Читать книгу: «Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского», страница 2

На ужин того дня я подал пюре из толчёной бараболи (майор Коганович так, не иначе, «крестил» топинамбур другим его названием) с перетёртой оскоминой и крупно порубленной солью. Впервые за две последние недели ели не щепотью от горстки смеси из засушенных петрушки и укропа на столе, а ложками из котелков, в которых «Отраду» (так зампотылу назвал пюре) я украсил «анютиными глазками» и, гордо представив блюдо салатом, подал в трапезную. Серая кашица (чёрная мякоть серела), белые кристаллы соли, голубенькие цветочки поверху: живописно было, но салатом называть не прижилось. Ели. Земляки «Москву смотрели», небёны плакали – от нехватки. Отказникам Франц Аскольдович приказал: «Пищу принять! – и добавил, сам испробовав: – За салат сойдёт, но по правде больше на пюре походит, если бы не серость. Ешьте, альтернативы нет. Злаков осталось только-только отсеяться. Если к весне не заберут с острова – упаси, конечно, Господь, – землю под рожь рыхлить попробуем на глубину десяти-четырнадцати сантиметров, пятую часть поля на глубину шести-семи сантиметров – поэкспериментируем. И поливать… не сразу. Сразу, только экспериментальную часть следом за сеятелями».

Воду для полива таскали в школьных ранцах клеёнчатых – пригодились. Благо, склеенные – не шитые. Вот только оформленные нам не в нос: по красному фону белый горох, лямки малые – несли через одно плечо; бабы-сторожихи на вышках деревень, наблюдавшие за соседями в бинокли, потешались – улюлюкали.

Грянула зима, чуть ноги не протянули. Петрушка с укропом и «Отрада» спасли!

Во взводе все исхудали, кости да кожа, только каптенармус с зампотылу одни с виду остались в теле, будто и не голодали вовсе. Наоборот, Лебедько, тот располнел безобразно: жиром оплыл, что тот борец японского сумо. Майор не поправился, остался тощим, но выглядел сытым и бодрым. В столовую, подменяя часового на наблюдательной вышке, не являлся, где-то так перехватывал (я смекал, у каптенармуса на продскладе). Да и язва у него, от одного только вида «Отрады» у него живот сводило. Я всему этому, как повар, сильно дивился. В тазик Лебедько накладывал два черпака, свою «Отраду» ему ссужал Каганович, я своё пюре докладывал (и мне не лезло), но и эта четверная порция спецназовцу, амбалу нестандартных габаритов, червячка не заморить, а такому великану – на понюх. Правда, прапорщик с майором ночами наведывались ко мне в столовую (я здесь спал – сторожил провиант), запирались в стряпной и варили бараболевые очистки. К их запаху примешивался густой дух, какой забредал в мою каморку с напоминанием, то ли запаха ржаного теста подходившего, то ли браги укрытой. Думал, что запах ягоды-оскомины, позже узнал, майор и прапорщик драли бараболю на тёрке, надранку заправляли ягодой, ставили брагу и гнали самогон. Первач даже Каганович с язвой попивал. Вскорости к «пойлу» (по выражению майора-язвенника) пристрастился и весь взвод. По моему настоянию – мне ведь к столу подавать – самогонку ту прозывали «киселём». От комроты поначалу скрывали, но как-то – я в трапезной надраивал пол, забыл убрать жбан с полки – попробовал и после чаю и компоту предпочитал киселёк. Пил и ягодой – лейтенант медслужбы Комиссаров «овощ» упорно называл ягодой – закусывал. Киселём каптенармус приноровился чистить спецназовские респираторы – «свечи», которые, реанимированные не спиртом, а самогоном, окрестил «макариками». Ему на Дальнее поле сходить оскомины набрать, нет проблем: запас «макариков», их очистка и укомплектование ими поясных табельных пеналов – в ведении его, каптенармуса.

Долгожданной весной зампотылу, получив отказ комроты занять семян, вернулся из Мирного с предложением тамошнего председателя колхоза «Мирный» обменять наши комлоги на их семена с химудобрениями. Перед высадкой в ЗемМарии комлоги и запас «свечей» заперли в ротном сейфе, секретными были, поэтому в смотровой гауптвахты сейф открыть командир не дал. На Бабешке «свечи» применяли, а комлоги оказались бесполезными. Вроде сигнал был, доставал, но где-то в акватории острова, должно быть, действовала «глушилка». Мирнян девайсы заинтересовали не как средство связи, а якобы как калькуляторы. Это уже позже прознаем, что, на самом деле, рыбаки на своих сейнерах комлоги наши использовали в качестве эхолотов: выискивали рыбьи косяки. В отдалении от Бабешки ловили в эфире переговоры пиратов и успевали оторваться от их шаров, оставив на плотах отступное – по паре разделанных и зажаренных акул. Оно – лишение комлогов (не всех, части) – и к лучшему для нас оказалось: у рыбаков улов повысился, ворванью и стокфиском одаривали не скупясь. Обменяться полковник Кагановичу разрешил, согласуясь с тем обстоятельством, что химудобрений к семенам мирняне первым разом нам не придали.

* * *

Другим днём после обмена комлогов на химудобрения Франц Аскольдович остановился на выходе из казармы и в дверной проём наблюдал за солдатами. В строю на утренней поверке те стояли в одном исподнем. Не в галифе с гимнастёркой навыпуск, как по уставу положено, чтобы выскочить на мороз и кросс пробежать, физзарядкой позаниматься. Нет – в трусах, мать их, матросов береговой охраны альянса. Обуты – в рыбацкие сапоги вместо спецназовских берцов. Глаза б не видели! Голенища отвёрнуты, по земле волочатся. Трусы кому выше, кому ниже колена, у старослужащих приспущены на бёдра (франты), у салаг выше пупка (франты подтянули), а у оруженосцев-японцев – у тех в сапоги заправлены. Голые икры солдат – не загорелые, неприятно напоминали полковнику женские. На поясном ремне у всех фляжка, подсумок и пенал со «свечами», но развешано вразнобой – у кого на животе, у кого на пояснице, у кого на боку, у земляков-дедов на заду. Нелепо выглядели и особенно раздражали чёрные трикотажные спецназовские балаклавы, скатанные в шапочку так небрежно, что торчали пучками волосы из глазных и для рта прорезей. Ранцы закинуты через одно плечо («школьные»), у некоторых подмышкой зажаты. Такой внешний вид после побудки, не полковник, не старшина даже, дежурный по роте сержант пресёк бы в казарме, а тут на плацу! Тельняшки «вэдэвэшника» только одни и радовали глаз.

Земляки жевали оставленные от званого ужина пирожки с капустой – закуска к ста граммам налитым по случаю сделки. Мирняне, обмывали приобретённые комлоги, угостили нас выпивкой и выпечкой. Наливали в жбанки ром: пираты в благодарность за отступное – за зажаренных акул – оставляли рыбакам на плоту по дюжине бутылок. Небёны с завистью глазели старшим товарищам в рот и на сверстников, не воспротивившихся обмену своей «сотки» на пирожок. Кстати, Франц Аскольдович выпить мальцам поначалу запретил, но, когда его пирожок старший сержант Кобзон выразительно намазал кабачковым джемом, в котелок положил добела проваренную акулью ласту, а жбанок ромом наполнил до краёв, уступил.

Некоторые небёны в строю, опустив глаза, чем-то хрустели. Я знал, химудобрения жрали, только сдобрив их выпрошенной у меня сушёной петрушкой. Кстати, отметить надо, моя доброта боком вышла. Небёны-салаги, заполучив от меня подсказку, где можно те химудобрения добыть, ползая по мирнянским полям, выяснили ненароком, что в Мирном кроме суровых баб (жёны рыбаков, сторожихи на вышках) имеются ещё и молодухи незамужние. После по ночам бегали на завалинку к девчатам, парочками в зипун укутаются и поют себе песни. Земляки-старослужащие приструнивали: «кабы чего не вышло», пока сами не принялись похаживать в сопки к рыбачкам – блудить.

