Читать книгу: «Нет счастья в капитализме. Сборник рассказов», страница 2

Когда я впервые появился в отделении, мне казалось, что посмотреть на меня сбежалась вся больница. Высокий, худой парень в стерильно чистом халате, накрахмаленном колпачке, в маске на лице и с большими руками, вызывал жуткий интерес. Все шептались между собой и говорили, что я не продержусь и трёх смен. Даже женщины сбегают отсюда, не проработав и одного месяца. А здесь ещё парень. Удивительная самоуверенность. Но я работаю уже больше полутора лет. Первый месяц мне помогали все – врачи, медсестры, санитарки. Но это было первый месяц. Через месяц я в помощи практически не нуждался и зачастую помогал сам. Работа была сущим адом и доводила меня до галлюцинаций. Вечерняя смена начиналась после ужина в 20-00 и заканчивалась в 8 утра. За это время редко выпадала минута отдыха, а о сне и думать не приходилось. За дежурство нужно было дважды раздать детей мамочкам для кормления. Детей без родителей приходилось кормить самому. Детей собрать, перепеленать за смену не менее 8-12 раз, сделать все назначения, не менее 5-7 детей выкупать в ванночке, сделать генеральную уборку, прокварцевать палаты, заполнить всю документацию, утром вынести все белье на первый этаж, получить новое белье, сдать использованные шприцы в автоклав … и т.д. и т.д. Небольшой отдых появлялся после часа ночи, когда все дети засыпали, и мы собирались в холле с другими медсестрами отделения поесть и попить чаю. Изредка удавалось несколько минут поспать здесь же в холле на кушетке. Но это нельзя было назвать сном. Начинал плакать какой- нибудь ребенок и ты шел его успокаивать. Постоянная невыспанность и хроническая усталость сделали меня болезненно сверхчувствительным. Я даже сквозь сон по плачу мог безошибочно узнавать любого ребёнка в моем боксе. Сначала медсёстры этому не верили и бегали проверять, не ошибся ли я. Потом бегать перестали. И удивляться перестали то же. Я никогда не ошибался. Свет в палатах горел всю ночь, лишь на несколько часов сменялся синим светом кварцевых ламп. В соседних домах по ночам свет не горел, и никому не приходило в голову кварцевать свои комнаты. Люди ложились спать и просто выключали свет. Я этого позволить не мог. Просыпаться город начинал с первым дребезжанием троллейбусов и машин. Загорались одинокие окна. Потом они гасли. На улицах появлялись первые одинокие прохожие. Шум ветра перекрывался гулом улиц и в свои права вступали сумерки нарождающегося нового декабрьского дня. День начинался там за окном. Когда он начинался у меня, я не знал. День перетекал в вечер, вечер в ночь. Что бывало позже, я уже соображал слабо. Ноги были как ватные, глаза едва смотрели на окружающих, тело била мелкая знобящая дробь. До сна было ещё несколько часов. И организм не хотел с этим считаться. Но с этим приходилось считаться мне. Как сомнамбула, на автомате сдавал смену и бежал в институт на практику. Что я делал на занятиях и практиках понять сложно. Амёба, заблудившаяся в других мирах… После занятий приходил в общежитие и тогда начинался настоящий ад. Кое как, раздевшись, плюхался на кровать, и тут же проваливался в преисподнюю. Кошмар сна, прерываемый детскими голосами и плачем. Я громко кричал и просыпался от этого крика. Тупо оглядывался, не понимая, где я нахожусь и, что со мной происходит. Снова куда- то проваливался. И так до бесконечности. 2-3 часа этого безумства. Вечером снова была работа. График дежурств был просто сумасшедшим. Днем я работать не мог, и все смены мне ставили в ночь. Три- четыре ночи подряд, один -два дня выходных и всё заново. И так полтора года. Невозможно было понять, как в первый же месяц работы, я не сошел с ума и не оказался в психушке.

