роста. Таким же поесть надо. А тут чуть ли не во всякий месяц – бутерброд из скибки ржаного хлеба и слоя «Отрады», сдобренного растительным маслом и украшенного «анютиными глазками». Стокфиск на десерт. Без мяса – круглогодично! Это им-то, – отравленным в учебке на «Звезде» гамбургерами и хот-догами с майонезом или кетчупом на выбор! Правда, приготовленных из кораллов вида и вкуса свинины, сметаны и томатов… «Эх, кашевар, отравленная кораллами душа, не ел ты, поди, настоящих, не «атомных крепостных», огурцов – с грядок во дворе, из тазика. А рассол?! Чтоб настоящего с утречка да из погребка. Не пробовал, эх». Я напомнил, что я земляк, по причине «сбоев в анабиозе» мало что помню из дохронных лет, но вкус деревенского рассола мне не забыть – отец и дед по утрам потребляли банками трёхлитровыми. Франц Аскольдович загорелся, спросил, сможем ли мы потянуть выращивание огурцов, разумеется, не закатку поставлять в ЗемМарию, с их-то «атомными теплицами», а рассол. Я его остудил: бочек, банок, лаврового и дубового листа, чеснока, где взять. Зяма, тот, да, привезёт, но за что менять? За дыры в прошлогодних, его же, им привезённых макаронах? Франц Аскольдович на этот мой довод сник. Я, чтоб совсем не расстроился, подал идею: огурцы самим не выращивать, заказать Зяме доставку из Форта и Рабата, и самим, здесь на Бабешке солить. Рассол в одну Русь поставлять. Огурцы руссы закатывают в стеклянные банки, бочек у них нет, в потреблении баночного рассола не замечены – приятель, корабельный кок, мне рассказывал. Здесь на Бабешке огурцы засаливать будем в ваннах – в камне вырубим. А возить в Русь за неимением подходящей тары, наладимся в бурдюках: у китобоев мирнянских потроха акульи на то раздобудем. На что Франц Аскольдович, подставив под кисель кружку, съязвил:

– У тебя соляной рудник за околицей? За соль Зяма цену заломит такую, за всё движимое и недвижимое в колхозе «Отрадный» обменять не хватит.

И вот же, идея моя не останется пустой, возымеет развитие в недолгом будущем, правда, в несколько ином ключе.

Третьей на острове весной, накануне посевной, Силыч, не согласовав с Коганом, уломал Председателя, тот на свою беду разрешил, посадить сельдерей и артишоки, половину огородов занятых выращиванием петрушки и укропа выделил. На риск пошёл, опасаясь «фиолетки» вплотную подступившей к огородам по околице деревни. Прельщала все-таки идея поставить в ЗемМарию новую сельскохозяйственную культуру – занять свою рыночную нишу. Семена дал Чонка – бывший бригадир крепостных огородников прихватил в побег мешочек. Урожай был бы отменным, но созреть не успел и убран не был. Сбылись не Председателя опасения, а Когана: самоволки – и это не в зиму, в страдную пору – стали не просто частыми, а повальными. Днём на прополке отведает полевод не созревших артишоков, вечером сельдерея на поливе, и всё: к ночи он – «десантник» и ему невтерпёж. В Мирный бегут, мужики в сопки по бабам, хлопцы на завалинку к девчатам. Кончился блуд тем, что пришлось после того как от председателя колхоза «Мирный» наш получил меморандум с изложением претензий и предупреждений по всем правилам и нормам дипломатического послания, донжуанов приструнить и культуры авангардные уничтожить.

Тогда же в ответном письме с извинениями и обещанием повысить в колхозе дисциплину Франц Аскольдович предложил коллеге шестьсот четыре тысячи семьсот сорок семь евро за один пресс – всю наличность, что была в ротном сейфе. Так мирнянин посмеялся и отписал с обещанием дарственный жмых этим годом сдобрить десятью дополнительными поллитровками «постного». Так назвать подсолнечное масло!

После сбора нами первого урожая, мы его ещё в амбар не снесли, мирнянский председатель нашему прислал письмо, в котором сообщил о решении правления колхоза «Мирный» помочь колхозу «Отрадный» «всем, чем богаты». Боялись десантуры – безоружной, но голодной. Привёл точный расклад сорока пяти пудов жмыха с сорока поллитровками подсолнечного масла на сорок четыре отрадновские души. С горечью посетовал «…на не удавшийся сёлета урожай и удручающую в году жару с морозами…». Чем прозрачно дал понять, что в Мирном нас, как гостей, не ждут. Ни зимой, ни летом. А другим годом натянутые отношения стали чуть ли не враждебными, и всё потому, что, отъевшись на дарственном жмыхе с маслом и обожравшись кочанной «груши», снова зачастили полеводы к мирнянским бабам и девушкам. Хорошо, Коган надоумил, с умом похаживали: мужики в сопки с презервативами, хлопцы на завалинку с букетиками «анютиных глазок» и строгим наказом – старший бригадир Кабзон, обходя шеренгу из хлопцев, каждого трепал своими масластыми пальцами за щёку – «не баловать там». И возвращались, побитыми местными мужьями и парнями. Запинав по парочке любовников и воздыхателей, те остальных до Отрадного не преследовали. Остывали. Понимали, самим им обратно к «миске» Мирного, под купол, не доползти. Подозревали, что и битая парочка могла не только сама одна запросто отделать обиженных рыбаков с парнями, но и всех деревенских мужиков включая и интеллигенцию – поголовно уложить, начиная упражняться в самбо и каратэ с околиц к центру с ратушей. А зимой – мы уже голодали – одарили нас мирняне одним только стокфиском. Зато весной и летом мужья и парни оставались спокойными: во всяком случае, походы в сопки «погулять» и на завалинку «песен попеть» отрадновцы прекратили. Отпетые донжуаны из мужиков, кто брезговал пользовать Камсу в вонючем медхалате, отлучались, бывало, но не в сопки покувыркаться, а от предместья Мирного, издалека, полюбоваться восходом солнца сквозь отрадновскую «миску».

Вот так мы жили и питались. Подавал я «Отраду» на завтрак, обед и ужин. Из-за стола полеводы вставали с черными как от черники ртами и заболевшими зубами. «Киселёк», в завтрак выдаваемый вместо компота (на опохмел), только и глушил боль, хандру гасил. Но это ягодки, не знали мы тогда, какими будут цветочки.

* * *

Неладное было подмечено лейтенантом медслужбы Комиссаровым, а случилось всё в ту зиму, в какую начали есть ягоду-оскомину – до «гражданки».

У Комиссарова, несчастного человека страдавшего специфической болезнью, ранки вдруг стали затягиваться дольше обычного – не за день к ночи, как раньше… вообще не заживали. Что только он ни делал: присыпал присыпками из высушенной и толчёной петрушки, мазал жиром китовой ворвани, настойку на «анютиных глазках» пил, наконец, жвачку из «сливок» прикладывал – не помогало. Садился на диету, не пил, не спал, и уже в состоянии полной депрессии попросил у меня «Отрады», попробовать. Помазал – ранки зажили. Но вскрылись раны старые, давно зарубцевавшиеся. И эти мазал – заживали, но в рубцах вырастали волосы. Да какие! Щетина, что у того кабана-секача на загривке. А попробуй, сбрей – это ж зеркало иметь надо, а в лагере ни одного, да и брить самому несподручно. Да и где взять бритву, хотя бы ножа спецназовского? Франц Аскольдович свой артефакт из сейфа выдавал только по разу в два дня. По утрам по очереди брились, у всех на виду. А скальпелей и пинцетов у лейтенанта, полевого хирурга, нет – спецназовский нож один заменял ему скальпеля, зажимы, долота, пилу и другой хирургический инструмент. Пробовали помочь страждущие деды и сердобольные салаги: ногтями выщипывали. Но щетина, как волшебная, отрастала тут же, не успевал десантник клапана в трусах расстегнуть. В горе, Комиссаров приходил ночами ко мне на кухню, клянчил киселя, после плёлся в казарму, отпускал отдохнуть дневального и похаживал в одиночестве меж рядами нар. И вот что его поражало: у земляков, пожилых мужчин – из тех, которые к нему в приёмное отделение медчасти по ночам не хаживали – «скворцы» выпархивали и, как у молодёжи, тянулись всё к потолочному люку «звёзд посмотреть». Небёны, без того пацаны, с виду стали совсем юными, хоть в школу с ранцами отправляй; не переставали досаждать просьбами объяснить, вредны ли мужчине частые и обильные поллюции. Что слышать – ему-то – было невыносимо. К тому же заметил, что земляки заметно располнели, и все – а среди них есть люди в возрасте почтенном – по утрам подозрительно подолгу задерживались в гальюне. Дрочили.

Полковник не знал о «скворцах», ночные бдения лейтенанта в казарме им не были замечены, потому как ночью во двор по нужде ходил через потолочный люк офицерского притвора – на крышу.

Как-то ранним утром после сделки накануне с менялой Зямой и прощального до последующей навигации ужина – взвод ещё спал – к ротному зашёл Комиссаров, разбудил и просит опохмелиться. Полковник, пробуждённый в страшный момент жуткого сна – это только и спасло лейтенанта от затычин – послал опохмелиться к прапорщику Лебедько.

– Вы, товарищ полковник, ещё на хэ меня пошлите, – развязно возмутился лейтенант. – От него я. Слава киселю! Помои от очистки «макариков» с восторгом употреблены. Ик.

Озираясь по сторонам, Комиссаров увидел котелок на столе – попил с расстройства воды. Потопал, было, на выход, но повело в сторону. Падая на колени, зацепил ящик с лежащей на нём полевой сумкой, из которой от толчка вылез на треть длины тюбик. Больший чем обычные тубы с синтетической пищей, круглый в сечении, с навинчивающимся колпачком в половину шара, тюбик этот содержал йогурт. По форме смахивал на знаменитого «слона» полковника, причём, в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. К слову, из-за этого выдающегося члена Франца Аскольдовича в полку, ещё до присвоения ему звания полковника, прозывали не иначе как «настоящий полковник». А тюбик этот я принёс ему в офицерский притвор – на пробу. Йогурт мне подарил мой приятель. Понятно дело, Зяма потребовал от кока сделать это с умыслом на перспективу, у менял ничего «запросто так» не делается. Я предложил комроты йогурт добавлять в «Отраду», тот дал добро и подал идею выменивать приправу за поделки – корзинки, вазочки, накидки, зонтики, рамочки, браслетки, какие наловчились мастерить земляки из оскоминицы. Но потребовал сговориться сразу на крупную сделку, потому как, будет она, скорее всего, одноразовой: вещи плетёные из корней-усов получались кратковременного пользования – усыхали и в труху крошились, о чём Зяма пока не знал. Проблема была снята после эксперимента завхозом: материал для плетения вымочил в «пойле».

Расскажу о кошмарном сне Франца Аскольдовича, прерванном Комисаровым. За жбанком киселя у меня в каморке рассказывал и пересказывал он не раз. Снилось вот что. Командующий ВДВ, приказав стоять по стойке смирно, примотал скотчем к «слону» гранату-лимонку, в кольцо от чеки вдел палец лейтенанта-медика и в трёх метрах на земле постелил скатёрку со жбаном тюльки, батоном и патроном. Комисаров прикинул: «Две секунды – схватить жбан, батон и патрон, три – залечь за пригорком». И… потянул чеку. В ту памятную ночь, когда лейтенант просил у комроты опохмелки, четыре секунды прошло, на пятой лейтенант на своё счастье разбудил полковника.

Упавшему на карачки медику, тюбик попал колпачком в рот.

Пристал подарить «один или два». Сон Франца Аскольдовича потряс, а тут эта ещё напасть. Не разбудил, убил бы гада.

Вложил тюбик в трясущиеся руки:

– Йогурт.

– Дырочку в колпачке проделать… – изрёк обрадованный лейтенант и ретировался из притвора.

Уснуть Франц Аскольдович уже не смог. Вылез из гамака, вынул из воды в котелке бюгель, вправил протез в рот. Чтобы не приняться за йогурт (от съеденного мутило), собрался пойти проверить посты. Начать решил с дневального у тумбочки в казарме. Ступил за занавеску в общее спальное помещение, и что же он увидел? Стаю «скворцов». Те, что в нижних койках, отдыхали на боку, те, что в верхних, тянули шею и плевались в потолок. Картина потрясла настоящего полковника, впредь из офицерского притвора в спальню не выходил, ни отлить, ни посты проверить ночью, в потолочный люк на крышу лез.

* * *

Отвлекали Комиссарова от «научных изысканий» Каганович и Лебедько: привлекли драть на тёрке бараболю, ставить брагу и гнать самогон. Процесс контролировал каптенармус, готовность сусла определял зампотылу. В ванне лейтенант надранку взбивал всем своим тщедушным голым телом и приговаривал: в начале процесса «Ах, блаженство», в конце «Oх, подыхаю». Для особенного вкуса и большей крепости в продукт добавлялась отборная оскомина. После, пригоршню ягоды в ёмкость подбросив, прапорщик укрывал брагу, подойдёт, заливал в самогонный аппарат. Готовность «киселя» определялась майором: пригубливал из кружки, полоскал рот, выплёвывал (язва – будь она неладна). После подзывал «гонщика», подавал допить, подсыпав в кружку из патрона пороху. Лебедько выпивал, ягодой закусывал, ждал когда «вступит» и выдох поджигал от зажигалки. Плевками-факелами мы «аматары кисялька» за трапезой оскомину перебивали. Да и закусь доступная. А не успевал, кто факел пустить, «кислота» подступала в горло и впрыскивалась в рот – до слёз, слюней и рвоты. Да такая та оскомина, что зубы сводило, в языке и шее ломило. Но пили. Закусывали чем придётся, а то и чем попало – дарственным жмыхом с ворванью, предпочитали стокфиском. Одаривали нас закусью мирняне не из альтруизма, конечно, – боялись, подохнем без лучшей, чем оскомина, закуски, а им тогда возись с нашим захоронением.