И это воины ВДВ? Какое там – клоуны! Я так подумал, наблюдая за построением из окна кухни, а как посчитал полковник Курт, не только сам лично отличавшийся офицерской выправкой, но и у кого подчинённых в полку прозывали «манекенами», было и так ясно.

Правда, сегодня и его самого видок был ещё тот. Без брюк – в одних кальсонах. Вязаные из нитки мохера, кальсоны те в ансамбль облачения – китель офицера-моряка, тельняшка, портупея, матросские прогары на ногах – ну, ни как не вписывались. Но насмешек не боялся: вчера отсмеялись – досталось и дедам и салагам. Что прискорбно, перепало – попали нечаянно под раздачу – и мирнянам-менялам. Ну, сами виноваты: не успели солдаты закусить, налили им в жбанки по вторых сто грамм. Комроты – сто пятьдесят, долили до двухсот…

На плац Франц Аскольдович ступил злой, казарменной дверью врезанной в амбарные ворота, хлопнув так, что те с петель слетели. Сходу, отмахнувшись от попытки старшего сержанта Кобзона сделать доклад, приказал:

– Каптенармус, роту разуть! Боты не давать носить весну, лето и осень – до первых холодов… Солдаты, ранец не носить! Использовать в гамаках под голову вместо подушки. НЗ закончился, «сливок» больше не будет, потому «сливпакеты» сдайте с ботами. Как их?.. Воротники эти заплечные от матросской форменки… гюйсы… мирняне выменять не согласились, вот ими ширинки в трусах и прикройте. Завяжите на манер женских передников. Земляки должны помнить, покажите молодёжи как повязать. Выправку мне покажите!

Надо заметить, дизайнер, разработчик формы моряка береговой охраны ЗемМарии, смудрствовал: включил в комплект повседневной форменки заплечные воротники с полосками и якорями, гюйсы так называемые. Бесполезные по сути – отменённые во всём альянсе у флотских линейных моряков. В трусах применил не резинку традиционную, а «клапана», такие же, как и у матросских брюк по боковым швам. Предписывалось петлями в тех клапанах трусы пристёгивать к пуговицам пришитым с изнанки брючин. К тому же скроены трусы были без ширинки, по малой нужде сходить – снимай брюки с трусами, выходило. Как поменяли нам армейскую хэбэлёнку на губе, прорезь в трусах, в месте ширинки, проделали не поссать, а для заправки пениса в мочеприёмник сливпакета, подвешиваемого к бедру под животом. Ведь в очередях у двух тамбурных туалетов по ночам не настоишь – долго, лень. А до ветру сходить из вагона-ресторана в огуречник не выйти. Нет, не заперты были, боязно: бабы из огородниц огурцы сторожили. Первой же ночью устроили засаду у вагона. И что придумали, чем отвадить сцыкунов… залпом сушёного гороха из трубочек отсекали струю. Это хорошо, не сгорели от стыда, повезло десантуре: первыми «полить» огуречник Кобзон выпустил (на пробу) отделение оруженосцев-японцев… А так надюрил в сливпакет, миксером встроенным взбил – получил «спецназовские сливки». Но то делалось в полевых условиях, будучи облачённым в полную боевую экипировку, когда место сливпакету определено в специально скроенном внутреннем кармане «крыла» галифе. К трусам не примостить – на виду. Поэтому в поле на прополку носили в ранце. Писали в сливпакет, в «кружок» заключив товарища от «глаз» с деревенских сторожевых вышек. Прорезь в трусах называли «скворечником». По ночам у ветеранов «скворец» вываливался наружу и полёживал себе на боку, у молодёжи выпархивал и тянул «шею» – высматривал звёзды в потолочном люке вагона-ресторана. Пока НЗ приканчивали и спецназовскими сливками пробавлялись «шеи тянули», а вконец заголодали, – «улетели скворцы на юг». «Прилетели», на удивление, как «Отраду» стали потреблять. Я ночевал в столовой, не поверил тому, так однажды лейтенант Комиссаров уговорил пойти в казарму удостовериться. Пришли после отбоя, дневальный пропускал, – за тумбочкой стоя, присесть успел. В общем-то, я картине не удивился, сам у себя в коморке на топчане уснуть мог только на спине. С руками под задом. Что поразило, так это то, что у земляков-дедов «скворцы» так же, как и у небёнов-салаг, теперь тянули, высматривая в потолочном люке звёзды, шею.

Францу Аскольдовичу гюйса не досталось, а сгодился бы, не помешал. Его кальсоны – в роте «коралловыми» считали ошибочно, на самом деле, «полукоралловые»: связанны из ниток марсианских ниток «мохерня» и настоящих мохеровых земных. Отличались кальсоны интересным свойством: пушистые и небесного цвета днём, в вечер розовели, с закатом в сумерках становились гладкими и приобретали телесный цвет. Держались на резинке и не имели ширинки. У полковника «слон» – выдающийся, бугор в промежности знатный, поболее того, что у «балеруна» в колготах. Солдаты командиру не в глаза смотрели, а невольно пялились пониже поясной пряжки. Командирской полевой сумкой, планшеткой, прикрывался.

– Товарищ полковник, пусть гюйсы останутся за плечами. Стирать нечем – мыла нет. Посверкают мудями, ни в деревне, ни в поле баб нет, – выразил несогласие каптенармус. – А сторожихи на вышках высмотрят, так что они такого другого не видели.

– Здесь, прапорщик Лебедько, не деревня, а полевой лагерь подразделения спецназа «вэдэвэ», – повысил голос Франц Аскольдович. И видно пожалел, снова окинув взглядом «клоунов». Командующий ВДВ застрелился бы, появись он здесь. – Тебе, каптенармус, надлежит нитки с иголкой добыть и распорядиться прорези в трусах зашить. Прослежу.

– Нитки с иголками майор Каганович попытался достать у мирнян, так запросили на обмен пяток лопат, а их у нас нет. Ну, зашьют прорези, сдадут сливпакеты, а со сливками как быть?

– Какие к хрону сливки?! Едим что? Салат. «Отрада» эта – не сухпаёк из кораллов. Моча у нас теперь – не марсианская, земная. Посему сливпакеты, прапорщик, принять на хранение. Нитки с иголками добыть, скворечники зашить… Солдаты! – перебил комроты смешки в строю. – Трусину задрал по бедру и сливай в земельку… Впрочем, оправляться и по малой нужде, теперь – в гальюн. На прополке в сопки бегать запрещаю, терпите, и домой всё несите – нам удобрения органические нужны, на химические надежды нет.

Последние слова Франц Аскольдович бросил уже через плечо, обходя торопливо строй и на фланге сворачивая к будке гальюна. Приказал он пехотинцам остаться в одном исподнем не только потому, что не мог, во-первых, видеть «вэдэвэшника» в матросском облачении, во-вторых, из необходимости: бушлаты, сапоги и пояса предстояло оставить колхозу «Мирный», как только прибудут забрать взвод с острова. Мирняне после званого ужина ушли, полковник, отменив построение на вечернюю поверку, зашёл ко мне на кухню, принёс в жбане подаренную ему наливку, попросил чем-нибудь закусить. Мне налил, а закусывал «Отрадой», проронил: «Сброд клоунов. Отменить что ли построения? Вообще уставные отношения. – И спросил меня: – Как думаешь? Положи ещё твоего «Несчастья» и подставляй жбанок – надерёмся до дуриков».