Безудержный интерес у персонала и матерей вызывали наблюдения за тем, как я управляюсь с детьми. Эти крошечные пищащие или кричащие комочки буквально пропадали в моих руках и начиналось что-то невообразимое. В несколько секунд я их распеленывал, подмывал теплой водой из крана, насухо протирал салфеткой, смазывал складки нежных телец маслом и запеленывал в чистые пеленки. Ребёнок укладывался в свою кроватку и на пеленальном столике появлялся следующий пищащий комочек. Матери стояли и наблюдали за мной за широкими стеклянными окнами бокса и живо всё это обсуждали. Мне обсуждать было некогда. Да и не с кем. Мамаш я не замечал. А если и видел, то они казались все на одно лицо. Лицо, закрытое в белую маску. Практически каждая, смена была похожа на предыдущую. Так было до того дня, который перевернул во мне всю жизнь…

ТАИНСТВО

Появление человека на свет является одним из величайших таинств мировоздания. Никто не видит тот миг, когда миллионы кишащих живых существ несутся к той единственной и неповторимой, с которой они соединятся, празднуя торжество продолжения жизни. Сотни миллиардов этих животворящих клеток ежесекундно воспроизводятся на Земле. Но лишь одна из сотни миллиардов встретит ту, свою единственную и неповторимую, сольются с ней в танце агонии, смерти и борьбы. А слившись, начнут делить и соединять воедино свою совершенную, высокоорганизованную плоть, делясь, совершенствуясь и рождая новое, никому неизведанное, сначала беспомощное, но уже такое живое совершенство. Совершенство идеальное, неделимое и неповторимое в своем единстве. И эта магия единения начинает с первых секунд соития, жить своей собственной, обособленной, только ей свойственной жизнью. В первые секунды и дни никак себя не проявляя, она титанически борется за жизнь. Жизнь ради жизни. Она постоянно требует к себе внимания, непрерывно делясь. Проходит всего несколько недель, и гармония клеток превращается в торжество живого существа. И уже можно определить головку, тело, ручки, ножки и первые черты характера. Это маленькое, не обладающее опытом разума совершенство, начинает активно проявлять себя, реагируя на внешние проявления. Оно живет характером родителей, бытом семьи, музыкой земли и мудростью вселенной. Проявления жизни начинается не с первых шевелений внутри материнской плоти, а гораздо раньше – с первым током крови и первых осознанных движений на окружающие раздражители. Смех матери вызывает эмоции движений ручек и ножек; слёзы, волнения и маленькое, не умеющее мыслить существо, замирает, пытаясь пережить страх и горе матери, не проявляя себя никак, а лишь съеживаясь и прячась от боли и страха в свое незрелое подсознание.

С первых секунд соития двух жаждущих продолжения жизни клеток, они сливаются в танце гармонии и торжества жизни. Они делятся не только генетической информацией составляющих их природную гармонию, но и энергетически- информационной составляющей Создателя. И именно эта информационное начало и будет определять как внутриутробное развитие, так и уровень счастья или несчастья после рождения. Многие жизненные факторы, многие люди, события будут влиять, и вмешиваться в этот невидимый жизненный цикл, но он будет определен именно информационной составляющей родителей. За первые сутки соединившиеся клетки в своем стремлении жить, тратят столько энергии, сколько за последующую неделю. За последующую неделю, как за последующий месяц. А за последующий месяц как за последующий год. За этот, кажется бесконечный, а на самом деле очень короткий, период внутриутробного развития, две яйцеклетки проходят путь от простого деления, до высокодифференцированного разумного существа. Хаотичность меняется осознанностью. Осознанность перерастает в опыт. Опыт проживает жизнь.

Зачатие может происходить в любви, в незнании, в результате насилия или безразличия, но рождение живого всегда начинается с боли. Плод начинает испытывать гипоксию, сдавление, и боль прохождения через родовые пути. Выходит, сдавленная головка, одна ручка, плечо, вторая ручка, плечо и наконец, все тело. Какая- то секунда и все тело в новой жизни. Оно еще не отделено от матери пуповиной, но связь эта все слабее, и наконец, пуповина перерезана, и связь с матерью рвется. Появление на свет оглашается первым вдохом и криком. И болью от хлопков по ягодицам рук акушерки. Эта боль ради жизни, ради первых глубоких вдохов. Она не запомнится, но будет до последнего вздоха на смертном одре сидеть в подсознании, формируя инстинкты жизни и смерти.

Выживший в первые минуты, будет стараться пережить первый час. Переживший первый час, будет стремиться прожить первые сутки, первую неделю, первый месяц, первый год. И лишь потом, спустя год, появится искра жизни, сознания и первого опыта. И тогда можно твердо сказать – Я ЖИВУ! Да здравствует торжество! Да здравствует торжество жизни. Приветствую тебя музыка жизни, музыка торжества вселенского таинства. И в основе всего несколько мгновений соития влюбленных или безразличных друг к другу живых тел, и долгий, трудный путь развития. Невидимый, но такой значимый. Рождаются все одинаково, а вот путь, пройденный после рождения у всех разный. Никто, ни в момент зачатия, ни в момент рождения, не знает кем будет рожденное в таинстве существо- или гением, или тираном, или алкоголиком, блуждающим по уголкам помутненного сознания. Но все знают, что совершенство начинается с великого, невидимого созидания и стремления выжить. Нельзя не осознавать всю ценность жизни, даже никчёмного человека. Это таинство. Таинство продолжения рода и им надо дорожить. Никто не может решать, кому жить, а кому нет. Никто не может распоряжаться отведенным свыше, жизненным путем другого человека. Каждый должен пройти свой, только ему отведенный путь. Путь, данный единожды, как подарок свыше. И этот путь не должен быть путем насилия или насильственной смерти. Должны быть всего две прописные истины – это ЖИЗНЬ и ТОРЖЕСТВО ЖИЗНИ!

АГОНИЯ.

Больница словно замерла. Захожу в отделение, переодеваюсь, захожу в бокс. В левой палате, у детской кроватки, склонилась заведующая отделением. Делает ребенку укол. Слышу стонущее, прерывистое «пищание» ребенка. Медицинская сестра стоит сбоку подаёт шприцы, тампоны, что-то сбивчиво отвечает. Захожу, здороваюсь. Вполоборота заведующая поворачивается ко мне:

–Сегодня днем ребёнок поступил из роддома. Нежизнеспособен. Глубокая недоношен-ность, экстраверсия органов, множественные пороки органов, трехкамерное сердце. Четыре дня провёл в роддоме, а вот сегодня перевели к нам умирать. Ты сегодня на ночное дежурство?

–Да.

–Думаю, ему осталось жить несколько часов. Дежурного врача можешь не вызывать, и так всё ясно. Сделай сердечные, аналептики, массаж сердца, ну, а там видно будет. Если умрет в твоё дежурство – зафиксируй время смерти, пусть два часа полежит в кроватке в палате, ну а потом вынеси в вентиляционную комнату. Да и напиши посмертный дневник наблюдений.

–Всё понятно.

Принял дежурство. Начинается привычная суета. Назначения, пеленания, кормления, снова пеленания, и так без конца. Нескончаемый поток дел. Мамаши все ушли домой. Отделение пустое. Лишь дети в палатных боксах, и мы – обслуживающий персонал. Время к девяти вечера. Тяжелый ребенок вяло застонал, закатил глаза, несколько судорожных вдохов, и остановка дыхания. Прозрачное хилое тельце, впалая грудная клетка, свёрнутые в калачик косточки ног, обтянутые пергаментом кожи, впавшие, закатившиеся в синеву век глаза с какими- то невероятными огромными, густыми ресницами. Одеваю в уши фонендоскоп. Тонов сердца не слышно. Сплошной гул перетекающей крови. Последний удар. Сердце останавливается. Дыхание прекращается. Делаю непрямой массаж сердца, ввожу в катетер сердечные, дыхательные аналептики. Проходит десять, двенадцать, пятнадцать минут …, но всё бесполезно. Всё кончено. Прекращаю все мероприятия, заворачиваю, бездыханное, остывающее тельце в пелёнку и оставляю лежать в кроватке. Через два часа возвращаюсь – чуда не произошло. Сердце не бьётся, дыхания нет. По телу на спине пошли фиолетовые пятна. Смерть вступила в свои права. И для этого ребенка всё кончено. Так думал я. Но думал я, как оказалось, неправильно. Заворачиваю в пеленку мертвое тельце и уношу в вентиляционную комнату, в конце коридора. Кладу маленький безжизненный комочек на широкий оконный подоконник.

Если дети умирали вечером или ночью, их всегда завернутыми в пеленку оставляли до утра в вентиляционной комнате, а утром приходила санитарка, и вместе с историей болезни уносила умершего в подвал больницы, а днем приезжала «труповозка» и ребенка увозили в городской морг. Своего морга больница не имела.

Санитарка отделения Нина Александровна утром всегда приходила в отделение первая. Обходила все боксы, интересовалась, как проходило дежурство, в чем нужно помочь. Так было и в то утро. Открывается дверь. На пороге Нина Александровна:

– С добрым утром! Как дежурство?

– Доброе утро… Да нормально. Ах, да, там с вечера ребенок умер. История на столе. Ребёнок в вентиляционной.

– Хорошо. Поняла. Всё сделаю.

Дверь за ней закрывается. Продолжаю спешно доделывать дела, готовиться к сдаче смены. В это время истошный вопль из коридора, и быстрые, топающие ноги к моей двери. Бросаю все дела, выскакиваю в коридор. Попадаю, почти в объятья Нины Александровны. Шапочка на её голове сбилась на затылок, руки трясутся, лицо бледное, заикается, ничего толком сказать не может. Трясу её за плечи.

– Да успокойтесь Вы! Что, ну что там ещё случилось?

– Там… там…

Заикается. Голос срывается на хрип, машет руками в сторону конца коридора.

– Да спокойно скажите, что случилось?

– Там, там… этот покойник дышит…

– Какой покойник, где дышит?

– Там… И машет руками в сторону вентиляционной комнаты.

Бегу по коридору. Вбегаю в вентиляционную комнату и вижу – на подоконнике лежит развёрнутый, умерший вечером ребёнок, и прерывисто дышит. Я в ужасе. Ведь я сам с вечера зафиксировал его смерть, через два часа убедился в этом, и что? Чувствую, что впадаю в какой-то ступор – руки и ноги костенеют, волосы на голове «встали» дыбом. Не могу сказать ни одного слова. В какой-то горячке быстро заворачиваю ребенка в пеленку и несусь через все отделение в палату. Нина Александровна за мной вдогонку. В отделение начинают подходить мамаши детей, никто ничего не может понять. Всем интересно, что случилось. На ходу оборачиваюсь быстро к Нине Александровне:

– Быстро зовите доктора.

Прибегает дежурный врач. Следом приходит заведующая отделением. Объясняю всё, что произошло. У всех состояние полной прострации и тихого ужаса. Усталость сняло как рукой. Меня успокаивают и выпроваживают домой. На лекции я в тот день не пошел. Жуткое чувство пустоты, и растерянности. А также бессилия. Долго думал, что и как всё это произошло. А произошло всё вот как.

Да, ребенок умер. Реанимационные мероприятия не помогли, несмотря на непрямой массаж сердца и вводимые медикаменты. Через пятнадцать минут начал умирать мозг, а потом и другие органы и системы. Так прошло несколько часов. Но в какой- то момент, накопившийся в клетках продолговатого мозга, дыхательный аналептик заставил отмиравшую клетку дать импульс, импульс по нервному волокну передался сердцу, сердце трепыхнулось, дав импульс еще не свернувшейся крови, которая поступила в легкие, и легкие задышали. Так, через несколько часов после наступающей биологической смерти, организм начал, несмотря на смерть мозга, свою, новую, только ему известную жизнь. Природа протестовала против смерти. Разум покинул тело, но плоть взбунтовалась. Жизнь ради жизни. Плоть против разума. И эта агония противостояния длилась более двух суток. Все закончилось, слава богу, не в мою смену. И я при этой окончательной пляске смерти не присутствовал.

Через несколько месяцев аналогичный случай произошёл в областном институте материнства и детства, в отделении патологии, где заведующим в тот момент был мой приятель. Но там ребёнок прожил чуть более одних суток.

Столкнувшись с этими проявлениями борьбы плоти за жизнь, начинаешь понимать всю ценность и неповторимость однажды данной, пусть и на короткий миг, жизни. Жизнь после смерти. Жизнь, воплощенная в смерть.

ВАКХАНАЛИЯ СМЕРТИ

Поздняя весна, зелень газонов и аллей, тёплый прозрачный ветер. Торжество рождения новой жизни. Подхожу к больнице. Со двора выезжают и въезжают скорые помощи. Поднимаюсь по лестнице больницы и никого не узнаю. Бегают какие- то незнакомые мне люди. В отделение нет ни одной матери. Принимаю быстро душ, одеваюсь в новое больничное бельё, вхожу в бокс. В боксе заведующая отделением и ещё два врача. На половину заполненные палаты новыми больными детьми. И те страшные слова: «вспыхнул» один из городских родильных домов. Стафилококк. Все дети поступают в нашу больницу…»

Инфекция «вспыхнула» в одном из городских родильных домов. Для питья детям воду доставляли из аптеки. Вода оказалась заражена стафилококком. Поначалу в родильном доме пытались вспышку инфекции скрыть, но первые смерти детей привели к тому, к чему привели. Дети стали умирать каждый час, но потом уже не только в родильном доме, но и в больницах, куда их срочно переводили.

Всех детей отделения или перевели в другие больницы или срочно выписали домой. От всего услышанного трудно прийти в себя. Несколько дней ни мы, ни врачи не выходили из отделения. Но всё было тщетно… Ни один ребёнок не выжил. Они поступали в больницу всего на несколько часов, и потом умирали. Слёз их матерей я-то же не видел. Дети умирали быстрее, чем родители успевали доехать до больницы и оформиться в отделение. Весь этот ужас длился несколько дней. А потом быстро прекратился. Дети поступать перестали. Отделение отмыли, и начали снова принимать плановых детей. За время вспышки инфекции в нашей больнице умерли более тридцати детей. По городу более пятидесяти. Более двух десятков этих детей умерли на моих руках.

После того как ребёнок издавал свой последний вздох, он ещё два часа лежал в своей кроватке. Я писал посмертный дневник в истории болезни, после чего заворачивал этот бездыханный комочек в пелёнку и выносил его в вентиляционную комнату, откуда их утром санитарка относила в санитарную машину и увозили в морг.

Через неделю убитые горем родители вышли на демонстрацию. Матери в чёрных платках, мужчины с чёрными повязками на рукавах. Колонна растянулась более чем на километр. Она молча лилась посередине проспекта. В руках над головами мужчины по двое несли более пятидесяти маленьких обитых красным шёлком гробиков. Несколько гробиков было обито небесно- голубым шёлком. На крышках чёрные кресты. Последняя дань богу. Богу, который не смог их защитить. Чем они, едва появившись на свет, так смогли прогневать бога. Этого не мог понять никто. Для меня это то же осталось не понятным.

К процессии все больше присоединялось людей, останавливались машины. Нарастал гул. Громко за сигналила одна из машин и к ней стали присоединяться другие. Проспект встал. На какой-то момент встала и вся процессия, но потом, будто что- то, вспомнив, снова двинулась вперед по направлению к администрации района. Но до администрации они не дошли. Оставалось несколько сотен метров, как налетел шквалистый ветер, поднялась буря пыли и потоки ливня смешали пыль с грязью. Колонна по инерции ещё сколько- то времени шла, но потоки воды и шквалистый ветер погнали людей в подворотни и подъезды домов. Машины разъехались. Через час всё было кончено. Ветер резко прекратился, снова вышло солнце, ярко заблестела зелень деревьев и газонов, потоки воды смывали грязь на обочины, а улица была пуста. От всей процессии остался лишь одиноко перевёрнутый у обочины голубой гробик с оторванным, сбившимся на бок чёрным шелковым крестом. До администрации так никто и не дошёл. Ветер и дождь разметали людей по проулкам, а горе загнали в квартиры безутешных родителей.

Все эти события промелькнули менее чем за две недели. Именно они и раскололи мою жизнь пополам. Можно было согласиться со смертью уставших от жизни стариков, но смерть невинных, не успевших даже увидать свет, безвинных младенцев, не могла оставаться равнодушной. Я с этим был не согласен. Не согласны были с этим и другие.

ПРОЩАНИЕ С БОЛЬНИЦЕЙ

История старшей сестры отделения заслуживает отдельной страницы. Ей было немногим более за тридцать, но она уже давно была одна. Ни детей, ни мужа. После работы она приходила в пустую квартиру, готовила ужин, съедала его в одиночестве и рано, очень рано ложилась спать. В одинокую холодную постель, не согретую теплом мужского тела. По ночам она часто просыпалась. Её мучила жажда обладания мужской плоти, запаха мужского тела, которые она давно успела забыть. Она замужем была два года. Ей исполнилось 22, ему 24, и они развелись. Её постоянное недовольство им, нежелание быть рядом привели к аборту. Это было её желание. Его желание было другим. Но её это не интересовало. И она сделала по- своему. Он не захотел больше быть с ней рядом. Желания их совпадали. И всё было кончено. Так прошло несколько лет. Работала она старшей медицинской сестрой в отделении, куда я пришел работать постовой медицинской сестрой. Работа была ей ненавистна. У неё было много раздражителей, но после моего прихода я стал главным. Единственный мужчина на стаю сук, в которой больше половины одиноки. Меня постоянно кто-то обсуждал. Она не обсуждала никогда. Она не включалась в обсуждения. Она меня просто тихо ненавидела.

Смена подошла к концу. Передал все данные по смене пришедшей медицинской сестре, но выйти из бокса не успел. Она вошла, как всегда строгая, с затянутым русым узлом волос под колпачком, серые глубокие глаза, безупречно отглаженный халат, и обалденная фигура под ним, с прекрасной выраженной грудью. Абсолютно бесстрастная. В лице ни эмоций, ни жизни. Ничего личного. Только работа.

– Задержись. Я не проверила уборку.

Чистота в палатах была идеальная. И её это не устраивало. Достала из нагрудного кармана безупречный белый платок и стала просматривать все им все щели. Пыль была найдена на багете окна. От сердца у неё отлегло. Враг повержен.

– Задержись и сделай уборку заново.

Руки у меня трясутся, тело бьет мелкая дрожь, голова плохо соображает. Третья ночь подряд без сна дают о себе знать. Плохо соображая, что от меня требуют, достаю тряпку и начинаю снова «полировать» весь бокс. На занятия я в тот день не попал. Едва доплелся до общаги, не раздеваясь плюхнулся на кровать, погрузившись в хаос детских криков и плача. Эти детские голоса ещё несколько месяцев преследовали меня во сне даже после того, как я ушел из больницы.

Институт подходил к концу. Подошла к концу и моя работа в больнице. После увольнения пришел в больницу со всеми проститься. Прощание было коротким и теплым. Пожелания успешной работы в новом статусе и не забывать их. Старшей среди них не было. Подхожу к её кабинету. Постучался. Неуверенно вошел. Она была одна. Встала со стула и подошла ко мне. Обняла за плечи. В глазах стояли слёзы.

– Извини. Я часто была несправедлива к тебе… Извини.

Мы долго стояли, и она меня не отпускала из своих рук. Лица я её не видел, а слышал лишь редкие всхлипывания. Потом она резко оттолкнула меня от себя.

– Теперь иди. Мне будет сильно тебя не хватать.

Я ушел. Дверь за мной закрылась. Больше я её не видел. Её я больше не видел, но был ей сильно благодарен за то трудолюбие и терпение, которому она меня научила. А также тихой ненависти. Я её в то время ничему научить не мог. У меня не было даже шансов. Поэтому я ей и благодарен. Есть ли ей меня за что благодарить, я так и не узнал.

ПРОЩАЙТЕ АЛЬМА МАТЕР!

Так закончилась моя работа студентом в больнице. А через два месяца подошло и время окончания института. Госэкзамены, расставание с альма-матер и друзьями… Всё это происходило в какой-то неудержимой горячке. Думаю, так было не только со мной, но и со всем студенчеством до и после меня.

Время до гос. экзаменов протекало больше нервно и опустошенно. Общежитие то наполнялось галдящей студенческой братией, то на день -два затихало в томящейся, бессознательной пустоте. От первых, сдающих экзамены, до последних, было не менее недели. И если одни сегодня праздновали успех, или омывали слезами неудачу экзамена, а были и такие, слава богу, я в разряд рыдающих не попал, то другие им честно завидовали, и ждали судного дня своего шестилетнего время препровождения.

Время до экзамена все проводили по-разному. Кто-то судорожно догрызал гранит науки, не давшийся ранее, кто-то обрывал трубку телефона, вынося мозги такой же, как и он бездари, отличники жестко, сутками брали очередные вершины, запивая успехи огромными дозами валерьяны. Мне и многим как я, заниматься ерундой было не охота. Принцип «перед смертью не надышишься» нами был правильно усвоен еще на первых курсах института. И отходить от него мы не собирались. Валерьянку мы то же не пили. Где её взять и для чего это было нужно, мы просто не знали. Зато мы хорошо знали, когда открывался и закрывался соседний гастроном, в котором можно было купить креплёное красное вино, дешёвого розлива, по 0,7 в бутылке. И поэтому мы пили вино. Отрезвление не наступало даже утром в день экзамена. Спасал холодный душ, манная каша в студенческой столовой, и чашка крепкого чая. Бывшие выпускники хорошо вложили в нас мысль – пять минут позора и врач. Позора, к счастью, терпеть не пришлось, и врачами мы стали. Врачами стали практически все. Диплом врача получил и я. Последний экзамен завершался в каждой группе почётным вручением академического знака – красного ромбика на винте, с белой окантовкой, гербом СССР по центру и с чашей обвившей змеёй. Знак был пристёгнут к лацкану пиджака и не давал покоя. Я его сильно стеснялся. Думаю, его стеснялись и другие. Он накладывал какую-то волнующую, ранее не изведанную ответственность на своего владельца, которой ранее никогда и не присутствовало. В то время существовало множество вузов и академических знаков, но красный с белой окантовкой, гербом СССР вверху и с чашей со змеёй внизу, на винте, был особенный. Он относил, носивших его, к какой-то особой, таинственной касте. Касте людей, знающих таинства жизни и смерти. К этой касте стал относиться и я. И ещё, не осознавая всю тяготу и сложность будущей жизни, мы, бывшие студенты, и сегодняшние врачи, были раскиданы по многим больницам и городам нашей необъятной, и не всегда нас любящей Родины. Многим, и мне то же, не раз приходилось стоять на краю пропасти, называемой жизнью и смертью, и смотреть в широко раскрытые от ужаса и боли, или гаснущие в предсмертной агонии глаза. Все эти картины человеческих трагедий никогда не оставляли меня равнодушным. Думаю, они не оставляют равнодушными всех моих коллег. Коллег, с кем я учился, и с кем не учился, никогда. Всё это меня закалило, сделало более решительным и жёстким, немного циничным. Но никогда не чёрствым, и не безразличным к чужому страданию и горю. Я уже много лет, как отошёл от врачебной практики, но заложенное институтом и дальнейшей практикой, думаю, пройдет со мной до могилы. Неприятно – циник, сквернослов и жёсткий мерзавец с душой чуткой к чужой боли и страданию. К чужой, но не своей. Свою всегда не замечаешь, или не видишь. Или делаешь вид, что не видишь и не замечаешь.

Экзамены сданы и всё больше студентов вливается в ряды счастливчиков. До праздничного, прощального вечера оставалось несколько дней. И ещё была присяга. Принятие клятвы Гиппократа. Все выпускники института стояли на плацу перед вечным огнем у памятника, павшим в Великой Отечественной войне. Декан громко зачитывал слова клятвы, и все вторили: «– Клянёмся!» Торжество момента раскаляла присутствующих. Но я на этом торжестве не присутствовал. В тот день я лежал в общаге с температурой под сорок и опухшей, ничего не чувствовавшей ногой. Клятву я не принимал, но всю жизнь следовал ей. Я не слышал, как её зачитывал декан, не слышал уходящее ввысь «Клянёмся», но я знал её наизусть. И вкладыш с её текстом лежит у меня в дипломе до сего дня.

После принятия Присяги многие, кто жили в общаге, до выпускного вечера разъехались по домам. А кто жил дома, просто отсыпались. До выпускного многие группы собирались на прощальные пирушки. Прощальная пирушка была и у нашей группы. Но я в ней участвовать не смог. Собрались все, кроме меня. За два дня до этого со мной случилась неприятность. Распухло правое колено, бедро, пошел паховый лимфаденит, температура под 39. Когда все выпускники гуляли и бесновались от счастья, я загибался от боли и приступов слабости. Ногу буквально разрывало, меня тошнило, и я не знал, куда деть пылающую голову. День смешался с ночью. Покой превратился в ад. На третий день кое- как заставил себя добраться до детской хирургии в нашей детской больнице. На кафедре пусто. Лето, отпуска. Состояние моё было отчаянным. На моё счастье, в отделении оказалась вчерашняя аспирантка хирург, закончившая два года назад институт, с которой я был хорошо знаком. Объяснил причину. Завела в перевязочную. Уложила на операционный стол. Обработала колено. Прокачала колено новокаином. Сделала скальпелем разрез через всё колено. Ни капли гноя. Асептический отёк с периферийным лимфаденитом. Наложила мазевую повязку. Дала антибиотиков и отпустила домой. Через два дня велела прийти на перевязку. Домой дополз кое-как. От голода и боли тошнота подкатывала к горлу. Плюхнулся на кровать, и заставил себя заснуть. Несколько дней голода дали о себе знать. Общага была пуста, ходить от боли не мог. Магазин остался где-то там, в мечтах здоровой жизни. Если кто и приходил из знакомых, то объяснить, почему я не могу ходить я мог, а вот, что от голода схожу с ума, сознаться было стыдно. Вот тогда и состоялась эта встреча.

Наутро следующего дня, мне стало много легче. Операция и антибиотики сделали своё дело. Температура прошла, отёк бедра стал спадать, лимфоузлы стали уменьшаться, боль стала меньше. Осталась слабость и какая-то общая немогота. Стал немного ходить по комнате, но больше валялся на кровати.

Ближе к обеду стук в дверь.

– Да. Войдите!

Зашла она. Высокая, стройная. Коричневые блестящие глаза в обрамлении длинных ресниц, едва затронутых тушью, естественные густые каштановые волосы, спадающие с плеч. Чувственный рот в тени неброской помады. Обтягивающая покатые бедра, черная юбка. Свободная белая блузка. И необыкновенное амбре, умопомрачительного парфюма. С ней был высокий, сухой, с бледным лицом, редкими рыжими волосами, тщательно остриженными на правый пробор, с челкой на бок, в черном дорогом костюме, с галстуком в темно синюю рубашку, намного старше её мужчина.

– Это Алексей. Мой муж. Он давно хотел с тобой познакомиться. Но вышло как-то вот только сейчас.

Хотел ли с ним знакомиться я, я точно не знал. Скорее всего, не хотел. Но этого хотел он. И я с этим ничего не мог поделать. Какая-то воспитанность и особый внешний лоск вызывали к нему уважение. Он протянул мне руку. Я её неуверенно пожал. Она взяла стул от стола и, пододвинув к кровати, уверенно на него села возле меня. Я лежал, не пытаясь даже встать – бледный и злой на свою беспомощность. Алексей стоял в стороне, возле двери. Через несколько секунд сказал: