Читать книгу: «Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим», страница 9

Панихида по природе

Но приходит сюда человек, он хозяин всей этой природной лепоты и гармонии. Он приходит с топором и вонючей, трещащей бензопилой. Он – «гомо сапиенс», человек разумный, поэтому он валит деревья, уничтожая то, что должен был беречь как зеницу ока. Он крушит всё подряд, оставляя после себя лишь пеньки, обрубленные руки деревьев, ветки да задавленную, растоптанную молодую поросль, лес стал кладбищем.

Другие, не менее «разумные» и предприимчивые приезжают уже на машинах и бульдозерах. Этим нужно золото, много золота, всё золото до крупинки, до пылинки. Они делают матери-земле кесарево сечение и достают, выгребают из её чрева то, ради чего они готовы и родную мать убить. Это золото!

Такие же «дети» земли, истощая её недра, бурят скважины, высасывая земную кровь-нефть, артерии земли-матушки, реки и ручьи они перекрывают плотинами. Это как тромбы в сосудах человека. Все таёжные обитатели в ужасе и страхе улетают, убегают, уходят и уползают, кто не успел, тот погиб. Не лучше и обитателям морей, рек и океанов, их тоже травят, вылавливают, уничтожают, как только могут, и всё это делает Он, «человек разумный».

Пьём и ждём. Ждём и опять пьём

События последних дней, стресс и ранее выпитая водка сделали своё дело, от огорчения и жалости за нашу флору и фауну, за всю землю и землян, меня прошибла пьяная слеза, и чтоб как-то восстановить душевное равновесие, я вернулся в компанию старателей, налил стакан водки, провозгласил тост и стоя выпил за зелёного друга, нет не чёрта или зелёного «змия», но за лес! Стакан «антистресса» помог обрести мне утраченное было спокойствие и душевный комфорт. То, что я с этим перестарался, я понял только на следующий день, когда весь «позитив», приобретенный вечером, улетучился. На душе камень, во рту как кошки гадили, да и было ощущение, будто в дерьмо окунулся с головой. Ставлю сам себе неутешительный диагноз: давно не бухал, потерял алкогольно-спортивную форму, нужно срочно восстанавливаться и навёрстывать упущенное.

Про вчерашний вечер помню только, что долго под гитару орали песни, потом развели на улице громадный кострище и продолжили попойку уже возле него. Ночью кончилось «горючее», и пацаны помоложе упылили в деревню за самогоном, а вернулись с флягой ядрёной браги и двумя, кажется, совершеннолетними, но тоже ядрёными местными фрау. Угасавший было банкет вспыхнул с новой силой, продолжался до рассвета, и даже посыпавший с небес мохнатый снег не стал никому помехой. В это время я давно дрых без задних ног на чьих-то чемоданах и рюкзаках, заботливо укрытый чужой курткой, и мне, как и в детстве, снились то розовые сны восхода, то зелёные, с желтизной таёжные сны осенней природы.

Разгул девяностых, безвластие

Утром начальник порта по идиотски радостно объявил, что сегодня борта опять не будет по причине отсутствия топлива для самолётов. Я забыл сказать, что по улицам ещё шагали, как их потом назовут, «лихие девяностые». А по России всё ещё шёл чиновничий и бандитский беспредел: захват, именуемый приватизацией, заводов, фабрик, лесов, нефтяных и газовых скважин и уж тем более золотых приисков. Думаю, что всё это и было причиной «пролёта» нашей молодой артели, нас просто задавили. По стране шла мутная, злобная и беспощадная волна бандитских разборок, рэкета, заказных убийств, жизнь человечья гроша ломаного не стоила. Каждый хапал сколько мог, но более сильным и наглым всегда доставались более жирные куски. Работяги в это время не жили, а выживали, существовали, пытаясь понять, что происходит в нашем мире и в стране.

Неужели это и есть тот самый, «звериный оскал капитализма» с плакатов Советской эпохи? Неужели пришёл тот самый, так называемый «рынок»? Страх сегодня, страх перед завтрашним днём, ужас и безнадёга. Как выжить в этом бедламе, чем кормить детей, как поставить их на ноги, сохранить и не отдать их в армию охреневшим от наркоты «дедушкам» и трусливым, продажным офицерам? Как уберечь сына от смерти в Афгане или Чечне, не дать погибнуть в мирное время от руки бандита или мента-омоновца? Вопросов много, а ответов нет.

После сообщения об отмене рейса, в наших сплоченных рядах ненадолго поселилось всеобщее уныние, но жизнь брала своё, и к обеду тайга опять огласилась гитарными аккордами и самодельными песнями. В пьяном угаре прошли ещё сутки, а на следующее утро начальник порта, побоявшись выйти к людям, прохрипел из своего чулана по динамику об очередной отмене рейса по причине отсутствия сухого сена для топки «Кукурузника». Проклятье!

Продукты, взятые в дорогу из артельного котла кончались, а когда в «сельпе» кончилась и водка, стало совсем тоскливо. Вонючий самогон не лился в горло, а браги у аборигенов уже, или пока, но не было. Я почти всё время просиживал на облюбованном пеньке, размышлял о превратностях судьбы, читал походный, замусоленный временем и руками томик Есенина, курил и любовался тайгой. Долго не мог оторваться от боли есенинских строк, у него все строки дышат любовью к России и не выстраданной болью за чужие судьбы. А вот к самому себе, мне кажется было, такое же хулиганское отношение, как и к жизни: «И теперь говорю я не маме, а в чужой и хохочущий сброд: «Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму всё заживёт» (звучит как заклинание).

Забыв обо всём, я всё читаю Серёгу, ища какой-то новый смысл, но его нет, он каждый раз читается по-другому, воспринимается по-новому. Но его строки и то, что в них заложено, это для меня как наркотик, и это то, без чего ты уже жить не сможешь. Будет в жизни тяжело, даже невозможно – заставь себя открыть томик или просто вспомни строки Есенина, и боль отпустит, отступит. Сужу по себе.

«Нашествие»? Страх

Нам уже всё осточертело, мы стали терять счёт дням, и уже не хотелось бухать и орать песни, затянувшаяся ожидаловка и сезонная усталость давали о себе знать. В один из дней, когда я уже по привычке шлифовал задницей свой, давно облюбованный пенёк, вдруг послышался знакомый ещё по экспедициям тяжёлый, мощный рокот, который ни с чем другим нельзя было спутать. Из-за леса, на небольшой высоте показалась тройка военных вертолётов МИ-6, за первой тройкой вторая, потом ещё и ещё, и ещё. Казалось, что всё небо заполнено ими, и не стало места даже для облаков: они шли волнами, от горизонта до горизонта, грязно-зелёные камуфляжные машины производили впечатление грозной, неотвратимой силы.

Они были как бездушные роботы с других планет, которые всё знают, всё видят и готовы в любой момент приступить к уничтожению всего живого на земле. Казалось, это было начало войны миров, это было нашествие космических роботов из фантастических рассказов Герберта Уэллса; стало жутковато, появилось ощущение, что все мы и наш мир очень беззащитны и хрупки перед силами Вселенной.

Недостаток эмоций и воображения – это духовная нищета, но переизбыток оных качеств может привести и в психушку. Но вот последняя тройка геликоптеров-винтокрылов исчезла в голубой дымке неба, и наступила такая звенящая тишина, что стали слышны даже удары собственного сердца. Я оглянулся назад – на улице стояли все старатели: и пьяные, и трезвые, они, как и я, проводив взглядом воздушную армаду, стояли и молчали. Что-то вдруг изменилось в поведении людей, все почему-то отворачивали, прятали друг от друга взгляды и молчали.

Осень в тайге, осень в душе, а я спасаю свои ноги.

В ту ночь деревья окончательно оделись в зимние наряды, одев как невесты белую фату из снега, и всё вокруг изменилось, даже небо. На земле были видны лишь редкие проплешины пожухлой, но до конца не пожелтевшей травы, она так и умрёт, не до конца состарившись, чтоб весной вновь вспыхнуть молодым зелёным цветом, как и было задумано Создателем.

Я давно испытывал сильнейший дискомфорт в ногах, у меня слиплись пальцы ног, а при шевелении ими у меня было ощущение, будто в каждом сапоге у меня лежит кусок мыла. Гадко, конечно, но негде было вымыть ноги и сменить носки. Я был в резиновых сапогах «броднях», и за те несколько суток, что я не разувался, ноги сварились, задохнулись в резине, а о том, чтобы переобуться при людях, не могло быть и речи, мне их было жалко, а за себя стыдно.

Взяв из рюкзака старую рубаху, тёплые чистые носки и разбитые, растоптанные кроссовки, я пошёл искать место, где можно без опаски за кого-то, кто без противогаза, спокойно переобуться. Обойдя избушку аэропорта вокруг и не найдя ничего подходящего, чтоб присесть, я вернулся к своему пеньку. Снимаю сапоги, мокрые пропотевшие носки, запаха не чувствую, но вижу белую, сморщенную кожу ступней и плесень между пальцами ног, противно, блин, до омерзения. Иду босиком по свежему снегу, по жёлтым проплешинам травы, чувствую не холод, а жар, который, разгоняя кровь, идёт по ногам к телу. Хорошо-то как стало!

За углом строения я раньше видел обрезанную на половину железную бочку, полную дождевой воды, и сейчас же направляюсь к ней, кричу: «Ииия!» и пяткой пробиваю молодой ледок, потом, стоя то на одной ноге, то на другой, с наслаждением смываю слизь и вонь, в крошеве из снега и льда, вода, кажется, там тоже была. После этой гигиенической процедуры я ожил и от неимоверного облегчения чуть не воспарил аки херувим.

Растираю ступни до красна разорванной пополам вельветовой рубашкой, одеваю чистые, тёплые, сухие носки и хвалю себя за то, что не выбросил ещё раньше старые кроссовки. Много ли нужно человеку для счастья? Не знаю, но в тот момент я был почти счастлив, и все мои неудачи и переживания отошли куда-то на второй план. В ту ночь, несмотря на то, что снизу тянуло холодом, а сверху обдавало жаром от раскаленной печи, я спал спокойно.

Прибытие «Лайнера». Уррра!

Мы уже потеряли не только счёт дням и ночам, но и надежду вырваться с этой забытой богом и авиацией глуши, когда из-за леса неожиданно вывалился и шлёпнулся на полосу для «камикадзе», долгожданный самолётик.

Нас было многовато для этого «лайнера», но командир, глянув на наши мрачные физии, молча махнул рукой и дал газу до отказу. Наверное, уже на последней кочке самолётик в отчаянии подпрыгнул и натужно ревя мотором, и едва не задевая «ногами» верхушки сосен, взмыл в осеннее небо. Летим.

Летели около двух часов, проваливаясь в воздушные ямы, борясь со встречным ветром и турбулентностью. Аэроплан нещадно кидало из стороны в сторону, и временами казалось, что этот планёр с мотором и обтянутыми перкалью крыльями развалится на все составные части, а мы горохом посыплемся в объятия матушки-земли. Наши опасения и страхи были напрасны: этот доблестный, небесный тихоход всё выдержал и, сделав при посадке приличного козла, побежал по полосе, с облегчением чихая выхлопом. Сей славный град, где мы приземлились, были Магдагачи, здесь был железнодорожный вокзал и цивилизация.

Мои новые знакомцы и коллеги сразу ломанулись к вокзалу, а мне ещё предстояло решить, куда податься. Зима была уже не где-то за горами, она уже вступила в свои права, сезонные работы закончились, а значит, мне нужна какая-то очередная «стройка века», всегда нуждающаяся в тех, кому некуда податься, в дураках, романтиках и энтузиастах типа меня. У меня все эти качества присутствовали с избытком. А чем плох БАМ?

Этот уже пройденный маршрут? Я ведь уже нахожусь на нём, он проходит через эту станцию, а значит – в путь, на Большой Невер, давно знакомую «Сковородку» (Сковородино), Тынду, Беркакит. Может, на новом месте мне улыбнётся удача, и в который раз я говорю себе слова из сказки-анекдота: «Вперёд, Руслан, пока Людмила спит». Неплохо звучат и слова песни из кинофильма «Три мушкетёра»: «…Неужто, вам покой не по карману? Мне, нет! А вам, канальи?»

Повесть о Левке.
Лёвка верит в любовь и удачу
Множество историй, и все из жизни!

Я расскажу о моём друге Лёвке. Наши северные дороги и судьбы во многом схожи, и я хотел бы, чтобы вы его приняли, поняли и полюбили, так же, как и я. Наша с ним жизнь – это фарс и трагедия, любовь и разочарование, простая и иной раз жестокая проза жизни и совсем немного секса и лирики. Получается, что всё, как у всех, всё заурядно и буднично. А, может быть, и нет?

С Лёвкой, мы познакомились в 1973 году в аэропорту Якутска и с тех пор наши путики (охотничья тропа) то сбегались, то разбегались, будто наши внутренние компасы сошли с ума и вместо того, чтобы показывать нам верный курс, вертели стрелками, словно псы носами, вдруг потерявшие след. Не раз случалось, что когда стрелка его «компаса» запоздало указывала точное место моего обитания, меня там уже не было. Или я, получив от него некий мысленный призыв, бросив всё, летел в какой-нибудь северный «Мухоморск», типа Чурапчи, но заставал там лишь добрую о нём память якутских девушек и разбитые носы местных ухорезов. Значит, эвакуация бренного тела моего одинокого другана происходила в экстренном порядке, и больше походила на эвакуацию. Иногда, зайдя в хижину, где проживал Боня, в поисках брошенных в пылу отступления его вещей, я, кроме рваных мокасин и вонючих, стоящих в углу носков, ничего не обнаружил. Победители-аборигены конфисковали всё Бонино, честно нажитое, барахло в качестве боевых трофеев, так я думаю. Бог им судья и прокурор. Но иной раз нам приходилось обоим отступать планомерно, но спиной к спине, зная, что своевременное отступление – это тоже своего рода победа, но это так, к слову.

В тот злополучный день, не застав друга (зато знаю, что живой) в избе местного аэропортика, я угощал местных бичей и тунеядцев хорошей водкой и толкал тосты за моего другана и хорошего парня Боню. Крепко побитые, но шибко злопамятные якуты пили за здоровье своего врага вместе со мной, и желали ему крепкого здоровья. Посчитав свою дипломатическую и спасательную миссию выполненной, я поднял паруса и первым бортом вылетел туда, куда велело моё сердце, я полетел за ним, точно зная, что сейчас он в ресторане порта Якутска уже дует пиво.

История появления имени Бонифаций такова. Я ничуть не удивился этому, потому что Вован другой раз ради хохмы представлялся просто Боня, вот так же простенько и без затей его и перекрестили в Боню. Он и был похож на льва: сильный, ловкий, с гривой светлых с рыжинкой волос и зачатками такой же бороды, ещё он был велик ростом, обладал царственной ленью и неожиданно резкостью и молниеносной реакцией. Всё одно к одному: и лев, мощь и лень.

Все добрые и не очень мысли, посещали его буйную головушку именно во время кайфа, после принятия энной дозы спиртного, его, всё ещё молодым и здоровым организмом. Боня, как и я же, был уже не «Чечако», начинающий свой северный марафон в поисках мифического Эльдорадо или по крайней мере своего маленького «Клондайка» В этом безнадёжно авантюрном деле мы с ним шли, как говорят, на лошадиных бегах – ноздря в ноздрю, только вот в наших напрасных устремлениях финиша как такового не было ни для меня, ни для него, ведь мы рвались к цели разными дорогами, и у каждого из нас была мечта – первым найти шикарное «нечто» и пригласить друга.

Мой друг, романтик и мечтатель

Время шло, мы всё больше узнавали жизнь, мы уже давно испытали крепость мужской дружбы и горечь предательства, любовь и коварство женщин, этим мы переболели, как дети скарлатиной, тяжело, но не опасно. Жить вот так, безо всяких стрессов и душевных болячек, Бонифацию давно стало пресно и неинтересно, оттого, наверное, в самой глубине его львиной души сначала появился маленький зародыш любви к незнакомой, прекрасной женщине, а потом родилась и сама сладкая мечта, ставшая уже опасно навязчивой.

Ему уже не нужна была водка, он ловил кайф, часами валяясь на своём лежбище, уставясь глазами в потолок и мечтая о той, которая станет с ним одним целым. Он ещё не знал, какая она будет, но уже любил её до боли в сердце, любил её всю: от кончиков розовых ноготков, до нежных ушных мочек. Он покрывал её тело поцелуями, не зная, где остановится, но больше всего его почему-то привлекала грудь и всё то, что было ниже. Он отчётливо, как на яву видел всё и осязал, только вот её лицо расплывалось словно в воде, поддёрнутой рябью. Ещё в своих любовных грёзах Боня видел, как, почти не касаясь земли ногами, он на вытянутых руках, будто боясь прижать к груди хрупкую, дорогую ношу, несёт ту воздушно-невесомую женскую плоть, такую желанную и родную, как облачко, готовое вот-вот растаять в небесной синеве.

Это уже было на грани паранойи и становилось опасным, он был как художник, умерший от любви к созданому им образу. Но в нашем случае всё кончилось хорошо, тащась и млея от своих грешных мыслей, он почти воспарил над своим, продавленным не одним поколением трудяг, тунеядцев и алкашей, диваном, но вовремя шмякнулся о палубу гостиничного номера. Посмотрев на свои, всё ещё вытянутые руки, он пару раз хлопнул в ладоши, глаза его прояснились, и он захохотал. «Болезнь» прошла, а своё выздоровление Боня отметил хорошей пьянкой, поставив при этом сам себе диагноз: «Нельзя любить ни красавицу, ни тем более уродку на сухую, может и шкуры как в пургу с яранги сорвать, а тогда точняк, пиши-пропало».

Откуда я всё это знаю? В некоторых случаях я был рядом с ним, а о других его душевных страданиях я узнавал из его пьяных исповедей, заблудшего и чуть не погрязшего в смертном грехе Бонифация, с обязательным правом нарушения исповеди когда-нибудь, кому-нибудь об этом рассказать, что я и делаю. Это же я буду делать и в дальнейшем, потому что это лишь начало его, как он считает, грешной исповеди.

Грусть об уходящей молодости

Уже не один год заматеревший, огрубевший, но остававшийся таким же романтиком и мечтателем, Боня покоряет северные просторы, а поскольку материальный стимул, как основной двигатель прогрессивного и скорого освоения северов, никто не отменял, все мы поневоле становились Бонями, то есть двигали всё дальше и дальше, туда, где трудный северный «рупь» становился длиннее, чем в иных местах. Нам не нужно было «втирать» про планы КПСС (это были не наши планы) про патриотизм и пресловутое светлое будущее, мы просто работали и надеялись на своё, придуманное нами Эльдорадо. Рубль рублём, но больше всего мы были застенчивыми романтиками, нет ни комнатно-диванными, просто нам было как-то неловко призаваться что заработок для нас не самое главное в жизни, а вот палатки, тайга, аэропорты, самолёты-вертолёты, костры и непомерно тяжёлый труд, вот главные составляющие нашего понятия о романтике.

Мы в который раз начинали с первых палаточных колышков, а уезжали, когда вырастал город, когда мы вдруг узнавали, что живём и трудимся в этом городе «Н», тогда нам становилось скучно и неуютно в толпах работяг в новеньких, чистых робах и касках. И даже вместо столь заслуженного родного ватника они теперь были одеты в фирменные куртки с лозунгами, подобными товарным биркам, но во всю спину, не хватало ещё ценников. Мы поняли, что всё прошляпили, что пришло другое время, другие люди, а мы уже не столь молоды, чтоб шагать с ними в ногу.

И вот мы опять вместе, на столе перед нами хорошая закусь, приличная выпивка, но Боня молчит, молчу и я, сидят два, не очень свежих, в смысле годков, мужика как на поминках, и судя по нашим рожам, так оно и есть. Но что мы хороним, что с нами случилось, друг мой Боня? В своих поисках и скитаниях ты даже забыл, что от рождения тебя нарекли Львом, мы забыли, что один по жизни стал Бонифацием, другой – Балтикой или просто «море». Может, нам грустно оттого, что годы текут как вода, а у нас с тобой по-прежнему: «Что искал – не нашёл, что имел – потерял?»

Стол накрыт, в стаканах стынет водка, грустный Лёвка смотрит на голубой дымок сигареты и молчит, погружённый в какие-то свои думы, я, глядя на него, тоже уплываю мыслями в то, уже далёкое прошлое, что было нашим настоящим, нашей молодостью. В прошлом остались прииски «Джугджура», бурные воды Аллах-Юня и Алдана с якутской тайгой, Магадан с приисками Усть-Среднекана и Колымской ГЭС, Синегорье с Колымой, озером Джека Лондона и ручьём «Танцующих хайрюзов». Остался в воспоминаниях и остров Недоразумения в Охотском море с тысячами бочек селёдки и нерестовым ходом лосося, когда красную икру мы ели большими ложками и из больших тазиков.

Позади большие аэропорты Братска, Иркутска, Якутска и Магадана, маленькие порты северных посёлков и Амурского края. Мы валили лес и добывали золото. Во многих разведочных экспедициях искали нефть и газ, и сейчас всё это тоже позади. По гонору своему и дури великой мы тонули в ледяных водах Охотского моря и северных рек. Мы чудили, как могли, но у каждого из нас был свой ангел-хранитель, а сколько таких придурков сгинуло, переоценив свои силёнки и не дождавшись помощи от хранителя, который в это время где-то шлялся. Мы попадали в таёжные пожары и гробились на вертолётах и, кажется, что вся наша прошлая жизнь состояла из переездов, перелётов, общаг, гостиниц, драк, арестов и тяжёлой, на износ работы.

Все эти воспоминания роились в моей голове, пока мой друган думал о чём-то, о своём, и, судя по выражению его лица, это были тоже не самые лучшие воспоминания. Мы, прокручивая плёнку жизни в обратную сторону, будто исповедовались каждый перед своим наставником. Шёл обратный отсчёт времени и поступков. Мы с Боней не были праведниками, но зла никому и никогда не причиняли, а наши грешки не были грехами. Я стал думать о том, что всё это уже позади, всё стало прошлым, ведь прошло почти двадцать лет. Наши пути-дороги сходились и расходились, пока судьба опять, возможно, в последний раз свела нас вместе, а то всё, что происходило с нами раньше, казалось дурным сном.

Мы слишком долго бежали, не зная, куда и зачем, но вот остановились и растерялись. Нам было странно, что не нужно никуда ехать, лететь, не нужно чего-то опасаться, бояться, драться, отстаивая среди пьяного, опустившегося всякого сброда, быдла и уголовников, право на спокойную жизнь. Мы вдруг стали как все люди, и это было непривычно и странно, мы просто жили.

Пока мой Лёва-Боня весь погружён в воспоминания, я, не желая его тревожить, продолжу рассказ о том, о чём он, возможно, сейчас думает. После многих лет бурной жизни он не оставил своей мечты о нежной, любимой, роднее родной, женщине. Наоборот, сейчас эта мечта ещё больше созрела, укрепилась и стала обретать реальные черты, хотя из неимоверного количества претенденток на его сердце и кошелёк он так никого и не выбрал. Возможно, из-за того, что он всё ещё любил выдуманный им образ и всех невест отбраковывал как несоответствующих его чаяниям?

При встречах мы никогда не шли в кабак обмывать столь знаменательное событие, как обретение друг друга, а всегда находили тихое, располагающее к долгой беседе, место. Сентиментальный Боня любил излить душу, поплакаться в мою дружескую жилетку, ведь у него на всём том северном пространстве не было более человека, так умеющего слушать, внимать и понимать его «тонкую чувственную натуру», да ещё при этом молчать, изображая полное понимание момента и всех его душевных страданий и переживаний. Он исполнял трагический монолог, и как любому, даже бездарному артисту, ему был нужен зритель и слушатель, и это был всегда один и тот же статист, зритель и театрал, это был я. В то же время я являлся и участником этого представления-исповеди; я должен был сидеть, согласно или с сомнением, но чаще с сочувствием, кивать головой и вовремя наполнять наши чаши, дабы не иссяк поток красноречия у одного визави, и не уснул внимая другу, другой.

Я слушал Боню и понимал, как никто другой, потому что его жизнь была частью моей жизни, и мы были не просто друзьями, мы были Сиамскими, духовными близнецами. Мы могли разговаривать молча и чувствовать друг друга на расстоянии, я чувствовал, когда ему было плохо, или совсем наоборот, а в иной день я вдруг отпрашивался с работы, говоря бугру, что мне необходимо встретить друга, и он не удивлялся, оказавшись в моих объятиях у трапа самолета. Это была мистика, но мы над этим голову не ломали и ненужными мыслями лишний раз не заморачивались и проблемы из этого не делали, мы просто знали, что так должно и быть.

Я служил в ВМФ на Балтике, и, наверное, поэтому он звал меня «Балтикой» или просто «море», а я его – Боней или Бонифацием. Мы сидим за накрытым столом, потихоньку бухаем, молчим, думу думаем каждый о своём, это пока мы ещё трезвые. Но уже после второго гранёного «стограммчика» Боня вдруг залыбился, а после третьего заговорил, чего я давно и ожидал: